В начале января 1897 года Федосеева привезли в Москву и водворили в Часовую башню Бутырок, или, как их официально именовали, Центральной пересыльной тюрьмы. В это время в Бутырках ожидали отправки в Сибирь и на Север несколько сот человек ссыльных политиков. Все три этажа Часовой башни были набиты до отказа.
Этапники помещались в одиночных камерах, но двери камер не запирались, и поэтому весь день люди бродили по этажам, гуляли в маленьком прогулочном дворике, примыкающем к башне. Повсюду звучал смех, говор, споры, то в одном углу, то в другом начинали петь. Все здесь или знали друг друга, или имели общих знакомых, или хотя бы слышали друг о друге. Рассказывали о работе на воле, в подробностях вспоминали свои тюремные эпопеи.
Были тут рабочие-поляки — все социал-демократы — и трое видных деятелей польской социалистической партии: Я. Ф. Строжёцкий, Казимир Петкевич и Мариан Абрамович. Были рабочие из московского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». Была, как назвал ее один из старейших большевиков П. Н. Лепешинский, «революционная богема» — бунтари, беззаботные по части теории, отрицавшие всякую «книжную премудрость» и представлявшие себе революционную борьбу в виде героических приключений и авантюр, нередко превращавшиеся в беспринципных авантюристов.
В феврале в Часовую башню поместили приговоренных к ссылке в Восточную Сибирь членов петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» Г. М. Кржижановского, В. В. Старкова, А. А. Ванеева, Л. О. Мартова, П. К. Запорожца и других. Со всеми ними у Федосеева сразу же установились самые теплые дружеские отношения. Они много слышали о нем, читали его работы и знали, как высоко ценил его В. И. Ленин.
Федосеев, узнав о прибытии петербуржцев, надеялся, что наконец-то он встретится с Владимиром Ильичом лично, и был очень разочарован, когда ему сообщили, что Ленин уже уехал, в ссылку.
Все прибывшие из Петербурга, по словам А. И. Ульяновой-Елизаровой, «познакомившись с Федосеевым, были совершенно очарованы им, и самые восторженные отзывы о нем поступали от них как в письмах, так и в рассказах на свиданиях».
В Бутырках Федосеев узнал, что его статья «Историческая записка» напечатана в «Самарском вестнике» после того, как цензорский карандаш вымарал из нее некоторые наиболее острые мысли и факты.
М. Г. Гопфенгауз написала ему восторженное письмо, восхищаясь «Исторической запиской». Федосеев отвечал ей письмом, в котором ярко проявилась его необычайная скромность и в котором так ощутимо чувствовалась горечь неосуществленных возможностей: «Ну, моя дорогая, — пишет он, — тебе только и быть ангелом-хранителем непризнанного гения! Мне даже жутко стало от твоей чересчур несправедливо высокой оценки моего крохотного очерка, напечатанного захолустной газеткой, в редакции, вышедшей из-под красного карандаша. Всего вернее, что этот очерк останется совершенно незамеченным — его игнорируют даже записные библиографические крысы».
Но такого же, как М. Г. Гопфенгауз, высокого мнения о работе Федосеева были и его товарищи по Часовой башне. Он читал им законченные части, и они отмечали солидность работы, находили, что он обладает публицистическим дарованием и что его работы «обещали обогатить литературу ценным марксистским трудом».
Как это и водится в тюрьме, разговоры чаще всего вращались вокруг провалов, арестов, жандармских приемов при дознаниях и допросах.
В провинциальных жандармских управлениях на допросах запугивали каторгой и виселицей, лишали заключенных свиданий и передач, били. Особенно плохо обращались с рабочими. Федосеев знал все это по собственным наблюдениям.
Славой хитрого и жестокого жандарма пользовался полковник Пирамидов, назначенный в январе 1897 года начальником Петербургского охранного отделения. Это был опасный враг, действовавший и угрозами, и провокацией, на которую нередко попадались неопытные товарищи.
