Федосеев, Соловьева, Каменская и один из «гостей» — студент Михаил Григорьев — вот уже несколько недель занимались разборкой шрифта.
Дело было хлопотное, требовало невероятного напряжения внимания и поэтому подвигалось медленно. Но все-таки подвигалось, и в ячейках деревянного ящика кассы уже поблескивали матовым свинцом горсти разобранных литер.
Вдруг вдалеке, с казанского тракта послышался явственный звон казенных колокольчиков.
Тройка, да еще с колокольчиками, в эту пору — явление чрезвычайно редкое!
— Уж не жандармы ли?.. — с полувопросом сказал Федосеев, прислушиваясь к все усиливающемуся звону.
— Жандармы, — беспокойно ответила Каменская. — Надо прятать шрифт. Ну хотя бы в ту пустую баньку на заднем дворе.
В мгновение ока шрифт заброшен в сарай, следы свинцовой пыли и масла на земле засыпаны сором.
Перезвон колокольчиков захлебнулся совсем рядом, тотчас распахнулись ворота, и двор наполнился жандармами и мужиками — сотскими и десятскими: они должны были присутствовать при обыске как понятые.
Длинный, нескладный жандармский ротмистр Леман оглядел двор и, чутьем опытной ищейки почувствовав, что до его прихода здесь что-то припрятывали, приказал начинать обыск.
Обшарив углы двора, жандармы доложили, что нигде ничего нет.
— Знаете, что вам будет за скрытие от властей преступных орудий?! — подступил Леман к Федосееву. — Найдем, вам же хуже будет. Очень рекомендую самому пойти навстречу и обнаружить.
Федосеев пожал плечами.
— Вам, господин ротмистр, по должности должны быть известны законы Российской империи, вы же сами их нарушаете, производя обыск без законных на то оснований. Или для вас не обязательно исполнение законов?
Мужики-понятые с интересом слушали Федосеева, уж они-то на себе испытывали не раз, как исполняют законы представители власти.
Ротмистр неистовствовал.
— Вы занимаетесь пропагандой, и поэтому я должен запретить вам заниматься разговорами, — сказал Леман и отвернулся от Федосеева, давая этим понять, что он не намерен вступать с ним в спор.
Воспользовавшись тем, что внимание от него отвлечено поисками шрифта, Федосеев шепнул Григорьеву, чтобы тот попробовал убежать и предупредить кого можно об обыске.
Григорьеву удалось незаметно выйти со двора и под вечер благополучно добраться до Казани. Он зашел к ученику фельдшерских курсов Е. А. Петрову, одному из активных участников кружка, а затем поспешил домой, чтобы уничтожить компрометирующие документы. Он не сомневался, что к нему тоже вскоре нагрянут жандармы.
Обыск в Ключищах дал жандармам богатую добычу.
В комнате Федосеева были обнаружены революционные нелегальные издания, рукописи, адреса политических ссыльных, списки арестованных, погибших в тюрьмах и на каторге. Кроме того, жандармы изъяли записные книжки, из которых можно было понять, что Федосеев руководит нелегальной библиотекой и состоит в каком-то кружке, члены которого были обозначены в списках условными значками.
В конце концов Леман нашел и типографию.
Рукописи и книги Федосеев признал своими, от шрифта категорически отказался. Впрочем, улик было более чем достаточно. Федосеева и Соловьеву арестовали и прямо из Ключищ на жандармских тройках доставили в казанскую тюрьму.
На следующий день жандармы произвели обыск на городской квартире Федосеева, в которой он жил вместе с гимназическим товарищем Максимовым. В квартире жандармы застали Е. А. Петрова. При обыске у него отобрали почтовое извещение о посылке на имя Федосеева. Во вскрытой посылке оказалось продолжение рукописи перевода книги К. Каутского «Экономическое учение К. Маркса» и письмо переводчика А. А. Санина. У Санина тоже произвели обыск, но ничего противозаконного не нашли.
Федосеев и Соловьева не давали никаких показаний.
