В заглавии этой книги первые десятилетия книгопечатания сравнены с зарей. Первая полоска зари преображает ночную темень, начинают вырисовываться еще смутные очертания предметов, небо отделяется от гор, меркнут звезды. Так преобразилось и многотысячелетнее царство скупого рукописного слова. Меньше чем за одну человеческую жизнь все изменилось неузнаваемо. Писаное слово перестало быть скупым и недоступным, как величественные, загадочные и далекие звезды, способные указать дальний путь, но бессильные осветить дорогу и окрестность.
Вовсе не так дешевы были ранние издания, и все же в пять, в десять раз дешевле книг рукописных. Даже за самую роскошную, от руки украшенную, печатную книгу (даже за экземпляр на пергамене) не приходилось теперь платить стоимости целого оклада городского архитектора или цену небольшой крестьянской усадьбы, а именно такие случаи мы знаем для первой половины XV в. (1) Не столь велики были и тиражи ранних изданий. Чаще печатали по 200—300 экземпляров, чем по 500; к концу века средние тиражи примерно удвоились, и все же книги, выходившие одновременно в 800—1000 экземпляров, были не общим правилом, а исключением (хотя тираж отдельных изданий и превышал эти цифры). Но даже если учесть, что не сразу весь тираж расходился, никакого сравнения не может быть с прошлым. Ведь это значит прежде всего, что текст проник в многие десятки частных домов и во многих городах, что его можно найти в любом университете, во многих монастырях, что с ним ознакомились не считанные знатоки или
----------------------------------
1. Эти цены уплачены в Германии за экземпляры библии без иллюстраций (60 гульденов); за лучшие экземпляры ее платили и до 100 гульденов. За хороший список Ливия было уплачено 125 золотых талеров. В 1454 г. герцог Бургундии Филипп Добрый за часовник с 55 миниатюрами Луазе Льеде заплатил 110 луидоров.
----------------------------------
любители, а сотни людей, что им легко пользоваться, а не нужно разыскивать его по всей стране (а быть может, и по всей Европе), выведывая у специалистов, где и как раздобыть его список. Не забудем, что до середины XV в., кроме королевских и сеньориальных (очень редких и малодоступных), университетских и монастырских, библиотек почти не было. Даже в распоряжении городского совета имелись в лучшем случае десяток-другой юридических памятников и хроник, у ученых накапливалось до полусотни рукописей, да особые книголюбы среди купцов, богатых ремесленников или духовенства располагали собственными книгами в количествах, измеряемых скорее единицами, чем десятками (1). Именно радость чтения и обладания книгами составляет характерную черту второй половины XV в. и объясняет быстрые успехи книгопечатания.
Но не только больше стало экземпляров одной и той же книги, больше стало самих произведений в распоряжении читателя. Написано было немало новых книг, в том числе все большее их число в расчете именно на опубликование посредством печати; книги во много быстрее становились известными и доступными, заслуживали любовь или пренебрежение читателей. Вспомним, что до 1460 г. вообще было издано всего несколько книг, а за сорокалетие 1460—1500 гг.— лишь немногим менее 40 тысяч изданий (при суммарном тираже, по наиболее осторожным подсчетам, около 12 миллионов экземпляров (2)), и коренное изменение положения книги в обществе станет очевидным.
Все это пока характеризовало только количественную сторону дела. А самый состав литературы? Раньше чем говорить об идейных сдвигах, учтем, что ведь существенно изменился самый диапазон читаемого материала. Конечно, перед читателем второй половины XV в. открывались те же круги литературы, как перед его отцом или дедом: литургические, богословские и религиозно-назидательные книги; университетская ученость; практические лечебники и т. п.; романы и сказки; путешествия и описания святынь и диковин; хроники и «древности»; законы, статуты и т. п.; гуманистические тексты. Но если раньше, с трудом добывая профессионально нужное, человек редко себе позволял обзаводиться сверх того книгой как средством художественного наслаждения или предметом развлечения, то теперь книга все чаще стала дополнять, а то и заменять иные средства удовлетворения духовных потребностей: проповедь, сказку, уличный театр, пение трубадуров или рассказы путешественников.