В Бутырской пересылке Федосеев пишет небольшую статью «Послужной список», в которой рассказывает о приемах жандарма Пирамидова, которые мало-помалу перенимали все российские жандармы.
Эта статья дает яркое представление о методах работы охранки.
Начав службу в Московском жандармском управлении, Пирамидов был переведен в Одессу и там развернул свою деятельность.
Он завел множество шпионов, при малейшем подозрении арестовывал целые семьи — стариков и детей — в надежде, что кто-нибудь из жалости к своим родным проговорится и выдаст себя, старался у арестованных подорвать веру в товарищей, сообщал, что те уже выдали его, фабриковал подложные записки, запугивал. Иногда Пирамидов пытался воздействовать другими методами, прикидывался сочувствующим революционному движению, добрячком, ласково и вежливо предлагал папиросы, чай, втягивал арестованного в беседу и провокационными вопросами выведывал нужные ему сведения. Например, с рабочим он вел разговор, что он, мол, тоже рабочий человек: «У вас мозоли от топора, а у меня от пера — оба мы люди рабочие. Я тоже бываю занят по 8—10 часов в день». Однажды он даже сказал рабочему: «Я найду себе место и в республике».
И вот теперь, в связи с ростом рабочего движения в Петербурге, этого опытного в преследовании революционеров жандарма перевели в столицу. Тот рабочий, которому Пирамидов развивал свои взгляды на то, что он найдет себе место и в республике, ответил, что его место - «висеть где-нибудь на воротах». «Но пока что,— предупреждал Федосеев, — Пирамидов в качестве опытного следователя и лоекого сыщика призван спасать эксплуататоров и их царя от грозной растущей силы организованных петербургских рабочих. Человек этот маленького роста, со злой нахальной физиономией, с рыжими бакенбардами, реденькими прилизанными волосами на голове; глаза у него всегда, даже когда он притворяется честным, воровски, «невытко» (быстро) шмыгают по сторонам».
Переданная на волю статья-предостережение Федосеева «Послужной список» была напечатана в нелегальном «Листке работника», издававшемся марксистской заграничной группой «Освобождение труда».
Между Бутырками и волей существовал самый оживленный обмен информацией. У А. И. Ульяновой-Елизаровой в то время образовалось, как она сама говорит, нечто вроде штаб-квартиры для родственников и близких высылаемых членов «Союза борьбы». Она организовывала передачи, свидания, пересылку писем.
Федосеева выбрали старостой партии, поэтому все вещи и деньги для партии передавались на его имя, и он заведовал общей кассой.
Однажды передали деньги для него лично, так как он был болен, истощен и нуждался в улучшении питания, Федосеев всю сумму вложил в общую кассу, даже не сказав товарищам, что деньги предназначены для него.
Незадолго до отправки этапа ему переслали несколько сот рублей, которые должны были пойти на устройство побега одного товарища, уже отбывающего ссылку в Енисейской губернии. Чтобы не помешать благополучному осуществлению побега, нужна была большая осторожность и соблюдение полной тайны. Устроители побега, передавая деньги в тюрьму, поставили условием, чтобы Федосеев никому не говорил об их назначении.
В партии знали о поступлении этих денег, по никто не требовал у Федосеева отчета, вполне доверяя ему.
А. И. Ульянова-Елизарова получила от товарищей из Часовой башни поручение достать все нужное для гектографа и послать в тюрьму вместе с другим багажом. По инициативе Федосеева они решили использовать ссылку для печатания революционной литературы. Анна Ильинична не решилась послать такие компрометирующие вещи на имя кого-нибудь из арестантов, так как если они будут обнаружены при обыске, — а она полагала, что обнаружены будут обязательно, — то этому товарищу, безусловно, грозила бы новая суровая кара. Приближался день отправки из Бутырок. Все так же бурлила жизнь в Часовой башне, велись споры на самые разнообразные темы житейского и философского характера, шел обмен революционным опытом, завязывалась крепкая дружба. Польские рабочие часто пели свои революционные песни, которые звучали на тайных сходках и на демонстрациях во время стачек. Они пели «Красное знамя», «Варшавянку».