Тогда жандармы обратились за помощью к казанскому полицмейстеру, осуществлявшему повседневную слежку за молодежью. Полицмейстер сообщил о двух известных ему кружках и их членах. Жандармы арестовали десять человек, и среди них А. А. Санина, М. Г. Григорьева, Е. А. Петрова, П. П. Маслова и еще пескольких участников одного из кружков.
Дальнейшее следствие облегчил жандармам один из арестованных студентов, который, испугавшись грозящего наказания, стал давать «откровенные показания». По его показаниям арестовали К. К. Ягодкина, который непосредственно руководил этим кружком, и всех остальных членов кружка. По этому же делу был арестован А. М. Горький, который в то время жил в Нижнем Новгороде.
О Федосееве дававший «откровенные показания» студент говорил, что тот практически их кружком не руководил, а был, так сказать, теоретиком и при этом входил в какой-то другой кружок, более серьезный, членов которого он не знал. Таким образом, конспирация, введенная Федосеевым в кружковую работу, оправдала себя.
Хотя ио делу о тайной типографии в качестве обвиняемых было привлечено 36 человек, значительное число кружков сохранилось.
Жандармы, видимо, догадывались, что в их руках лишь часть сведений о революционной организации в Казани. Следствие тянулось необычайно долго — более года. Но и за этот срок они не смогли узнать более того, что им открыл перепуганный новичок.
С первого дня ареста Федосеева водворили в одиночную камеру.
Арест не застал Федосеева врасплох. Он знал, что тюрьма почти неизбежный этап жизни революционера, поэтому, оказавшись в холодной камере с жесткой койкой и колченогим столом, стула к которому по тюремным правилам не полагалось, он сразу же принялся налаживать жизнь так, чтобы не терять времени попусту.
На допросах Федосеев не скрывал своего презрения к жандармам. В тюрьме безотказно работала связь между заключенными, и он обменивался записками с товарищами. Федосеев поддерживал в них бодрость, организовывал протесты против несправедливостей, допущенных тюремной администрацией по отношению как к политическим заключенным, так и к уголовным. Николай Евграфович, по свидетельству сидевшего одновременно с ним товарища, был и в тюрьме всеобщим любимцем.
Сразу же после ареста Федосеева в Казань приехала его мать. В жандармском управлении она узнала о выдвигаемых против него обвинениях и об обстоятельствах ареста, но на свидание с сыном не пошла. Так завершился полный разрыв с семьей. Мать не только сама отказалась от сына, она запретила и младшим детям поддерживать с ним какую-либо связь.
Это доставило Николаю Евграфовичу лишние страдания. «Мать, в сущности, я очень любил, — с горечью писал он, — и многим ей обязан, но все-таки горько сознаю, что даже при этом не могло бы установиться хороших отношений. Они не виноваты, но еще менее виноват и я».
Продержав несколько месяцев А. Г. Соловьеву в тюрьме, жандармы выпустили ее до суда на поруки.
Краткие тюремные записочки и долгие часы воспоминаний и мечтаний только усилили влюбленность молодых людей. Выйдя из тюрьмы, Соловьева тотчас принимается хлопотать, чтобы ей разрешили обвенчаться с Федосеевым в тюремной церкви. Жандармские власти то обещают, то отказывают, то снова обещают.
Федосееву сообщают о всех перипетиях затянувшихся хлопот. Соловьева нервничает, от надежд переходит к отчаянию... Совершенно измученная, опа едет на несколько дней к родным в Астрахань, проститься с ними, так как решает следовать за Федосеевым в ссылку, куда бы его ни послали.
Соловьева уехала.
Проходили дни, она не возвращалась. Недели, месяцы. Федосеев волнуется, спрашивает, где она, что с ней. Наконец оставшимся на воле товарищам удалось узнать, что Соловьева возвращаться в Казань не собирается, так как она в Астрахани вышла замуж за местного учителя.
Это было неожиданно для всех. Догадкам и толкам не было конца, но никто не мог понять и тем более объяснить поступок Соловьевой.