Мы уже не раз видели, что печатники XV в. начали с удовлетворения наличного спроса на церковные и ученые тексты. Но очень характерно, что затем в поисках все новых видов своей про-
----------------------------------
1. Основанная в 1450 г. Ватиканская библиотека, долгое время остававшаяся самой богатой в мире, насчитывала всего 1100 томов.
2. Из этого количества в публичных собраниях всего мира до наших дней дошло около 360 000 экземпляров.
----------------------------------
дукции, они успели перебрать почти весь мыслимый фонд мировой литературы, известный и доступный в их время.
Гуманисты очень помогли в этом отношении, пустив в оборот авторов и произведения, давно уже забытые и, быть может, столетиями не переписывавшиеся. Но и помимо этого, самое обилие переводов, масса мелких дешевых изданий, сказок и памфлетов (1) говорят о невиданном прежде расширении состава читаемого материала. Чисто злободневной литературы издается еще мало; однако и она уже представлена среди печатной продукции. Не говоря уже о всяких торжественных речах гуманистов-дипломатов, дававших пищу не одной римской типографии, можно назвать такие брошюры животрепещущего интереса, как рассказ об осаде Родоса турками в 1480 г., написанный одним из участников его героической обороны и изданный непосредственно после события, как «письмо Колумба» с отчетом о его первом плавании. Средствами печати был обнародован текст Базельского мира 1494 г., изготовлялись приглашения другим городам на ежегодные состязания по стрельбе из арбалета, оповещения о фальшивых монетах (с изображениями настоящих и фальшивых денег), наставления о предохранении от чумы и т. п.
Нужно ли повторять здесь о том, как изменился внешний вид книги, расстающейся со своим рукописным убором и приобретающей чисто полиграфическую внешность, со счетом страниц, титульным листом, выходными данными и т. п.? Требуется ли добавлять новые черты к сказанному в предыдущей главе о том, как изменились общественное положение, квалификация, род занятий, самое искусство изготовителей книги?
Думается, что и без этого у внимательного читателя сложится не только общее впечатление, но и четкое убеждение в том, что наглядно и всесторонне, глубоко и интенсивно прошла перестройка целой обширной сферы человеческой культуры, что момент изобретения книгопечатания и годы его первых успехов образовали отчетливую грань в жизни книги и не только самой книги.
Но заря — еще не день, даже не полный рассвет, а лишь их предвестница. Внимательный читатель заметил, вероятно, и то, что лишь очень изредка его приглашали бросить взгляд на будущее, связать новые явления XV в. с дальнейшим развитием. Напротив, всего чаще, сопоставляя эти новые явления с прошлым и даже резко противопоставляя их ему, мы до сих пор преимущественно старались показать связи с предыдущим, закономерность зарождения нового выводили из предшествующего исторического развития. Теперь, уже перед расставанием, нам пора бросить взгляд на начинающиеся в рассветных лучах открываться новые горизонты.
Взгляд этот может быть лишь беглым. Хотя бы так же кратко,
-------------------------------
1. Слово это сближают с названием популярной в XVI в. повести «Pamphileto».
-------------------------------
как о первом полувеке — младенчестве — книгопечатания, рассказать о его бурной юности, о возмужании в боях и деятельной зрелости невозможно на страницах этой небольшой книги. Для этого пришлось бы вводить столько новых вопросов, касаться такого множества фактов, что все рассказанное до сих пор показалось бы только сжатым введением.
Поэтому мы лишь наметим, в каких направлениях стала развиваться книга в следующем, XVI столетии и, в частности, как книгопечатание появилось в нашем отечестве.
Читателю, вероятно, запомнилась приведенная выше и для своего времени поистине гигантская цифра выпуска книг за весь XV в.: около 12 миллионов экземпляров. А за один 1957 год в одном лишь СССР выпущено 1200 миллионов экземпляров. Это составляет к тому же всего лишь около четверти мирового тиража. Такова одна, легче всего заметная сторона дела: головокружительный численный рост. Но тут же выражена и другая: говоря об этих 25% годовой продукции типографий мира, никак нельзя ограничиться простым арифметическим «лишь». Ведь они значат, что за годы советской власти наша печатная продукция так сказочно выросла, что она занимает целых 25% мировой! Разве это только количественный сдвиг?
А по семилетнему плану, намеченному в январе 1959 г. XXI съездом КПСС, выпуск книг в Советском Союзе достигнет в 1965 г. 1 600 000 000 экземпляров, и это составит уже гораздо больше одной четверти от мировой продукции, так как в капиталистическом мире темпы годового прироста печатной продукции весьма невысоки.