Бодрые, зовущие мелодии, гордые революционные слова пришлись по душе русским революционерам. Глеб Максимилианович Кржижановский, бывший не только революционером и инженером, но и поэтом, перевел тексты самых популярных песен — «Варшавянки», «Красного знамени» и «Беснуйтесь, тираны» на русский язык. Русский текст все выучили наизусть. Но тут и не требовалось особых усилий, потому что слова песен выражали то, что кипело в душе у всех, — готовность к борьбе, уверенность в победе.
Настал день отправки. По коридору гремел зычный голос надзирателя:
- С вещами на этап!
Камера социал-демократов на третьем этаже решила отметить свой уход из Бутырок демонстрацией.
У двери камеры встал обладавший огромной физической силой Абрамович, чтобы надзиратели не могли неожиданно ворваться.
Все встали в круг и запели:
Вихри враждебные веют над нами,
Темные силы нас злобно гнетут.
В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас еще судьбы безвестные ждут.
Пенье было слышно во всей тюрьме. Надзиратели и конвойные бросились к камере, посыпались удары в дверь, но Абрамович сдерживал напор.
А песня гремела по коридорам, над толстыми степами, над прогулочным двориком:
Но мы поднимем гордо и смело
Знамя борьбы за рабочее дело,
Знамя великой борьбы всех народов
За лучший мир, за святую свободу!
А припев уже подхватили внизу:
На бой кровавый,
Снятой и правый,
Марш, марш вперед,
Рабочий народ!
Только после того как допели «Варшавянку» до конца, пустили в камеру надзирателей, которые тут же вывели всех во двор и поспешили скорее отправить этап на вокзал.
«Так совершилось боевое крещение русской «Варшавянки», — заключал впоследствии свой рассказ об этом случае в Бутырках Г. М. Кржижановский.
На вокзал ссыльных пришли проводить многие друзья. Здесь впервые Анна Ильинична и Мария Ильинична Ульяновы увидели Федосеева. «На меня и сестру, пишет А. И. Ульянова-Елизарова, — провожавших Николая Евграфовича в ссылку... он произвел впечатление неотразимо привлекательной личности. Особенно хороша была его раскрывавшая перед ним все сердца, прямо обаятельная улыбка! Мы провожали в этот момент не товарища, которого, видели в первый раз в жизни, а близкого, дорогого, почти родного человека. Сколько нежности и чуткости было в его сильной натуре!»
Федосеев, лукаво улыбаясь, потихоньку сказал Анне Ильиничне:
— А знаете, мы везем все-таки тот материал, который вы считали, что нам ни в коем случае не дадут увезти. Мы достали его. Нам устроил это Акимыч.
Акимыч, старший надзиратель, высокий, представительный старик с седой бородой, уже двадцать лет служивший в тюрьме и помнивший еще народников 70-х годов, искренне симпатизировал Федосееву и, оказывается, пошел на такой серьезный риск.
Федосеев вез с собой в ссылку тяжелые тюки с книгами. Никакого другого имущества у него не было, даже когда порвались брюки, он с месяц ходил в лохмотьях, пока М. Г. Гопфенгауз не прислала ему новые.
Книги нужны были ему для работы, и он возил их с собой повсюду. Конечно, каждый товарищ старался помочь ему, и когда приходилось идти пешком, то брали и несли часть его багажа. Такая товарищеская помощь была так естественна, что никто из помогающих не считал ее чем-то необычным.
Тем неожиданнее был скандал, разразившийся в партии спустя несколько дней после выхода из Бутырок.
Несколько человек из «революционной богемы», попавших в одну партию с социал-демократами, болезненно переживали, что не они, имеющие за собой дерзкие приключения и авантюры, находятся в центре внимания, а Федосеев.