От Федосеева ее замужество скрыли до суда и приговора. Но и когда сказали, он не поверил и не верил этому много лет спустя. Впоследствии он не раз просил товарищей сказать ему правду, что случилось с Соловьевой — умерла она, убита или сидит в тюрьме...
Арест прервал работу Федосеева по созданию тайной организации. Программа существовала только в набросках. Гектографирование книги К. Каутского прервалось в самом начале. Типография так и не была создана. Кружки делали только первые шаги к овладению марксизмом. Немногим позже Федосеев писал, подводя итоги: «У нас не было не только общего дела, но не было даже общих взглядов. Ведь мы только начинали разбираться со своими воззрениями. И на этом пункте попали в тюрьму чуть ли не на три года...»
Правда, надо учитывать, что написаны эти строки из тюрьмы, их читала тюремная цензура, и, безусловно, Федосеев сознательно преуменьшал сделанное кружками, но фраза о том, что кружковцы «только начинали разбираться со своими воззрениями», полностью соответствует действительному положению вещей.
Свое пребывание в казанской тюрьме Федосеев использовал для самообразования, дальнейшего теоретического осмысления хозяйственного развития России. Еще на воле он начал изучение положения крестьянства и реформы 1861 года, видя в ней самое яркое проявление возникновения в русском хозяйстве капиталистических отношений.
В тюрьме Федосеев продолжал интенсивно заниматься крестьянским вопросом. Друзья присылали ему огромное количество книг. Начальник тюрьмы с удивлением говорил, что за всю свою жизнь он не встречал ни одного арестанта, которому передавали бы столько книг, сколько Федосееву. Сам Федосеев вспоминал, что в казанской тюрьме он «работал страшно много: дни и ночи думал, писал в читал (да, и ночи)». Результатом такой многомесячной работы была толстая пачка выписок и замысел фундаментального марксистского исследования по крестьянскому вопросу.
Спустя полтора года наконец состоялся суд и стал известен приговор. Из тридцати шести привлеченных к ответственности двадцать человек приговорили к одиночному заключению в печально знаменитой петербургской тюрьме «Кресты» на срок от двух месяцев до двух с половиной лет, Федосеев получил один год и три месяца «Крестов», что вместе с пребыванием в казанской тюрьме составляло два с половиной года.
В ноябре 1890 года из казанской пересыльной тюрьмы членов федоссевских кружков, приговоренных к «Крестам», отправили общим этапом вместе с уголовниками в Петербург.
В Казани оставшиеся па свободе участники федосеевских кружков продолжали революционную работу. Избежал ареста В. И. Ленин. Тут помог случай и предусмотрительно предпринятые Федосеевым меры конспирации. В. И. Ленин входил не в центральный, а в один из филиалов федосеевского кружка. «Самого Федосеева он лично не знал, — рассказывает А. И. Ульянова, — а лишь слыхал о нем. Но все же он говорил мне, услыхав об аресте, происшедшем в Казани в июле 1889 года, что он влетел бы, вероятно, также: был арестован Федосеев, разгромлен его кружок, а также забраны некоторые члены того кружка, в котором состоял Владимир Ильич. Спас тогда Ильича переезд всей нашей семьи в мае 1889 г. в Самарскую губернию, на хутор близ деревни Алакаевки».
Переход из Казани до Петербурга продолжался целых полтора месяца. Тысячи людей — воров, бродяг, сектантов,— десятки пересыльных тюрем, этапных пунктов прошли перед казанцами. Члены кружка шли все вместе, одним этапом, и это свидание после первого крещения тюрьмой и жандармских допросов, которые они в общем-то выдержали хорошо, еще более скрепило их товарищество.
Этапные полтора месяца, по словам Федосеева, «промелькнули как мгновение; конечно, главная причина этого, — поясняет он, — заключалась в том, что мы были «вместе», но сверх этого и внешняя жизнь представляла много интересного, нового».