Это неоспоримое первенство по объему книгоиздательства ныне неотъемлемо принадлежит стране, в которой за целый век после изобретения книгопечатания еще не было издано ни одной книги, а в течение следующих двух столетий число типографий и объем книжной продукции не могли идти ни в какое сравнение со странами развитого книгопечатания. Это ли не говорит о том, как тесно судьбы книгопечатания связаны с историческими судьбами народов, с политической жизнью государств?
В среднем за каждую минуту советские типографии изготовляют (не считая газет и журналов, плакатов и т. п.) более двух тысяч экземпляров брошюр и книг. Одно это говорит о том, как далеко шагнула с гутенберговских времен полиграфическая техника.
Наконец, и это главное, вся эта внушительная доля мировой печати, вся эта грандиозная масса литературы служит совсем новой цели, принципиально отличной от той, которой волей или неволей подчинялась литература прежних времен. Не поддержание господства одного класса над другим, а разрушение такого господства и создание общества бесклассового — вот задача, поставленная перед человечеством в 1917 г. Великой Октябрьской социалистической революцией, задача, успешно решаемая и решенная народами нашего отечества, дающая содержание и направление всей идеологии нашего общества, определяющая состав и содержание, массовость и действенность всей советской литературы (и вообще печатной продукции).
Разумеется, всякая книга более или менее тесно увязана с идеологией создающего ее общества. Стало быть, и с борьбой за утверждение этой идеологии, а вместе с нею и самого общественного строя, который эта идеология защищает, утверждает и насаждает и который лежит в ее основе. И грамматики Доната и библии XV в., как и городские хроники и «народные книги» басен и романов, юридические трактаты и полемика гуманистов, возрожденная классика и стихи Вильона — все это было не чуждо борьбы классовых интересов, являлось ее живым воплощением (1). Но все же связь книжной продукции XV в. с реальными очередными злобами дня была лишь косвенной, подчас отдаленной. Выше были названы несколько изданий, несомненно злободневных, касавшихся актуальных вопросов современности, однако нельзя забывать, что такого рода книги (а точнее брошюры) были редким исключением.
Важно, однако, что они вообще возникли, что была найдена возможность с помощью типографии дешево и быстро распространять не только «листовки» (календари, объявления, индульгенции и т. п.), но и целые связные тексты, хотя и сравнительно небольшого объема. Пройдет совсем немного десятилетий, и с первых же диспутов начинающейся Реформации, с первых же выступлений отрядов Великой крестьянской войны политическая брошюра властно заявит о своем появлении на свет, чтобы больше уже не сходить со сцены истории. Речи и памфлеты Лютера издаются десятками, перепечатываются и расхватываются с невиданной быстротой; «Двенадцать статей» — одна из программ крестьянского восстания — 19 марта 1525 г. продаются в Ульме, а уже 24 марта запрещены к продаже в Мюнхене. Брошюра эта, в 6 листков, за кратчайший срок вышла свыше чем в 25 изданиях (и была раскупаема иногда буквально за один-два дня). При преследованиях разгромленных крестьянских отрядов не случайно изгонялись (а то и сами бежали) печатники, а особенно «разносчики книг» в Бамберге, Цюрихе, Ротенбурге (несомненно и в других местах).
Когда против императора Карла V возникнет Шмалькальденский союз князей и некоторых городов, то в связи с этим собы-
--------------------------------
1. Для уяснения этих классовых интересов могут служить известные слова Энгельса: «Распространение книгопечатания, оживление изучения древней истории литературы, все культурное движение, которое с 1450 г. становилось все более сильным, все более всеобщим,— все это послужило на помощь бюргерству и королевской власти в борьбе против феодализма» (Ф. Энгельс, О разложении феодализма и возникновении национальных государств, в кн. Ф. Энгельс, Крестьянская война в Германии, Госполитиздат, М. 1952, Приложения, IV, стр. 162).