Одессит Юхоцкий, попавшие по московскому делу Оленин, Хлыстов и еще три-четыре человека из их компании во время одной остановки приступили к Федосееву с обвинениями, что он присвоил общественные деньги. Они имели в виду сумму, переданную для устройства побега.
Федосеев ответил, что деньги переданы ему для определенной цели и что он не может ее открыть товарищам, но, когда это станет воэможно, он все расскажет, а пока просит поверить ему на слово, что, узнав все, товарищи одобрят его действия. Все удовлетворились этим объяснением, но Юхоцкий и его компания продолжали собирать обвинения против Федосеева и особенно горячо выступавшего в его защиту Абрамовича.
Четвертого апреля партия прибыла в Красноярск. К этому времени В. И. Ленин тоже уже был в Красноярске. Он и сестра Кржижановского пришли на станцию к прибытию поезда, и, едва только приблизился поезд, как товарищи в вагоне опустили стекла. Посыпались торопливые вопросы. Жандармы заволновались, схватили Ленина и Кржижановскую и силой затащили в здание станции. Так Федосеев впервые увидел Ленина. Он очень хотел поговорить с Владимиром Ильичом, и Ленин тоже в свою очередь давно желал этого свидания.
Товарищи устроили им встречу в красноярской тюрьме. Это было дерзкое предприятие, но оно завершилось блестящим успехом.
Членов петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» по прибытии в красноярскую тюрьму после разбора документов выпустили в город до назначения пунктов ссылки. Федосеев оставался в тюрьме. Но, выйдя из тюрьмы, петербуржцы оставили в цейхгаузе свои вещи.
На следующий день они явились за вещами с подводой. На подводе, кроме извозчика, сидел человек в шубе. Часовым сказали, что это хозяин телеги, и те пропустили его в тюремный двор.
В цейхгаузе потребовали, чтобы вызвали старосту политиков Федосеева для сдачи имущества. И пока грузили добро, Федосеев и «хозяин телеги» В. И. Ленин могли беседовать. Надзиратели поняли, что их одурачили, по сочли за лучшее не поднимать шума.
В красноярской пересыльной тюрьме ожидала отправки в Якутскую область группа крестьян-духоборов, которые из-за своих религиозных убеждений отказались брать в руки оружие и служить в армии.
Духоборов везли с Кавказа. За долгий путь они перенесли много испытаний. Их били ремнями и шашками, так что они обливались кровью, четверо их товарищей умерли в пути, остальные были измучены и больны.
В партии политиков высказывалось мнение, что духоборы пострадали не за политические, а за религиозные убеждения, а потому нечего с ними возиться.
Федосеев, видя страдания духоборов, не раздумывая, пришел им на помощь. Позже он написал об их судьбе три письма Л. Н. Толстому.
В Красноярске кончалась железнодорожная линия, далее этапы шли по старинке, пешком.
На одном из этапов Юхоцкий и его приятели составили «обвинительный акт» против Федосеева и Абрамовича для распространения во всех местах ссылки.
«Мы, нижеподписавшиеся,— говорилось в этом акте, — ввиду того, что Николай Евграфович Федосеев и Мариан Абрамович:
1) признают излишней гласность в общественных делах;
2) считают себя вправе из-за одной личной антипатии лишать товарищей общественной помощи;
3) признают вполне справедливым утаивать общественные деньги;
4) делить их между членами своей группы по принципу: «имущему дается, а у неимущего отнимается»;
5) что деньги, предназначенные жертвователем на помощь ссыльным революционерам, они считают для себя позволительным по личному усмотрению и симпатиям раздавать духоборам, т. е. личностям, ничего общего с революционным делом не имеющим, и
6) ввиду того, что они считают себя в праве обращаться с рабочими не как равные, а как господа с лакеями...» Вот какое освещение в «обвинительном акте» Юхоцкого получила история с деньгами на побег, человеческое отношение к несчастным духоборам и помощь товарищей Федосееву во время этапа нести книги!