В пути Федосеев с Саниным, как и в прежние времена, читали книгу Каутского, которую жандармы отдали Федосееву, отправляя его на этап. В казанской пересылке Федосеев с Масловым «болтали буквально до боли в горле, а наутро не могли говорить». И вообще, как пишет Федосеев, «всю дорогу и дни и ночи без умолку болтали друг с другом». В Нижнем Новгороде неожиданная радость - пришли на свидание участник казанских марксистских кружков ученый-экономист П. Н. Скворцов и мать М. Григорьева. Уголовники, вопреки предупреждениям начальства, относились к молодым «политическим» хорошо. Особенно радушны были бродяги из дальних сибирских губерний — Якутской, Иркутской. Там хорошо знали «политиков» и уважали их.
И здесь, в мире отверженных обществом ссыльных и бродяг, который, по словам Федосеева, составляют «лица буквально из всех губерний России», он наблюдает и отмечает вторжение в экономическую жизнь России капиталистических отношений. «Громадная масса беглых,— отмечает Федосеев, — из Сибири идет в Россию вовсе не для того, чтобы попытаться пробраться в родные места и снова сесть на землю, а только с целью попасть где-нибудь в Кунгуре или Екатеринбурге в руки начальства, воспользоваться этим для того, чтобы спутешествовать «по этапу» туда, где, по слухам, хорошее «подаяние». Причину этого явления Федосеев видел в «отсутствии работы в Сибири».
«Невольно также бросается в глаза, — продолжает Федосеев, — громадное число ссылаемых по приговорам обществ, татей, не принятых обществом. Это, несомненно, очень характерное знамение времени; были лишние члены в русском обществе в момент перехода к трехпольному земледелию, в момент перехода помещичьего хозяйства в товарное, когда ссылались и бегали строптивые. Теперь ссылаются лишенные условий труда или лишние... общинники».
Так сама жизнь вписывала новые страницы в книгу Федосеева по крестьянскому вопросу.
Санкт-петербургская одиночная тюрьма, получившая название «Крестов» по двум ее пятиэтажным корпусам, пересекавшимся в виде огромного креста, при постройке предназначалась для особо опасных уголовных преступников, но с самого начала туда стали помещать и политиков.
Федосеев надеялся, что в «Крестах» он сможет продолжать литературную работу, однако правилами петербургской одиночной тюрьмы всякая литературная работа запрещалась. Вся толстенная пачка заметок и выписок, сделанная во время пребывания в Казани, легла в тюремный цейхгауз до освобождения.
Вместо этого изнурительная физическая работа в течение десяти часов ежедневно. «Время у меня разделяется не на часы и т. д., а на 150 колечек, 200 донышек, 200 этикеток, и пр., — пишет Федосеев в письме из тюрьмы. — Я работаю для фабрики Шапшал картонные коробки, при известной необходимой интенсивности труда. Сначала я обрадовался, думал, работа чисто механическая, можно думать сколько душе угодно. Оказалось, фантазировал, ибо начнешь обдумывать что-нибудь — через час, много через два в нить мыслей впутывается «Роза», «бр. Шапшал». Ну, в результате и чертовщина. Крайне утомительно нашему брату с таким несносным органом, как интеллигентная голова».
Десять часов в сутки перед глазами колечки, донышки, этикетки, в остальные — камера. Три метра в длину, два в ширину, устрашающе мощный сводчатый потолок, слепое окошко под потолком, тусклая лампочка, железная койка, поднимающаяся на ночь, параша... Весной и осенью в камере стоит гнилой болотный запах: под окошком тюрьмы в илистых топких берегах протекает Нева.
Самое большое развлечение — прогулка.
По круглому каменному двору друг за другом в затылок быстрыми шагами бегают арестанты. Конвойные, наблюдающие за порядком, развлекались, отпуская юмористические, на их взгляд, замечания:
— Иди, иди, чаво встал!
— Господин, содержите дистанцию.
— Барина-то ты скоро носом ударишь!