---------------------------------
тием появится на свет более полусотни брошюр. Словом, возникло новое качество: сформировалось многотиражное, быстро расходящееся издание агитационного и информационного характера, непосредственное оружие в политических битвах. Надо ли специально оговаривать, что эта разновидность печатной продукции окажется особенно жизненной, что во многие ответственнейшие периоды истории человечества она будет буквально ведущей среди всех видов книг? От английской буржуазной революции XVII в., через революции XVIII в. в Америке и особенно во Франции, через революции 1848 г. и 1871 г. поток политических брошюр, все нарастая, докатывается до 1905 г. и до великого Октября 1917 г. и вливается в мощный океан советской политической печати, не имеющей равных по своей массовости. Нет также надобности здесь особо пояснять, как брошюры все прочнее входили в обиход, все более оперативно отражая новости, издание их приобретало все более регулярный характер и неизбежно должно было привести — и в начале XVII в. привело — к появлению газеты.
В конце предыдущей главы мы уже столкнулись с тем, что еще в XV в. начали закладываться основы государственного контроля над печатью. Следующему столетию в этом отношении должна была принадлежать совсем особая роль. Ведь XVI век стал веком упрочения и господства абсолютизма и в то же время таких глубочайших потрясений всей феодальной системы, как крестьянские войны, Нидерландская революция, гражданские войны во Франции. Недостаточно четко оформленное общественное самосознание из-за незавершенности самого процесса формирования новых классов было еще неспособно выдвигать чисто политические программы и лозунги, а потому и облекло свои требования и чаяния в форму борьбы вероисповеданий. Это обстоятельство, однако, не смягчало правительственной цензуры. Напротив! Оно, во-первых, подкрепляло ее цензурой духовной, во-вторых, необычайно расширяло круг ее применения и, в-третьих, нередко стирало грань между ограничением свободы печати и преследованием тех, кто эти ограничения нарушал.
Первой жертвой, заплатившей жизнью за распространение печатного произведения, нужно считать Ханса Хергота, нюрнбергского разъездного книгоношу, казненного 10 мая 1527 г. по обвинению в продаже анабаптистской (коммунистической) листовки. Во Франции долгое время процветала терпимость к протестантской литературе, но когда афиши с нападками на католическую мессу король Франциск I обнаружил на дверях своей спальни, начались (в октябре 1534 г.) свирепые расправы. Печатники, книготорговцы восходят на костры (иногда наваленные из напечатанных ими же книг); а 13 января 1535 г. король начисто запрещает печатать что-либо во Франции. Даже формально этот дикий запрет держался всего 40 дней, а фактически полной силы не имел ни он, ни последовавшие затем жесткие ограничения числа печатников и их прав; но момент тем не менее был роковым, с него начинается последовательная система контроля над печатью и обуздания ее вольности. 3 августа 1543 г. гибнет на костре Этьен Доле, выдающийся филолог-гуманист, издатель не только ученой латыни, но и книг Раблэ и Маро, ставший сам отличным типографом. Трудно даже решить, что перевешивало в скоплении его грехов: неточность в переводе, благодаря которой Платону приписывалось отрицание вечной души; во время стачки лионских подмастерьев-печатников симпатии к ним, а не к коллегам-владельцам типографий; печатание, вопреки присяге, недозволенных произведений; или хранение лютеранской и
кальвинистской литературы. Конкуренция, доносы, рвение инквизиторов погубили этого талантливого человека, мученика гонений на печать. Более осмотрительные печатники стали искать кров и убежище эа пределами досягаемости для короля и богословского факультета Сорбонны. Так, в Женеву эмигрировали оба крупнейших типографа Турн и Этьен, развернувшиеся там в издателей европейского масштаба.
На этих же примерах видно, что в создании террористического режима подавлений свободной мысли власти светская и церковная действовали солидарно. В других централизованных государствах (Тюдоровская Англия, Испания Филиппа II, совершенно независимо от того, что первая из них будет злейшим врагом папства, а вторая — его вернейшим оплотом) это скажется не менее отчетливо, а в последнее тридцатилетие века, когда Францию будут раздирать религиозные войны, даже более отчетливо, чем во Франции. В Империи же, как известно, ход реформации приведет к окончательному краху централизации, власть императора станет призрачной, и возникнут десятки «княжеских абсолютизмов». Но это отнюдь не будет означать даже относительной свободы печати. Принцип Аугсбургского мира 1555 г. «Чья власть, того и вера» сыграет роль рычага, опрокидывающего любое инакомыслие; на католических землях не останется ни одной протестантской типографии: в свою очередь, кальвинистская Женева, пресвитерианская Шотландия по своей нетерпимости не уступят Риму.