Кроме того, Юхоцкий нападал на Федосеева за то, что он имеет личные книги, то есть, как настоящий буржуа, владеет «средствами производства».
«Обвинительный акт» заключался высокопарной анафемой: «...ввиду всего вышеизложенного мы решили:
Н. Е. Федосеева, именующего себя социал-демократом, не считать таковым, как человека, потерявшего своими поступками это название, а считать его представителем буржуазии. М. Абрамовича... равно как Яна Строжецкого и Казимира Петкевича, солидарных с Абрамовичем и Федосеевым, считать также представителями буржуазии.
О чем объявляем во всеобщее сведение.
17/VI 1897 г. Хорбатовский этап.
А. Слонимский, Бекрих, Юхоцкий, Михаил Хлыстов, Лев Печковский, П. Оленин, Е. Юхоцкая, В. Захлыстов».
Мариан Абрамович и его товарищи-поляки отнеслись к вздорному обвинению спокойно. Угнетающие условия заключения и ссылки нередко порождали подобные бурные скандалы из-за каких-нибудь пустяков, они так и назывались в обиходе «ссыльные истории».
Совсем по-другому отнесся к этой истории Федосеев. Он принял обвинения близко к сердцу. Особенно его беспокоило, что среди подписавшихся были рабочие. Напрасно товарищи уговаривали его не обращать внимания на клевету, он болезненно реагировал на каждую нападку Юхоцкого и его компании, на каждый косой взгляд.
На Лене, в селе Качуги, откуда начиналась навигация по реке, ссыльных погрузили на баржу-паузок. Каржа поплыла вниз, через Верхоленский, Киренский, Олекминский и Якутский уезды, вплоть до самого Якутска. По пути ссыльных высаживали в тех пунктах, где по приговору им предстояло отбывать срок ссылки.
В Верхоленске с баржи высадили Федосеева в Юхоцкого.
Жившие в Верхоленске ссыльные политики сразу обратили внимание на подавленный и взволнованный вид Федосеева. Товарищи, ехавшие дальше, рассказали ии об истории столкновения между Федосеевым и Юхоцким.
В Верхоленске Юхоцкий продолжал распространять обвинения против Федосеева.
Совершенно издерганный, усталый и больной, Николай Евграфович не выдержал и вызвал Юхоцкого на дуэль. Тот отказался. Федосеев искал встречи с ним, открытой ссоры и готов был застрелить клеветника.
Верхоленцы сначала намеревались было остаться в стороне от этого дела, но Федосеев настойчиво требовал товарищеского суда, и тогда началось разбирательство.
Около двух месяцев велась переписка, писались протоколы. В результате были опровергнуты все обвинения, выдвинутые против Федосеева, а Юхоцкий объявлен «сознательно вредящим революционному делу».
Но Юхоцкий не признал решения суда.
Вскоре Федосеев начал получать письма от сторонников Юхоцкого, в которых они вновь повторяли свои обвинения. Федосеев, по словам одного из верхоленских ссыльных, «все это время... находился в страшно нервном, возбужденном состоянии, ни о чем другом он не мог ни думать, ни говорить».
Чтобы не давать повода к новым обвинениям, Федосеев отказался от помощи из товарищеской кассы, отказался поселиться с кем-либо вместе и вести общее хозяйство. Он жил исключительно на казенное пособие, которого не хватало даже на хлеб. Он часто голодал, но, заходя к знакомым и заставая их за едой, несмотря на настойчивые приглашения, позволял себе только выпить стакан пустого чая, без хлеба и без сахара.
Николай Евграфович пытался заниматься литературной работой, но, видимо, и она уже не могла отвлечь его от мыслей о клевете, помочь преодолеть подавленное настроение.