Тяжелый тюремный режим расшатывал здоровье, угнетающе действовал на психику. Все казанцы переболели тифом. У Федосеева к тому же началась чахотка.
Первые месяцы в «Крестах» Федосеев оказался совершенно изолированным от мира. Связи с товарищами, сидевшими рядом, не было.
Как-то случайно в коридоре он увидел шедшего в сопровождении надзирателей М. Григорьева. Они бросились было друг к другу, но на них посыпались толчки в спину и грудь, и их развели по карцерам.
Писем с воли Федосеев не получал. И вдруг в марте — письмо.
Федосеев так взволновался, что даже надзиратель заметил:
— Ишь, как обрадел, должно деньгам.
Письмо оказалось от сестры А. А. Санина Екатерины Алексеевны.
Федосеев не спал всю ночь. На следующий день он засел за ответ. «Поймите, Екатерина Алексеевна, — писал он, — хоть «капельку», какая невыразимая прелесть в словах: «дайте два листа почтовой бумаги и 1 конверт» — право, как алкоголику «косушка»...»
Е. А. Санина и Федосеев не были знакомы друг с другом в Казани, хотя Санина входила в один из кружков, руководимых Федосеевым, и брат называл ее «лучшим своим другом». Переписка с Саниной, умным и чутким товарищем, очень скрасила Федосееву его одиночество. Из ее писем он узнавал о событиях на воле, делилея с ней мыслями о прочитанном.
Вскоре удалось наладить связь и с товарищами. С некоторыми из них Федосеев встречался на прогулке, с Ягодквным и Масловым переписывался «контрабандным путем».
Подпольный политический «красный крест» поручил петербургской курсистке Марии Германовне Гопфенгауз навещать Федосеева. Так, в один из вторников, бывших днями свиданий в тюрьме, Федосееву вдруг объявили, что к нему пришла кузина.
Два с половиной года одиночного заключения не могли не наложить своей печати на Федосеева. «Огромный процент, — писал он, — вышедших из Крестов, навсегда психические калеки». Только большая убежденность в правильности выбранного пути, сила воли и ощущение того, что товарищи на воле помнят его и продолжают их общее дело, помогали Федосееву переносить тяжесть тюрьмы. Хотя тюрьма подорвала его здоровье, расшатала, нервы, но не поколебала ни его взглядов, ни решения, выйдя на волю, продолжать революционную борьбу.
Сам Федосеев придавал огромное значение посещениям М. Г. Гопфенгауз, общение с которой со временем перешло в большую дружбу. Мария Германовна своими заботами и сердечным отношением в какой-то степени ослабила горечь, которую он испытывал от разрыва с семьей.
Кроме того, М. Г. Гопфенгауз держала Федосеева в курсе общественной и политической жизни. В его письмах к Е. А. Саниной содержатся сообщения о том, что «кузина» рассказывала ему о голоде, охватившем поволжские губернии России в 1891 году, о похоронах Н. В. Шелгунова, превратившихся в революционную демонстрацию.
Гопфенгауз, видимо, сообщила Федосееву о деятельности петербургских революционных кружков: как раз в 1891 году рабочие кружки, руководимые М. И. Брусневым, развертывают агитацию, участвуют в забастовках, организуют первую маевку петербургских рабочих.
Известия обо всех этих событиях, конечно, радовали Федосеева и его товарищей и придавали им силы. «Психическое расстройство, результат страшной жизни, измучивающей периодической хандры, подозрительности, достигавшей чудовищных размеров под влиянием чудовищно развитой, болезненной впечатлительности, у нас имеет далеко не резкую форму, — отмечает Федосеев по выходе из тюрьмы. —... Причиною этого было обстоятельство огромной важности: мы постепенно подготавливались к жизни, начали жить еще в «гробу». В январе 1892 года окончился срок заключения. Выйдя из тюрьмы, Федосеев сразу же написал письмо начальнику Казанского жандармского управления полковнику Гарнгардту, в котором просил вернуть отобранную при аресте книгу — «Капитал» К. Маркса.