И все же, несмотря на все гонения, книгопечатание переживало полосу взлета, блистательного расцвета. Конъюнктура была слишком благоприятной, чтобы риск, иногда немалый, мог остановить приток новых сил, прилив все новых денег в эту отрасль деятельности.
Без книг, брошюр, листовок, афиш (воззваний и приказов) не обходился ни один решающий этап борьбы, переворот, просто заговор. В Германии одних агитационных брошюр за первое десятилетие реформации (1520—1530) выпущено 630 изданий. Совсем накануне гражданских войн во Франции одновременно выбрасывают на рынок многие десятки тысяч экземпляров нового издания псалмов (этой «Марсельезы» гугенотов). Тридентский собор не только восстанавливает инквизицию, усиливает цензуру, воздвигает систему «Индекса запрещенных книг» — он дает идейное и организационное оформление делу контрреформации, и католическая реакция переходит в наступление широким фронтом. Это означает, в интересующем нас здесь разрезе, не только целое море иезуитской литературы, но и массовые заказы на молитвенники в неслыханных прежде тиражах. Не следует чрезмерно упрощать картину; конечно, немало беспринципных дельцов было среди типографов в 1500 г. и немало высокоидейных деятелей — в 1600 г., однако общую тенденцию проследить можно, и она отлично вписывается в это столетие бурно себя утверждающего «первоначального накопления»: предприниматель вытесняет просветителя.
Это имеет свои глубокие корни не только в общеполитической ситуации, порождающей все растущий спрос, и не только в общих линиях экономического развития Западной Европы.
Мы уже видели в предыдущей главе, что черт, роднящих раннее книгопечатание со старым средневековым ремеслом, было меньше, чем черт нового. Эти-то последние и оказались определяющими развитие. Они весьма быстро разломали ремесленно-цеховой уклад, словно искусственно и машинально сложившийся было вокруг первых типографов, и придали прогрессу в книжном деле все более отчетливые свойства развития капиталистического.
Характерным для ремесленной стадии было слабое разделение труда внутри типографского производства (см. стр. 99). Впрочем, еще в пределах XV в. уже наблюдаются специализация на издательстве и объединение у одного хозяина десятков рабочих, явно все менее универсальных. Рубеж XV и XVI вв. был в этом отношении очень заметным, на протяжении одного-двух десятилетий единая нерасчлененная профессия распалась на ряд самостоятельных отраслей труда.
Если до конца XV в. изготовление шрифта было неотъемлемой (и притом наиболее ответственной, квалифицированной и трудоемкой) частью работы каждого типографа, то в последние годы века, а особенно в первые годы нового XVI в. словолитное дело обособляется в автономную профессию. Изготовитель шрифта — словолитчик перестает сам печатать, издавать и т. п. Он лишь проектирует новые шрифты и отливает их любыми комплектами по заказу и на продажу. Возможность приобрести хороший шрифт в готовом виде, без мук и расходов по его изготовлению, без риска не угодить своим созданием вкусам покупателей книги, возможность эта была столь привлекательной, что очень вскоре лишь весьма немногие типографии (главным образом ведущих крупных фирм) сохранили у себя производство шрифтов, все же прочие перешли на шрифты покупные.
Если в XV в. можно заметить случаи постепенного превращения крупного типографа в издателя, то в следующем столетии процесс этот значительно усилится. Возникнут крупнейшие издательские фирмы. Правда, они обычно (как, впрочем, и в позднейшие времена, до наших дней) редко обходятся без собственной «полиграфической базы», то есть печатают в собственных типографиях, руководимых к тому же самим владельцем издательского предприятия; но зато наряду с ними существует все большее число мелких и средних типографий, которые за свой собственный риск и страх вовсе ничего не издают, а печатают только для тех или иных издателей. Также и в этой форме специализации выгоду находят обе стороны. Заботы о редакции текста, об ассортименте (т. е. об издательской программе и профиле), о калькуляции (каким тиражом издавать, по какой цене продавать), об организации сбыта сосредоточиваются в руках издателя, но зато он свободен от всех производственных проблем: типограф обязан к сроку поставить ему обусловленное количество экземпляров. Иначе сказать, издатель должен так вести свое дело, чтобы извлечь выгоду и за счет покупателя и за счет типографа. Но типограф вовсе не обязательно в проигрыше. Его дело теперь: располагать помещением, станком, шрифтами, нанять умелых наборщиков и печатников, привлечь опытного и знающего корректора, следить за аккуратностью набора и печати, обеспечить, если нужно, брошюровку и переплет; даже бумагу он нередко получает от издателя, а от забот об организации сбыта, о возмещении производственных расходов он избавлен, так как независимо от хода распродажи издания получает при сдаче готового тиража обусловленную сумму. Благодаря этому он если и не сразу покрывает всю стоимость, то во всяком случае может, не прерывая производства, тут же переходить к выполнению следующих заказов.