Многие свои литературные замыслы Н. Е. Федосеев так и не успел довести до конца, но работа о реформе 1861 года как будто в общем была закончена. После смерти Федосеева его рукописи находились у Г. М. Кржижановского. Опасная и беспокойная жизнь профессионального революционера, конечно, не способствовала благополучному сохранению архива Кржижановского, не сохранился и архив Федосеева.
Старый большевик М. С. Ольминский рассказывал, что в 1906 году в редакцию легального большевистского издательства «Вперед» кто-то принес толстую тетрадь — работу Н. Е. Федосеева о крестьянском хозяйстве в эпоху реформ. Рукопись тотчас же была назначена для сдачи в набор. Но как раз в эти дни издательство было закрыто полицией, рукописи арестованы и пропали где-то в недрах архива департамента полиции.
Предпринятые уже после Октябрьской революции поиски в архивах, к сожалению, не дали результатов.
Живя в Верхоленске, Федосеев переписывается с проделавшими с ним долгий путь из Бутырок в Сибирь членами петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» В. И. Лениным, Г. М. Кржижановским и другими. В то время они были для него самыми близкими людьми.
Почти год прожил Федосеев в Верхоленске. Его мнительность и подозрительность все увеличивались и приобрели оттенок болезни. 21 июня 1898 года он ушел в тайгу и из револьвера выстрелил себе в сердце. Подоспевшие товарищи перенесли его в ближайшую избу, он был еще жив.
— Нет больше сил: с 17 лет по тюрьмам и этапам... — говорил Николай Евграфович. — 10 лет такой жизни подорвали силы... Сейчас много работы и работы интересной... Надо работать, а я работать не могу... А жизнь так интересна, так хочется жить... Но нет, нельзя!
Он умер через девять часов.
Когда товарищи пришли в полицию заявить о его смерти, то пристав сообщил им, что как раз сегодня получена бумага с разрешением о переводе невесты Федосеева М. Г. Гопфенгауз из Архангельска в Верхоленск.
В. И. Ленин писал А. И. Ульяновой-Елизаровой: «О Н. Е. получил вчера письмо доктора. Н. Е. покончил с собой выстрелом из револьвера. 23. VI его похоронили. Оставил письмо Глебу и ему же рукописи, а мне, дескать, велел передать, что умирает «с полной беззаветной верой в жизнь, а не от разочарования».
Узнав 16 июля о смерти Николая Евграфовича, Мария Германовна Гопфенгауз 18 июля застрелилась.
Год спустя в нелегальном русском социал-демократическом журнале «Рабочее дело» было помещено письмо, посвященное памяти Н. Е. Федосеева. «Умирая, он, — писалось в нем о Федосееве, — говорил: «Как хотелось бы жить».
Хотелось бы жить, хотелось бы работать, работать для других - и все-таки быть вынужденным покончить с жизнью самоубийством — какое противоречие! Это противоречие и возможно только в такой стране, при таком правительстве, которое делает из человека деятельного, преданного делу угнетенных, — мученика, которое из страха перед пробуждающимся от векового сна рабочим классом хватается за отдельных более энергичных личностей и душит их, надеясь удушить вместе с ними и все рабочее движение.
Чем более ненависти и презрения это правительство возбуждает, тем больше найдет оно борцов за свободу. Кровь погибших мучеников будет взывать к нам, будет призывать к борьбе с угнетателями».
Очень короткой была жизнь Николая Евграфовпча Федосеева, но, несмотря на это, он сделал необычайно много.
Уже после победы Великой Октябрьской социалистической революции, в 1922 году, В. И. Ленин так оценил роль Н. Е. Федосеева в революционном движении: «Для Поволжья и для некоторых местностей центральной России роль, сыгранная Федосеевым, была в то время замечательно высока, и тогдашняя публика в своем повороте к марксизму несомненно испытала на себе в очень и очень больших размерах влияние этого необыкновенно талантливого и необыкновенно преданного своему делу революционера».