Но стоимость изготовленного в типографии продукта — нового тиража книги — создается трудом. И поэтому в зависимости от того, работал ли типограф сам (а может быть, и со своей семьей) или же, напротив, под его надзором и на его оборудовании трудились наемные рабочие, положение будет совсем неодинаковым. В первом случае наш типограф уже приблизился к положению если не пролетария, то во всяком случае к положению сельского ткача или ножевщика, или гончара, работающего хотя и у себя на дому и со своим станком и инструментом, но из сырья заказчика, на аванс, от него полученный, и без самостоятельного выхода на рынок. Иными словами, он стал кустарем рассеянной мануфактуры, объектом эксплуатации со стороны скупщика его продукции. Во втором случае он сам эксплуатирует чужой труд и, следовательно, при одном и том же уровне оплаты выпускаемой им продукции, сам извлекает прибыль и притом тем большую, чем выше доля прибавочного труда его рабочих. Иными словами, в самом его производстве уже имеются все основные признаки капиталистического предприятия.
Все это звучит несколько неожиданно, да и самих людей XVI в. застало врасплох и далеко не сразу было осознано. Даже во всей литературе по истории книгопечатания, вплоть до новейших работ, обстоятельство это не только не объяснено, но даже не замечено. Исключение составляет недавнее исследование советского автора М. А. Молдавской, показавшей и проанализировавшей процесс капиталистического перерождения ремесла печатника.
Прежде чем заняться причинами этого процесса, закончим наш обзор специальностей, обособившихся внутри этого ремесла. Большое экономическое значение имело все более полное отделение переплетных работ от чисто типографских. Ранние переплетчики работали на заказчика — покупателя книг и лишь во вторую очередь на печатника и книготорговца; но именно у переплетчиков рано начали образовываться запасы немногих экземпляров разных книг, то есть стали складываться зачатки книготорговых запасов. Еще большее значение принадлежало отделению книготорговли от книгопроизводства; особенно важно было то, что сложилась та своеобразная организация торговли книгами, которая оказалась жизненно оправданной и в основных чертах продержалась до наших дней. Книга — товар совершенно особого рода, подобного которому не знавали до тех пор; привычные формы, веками оправдавшие себя при продаже готовых изделий ремесла в самой же мастерской, на городском базаре или же путем вывоза целого фургона на дальнюю ярмарку, целого корабельного груза в заморский порт и т. п., такие «каналы сбыта» для этого товара либо вовсе не годились, либо были недостаточны, а стало быть, приводили к затовариванию, не поддерживали и форсировали производство, а, наоборот, замедляли и тормозили его.
Уже в XV в. появились разъездные агенты печатников. Приезжая с запасом книг в чужой город, они вывешивали на видных местах (у входа в собор, на университетском дворе, близ городских ворот и т. п.) составленные ими объявления, рекомендовавшие вновь привезенные книги вниманию покупателей. То это были простые перечни (зародыши будущих издательских каталогов), то в них расхваливались шрифт, качество бумаги, тщание печатника, а подчас и самые достоинства сочинения (начало книготорговой рекламы). Рассылать собственных агентов могли, конечно, лишь состоятельные печатники, но им-то как раз было нетрудно и снабдить свои» продавцов уже готовыми печатными объявлениями. До нас дошло около двух десятков таких объявлений XV в., главным образом фирмы Шеффера. Появились в крупных типографских центрах и «книготорговцы» в прямом смысле этого слова, однако первоначально то были те же самые печатники, и торговали они преимущественно собственными изданиями. Зато с начала XVI в. развивается новый вид торговли книгами. Их вывозят на ярмарки, причем от случайного привоза купцом нескольких экземпляров книг, взятых на комиссию от своего земляка, переходят к регулярному вывозу целых партий книг; от вывоза книг по поручению своего хозяина переходят к привозу книг от целой группы местных типографов и издателей, от пассивного сбыта нераспроданных тиражей — к подбору тех изданий, на которые наметился спрос; от продажи раз или два в год в течение тех немногих дней, пока держится ярмарка,— к оставлению книг на складе до следующей ярмарки, а затем, постепенно, и к превращению этого книжного склада в регулярно действующую книжную лавку. Самое дело книжной торговли становится выгодным, приобретает размах, наращивает капиталы. Эти капиталы всего чаще, в свою очередь, вкладываются в книгопроизводство; образуется столь распространенный впоследствии тип книготорговца-издателя.
Читатель XV в. должен был искать, покупатель должен был раздобыть нужную ему книгу, выписывать ее издалека, привозить порой из-за границы. XVI век в корне изменил это положение. Начиная от именитейших патрициев, оптовых торговцев книгами, включая десятки владельцев книжных лавочек и кончая сотнями мелких книгонош-разъездных агентов и т. п., целая армия профессионально заинтересованных людей трудится над тем, чтобы дать в руки покупателю вновь появившееся сочинение, а может быть, и такое, которое его ждало десятки лет. Огромную культурную роль возникшей в XVI в. европейской книготорговли недопустимо недооценивать. Но еще значительнее ее экономическая роль. Ведь фактически именно она мобилизовала, привела в движение начавшую скапливаться в угрожающих размерах инертную массу отпечатанных книг, то есть создала книжный рынок — необходимую предпосылку для нормальной реализации продукции печатников,— позволила непрерывно возобновлять и расширять их производство, а следовательно,— укреплять его.
Вспомним сведения, приводившиеся выше об общем числе типографий в конце XV в., о разорении мелких печатников, о трудностях, стоявших на пути к преуспеянию, о расслоении среди типографов XV в. Теперь мы можем подойти к этим фактам уже под новым углом зрения. Как в книгопечатании складывались производственные отношения?
Маркс считал книгопечатание одной из необходимейших предпосылок буржуазного развития вообще. Говоря о великих открытиях, перевооруживших производительные силы человечества, Маркс В «Капитале» писал: «Ремесленный период также оставил нам великие открытия: компас, порох, книгопечатание и автоматические часы». Анализируя обстановку в Германии накануне Великой крестьянской войны, Энгельс среди ряда более или менее важных изобретений, связанных с общим подъемом ремесла, наиболее блестящими называет два — изобретение пороха и книгопечатания.
Шрифт и печатный пресс — новая, очень мощная производительная сила. О том, насколько она была нужна и своевременна для человечества в целом, После рассказанного в предыдущих главах можно не распространяться. Но рассматриваемая как конкретные средства производства была ли она по плечу (а точнее — по карману) любому отдельному ремесленнику, охочему эту новую производительную силу применять? Нелегко бывало и прежде подмастерью кузнеца обзавестись своей кузницей, булочнику — пекарней, ткачу -— станком и т. п. И все же нескольких лет труда обычно хватало на то, чтобы скопить нужные деньги и понемногу начинать собственное дело. А в деле типографском все это сразу же оказалось неизмеримо сложнее. Прежде всего потому, что шрифт очень дорог, станок настолько громоздок и так сотрясает пол и стены, что его далеко не во всяком доме удается установить и укрепить распорами, а ми» нимальный запас бумаги сразу требует огромных расходов; вдобавок ко всему, булочник, мясник, кузнец, портной, каменщик, ткач, шорник, оружейник и т. п. и т. д.— все они возмещают затраты, как правило, вскоре по выпуске готового изделия, печатнику же нужно ждать распродажи хотя бы большей части тиража, а мы уже видели, что на это в те времена требовались годы и немалые.
Иначе говоря, типографское оборудование и сырье не просто относительно дороги, а сразу же выступают в качестве именно капитала, который нужно вложить в предприятие. За вычетом разных случайностей, индивидуальных судеб, именно в этом лежит ключ к объяснению того, почему одним удается удержаться, пробиться, «выйти в люди», а другие оказываются не в силах развернуть устойчивое производство, обеспечить себе существование; продав за бесценок свой «основной капитал», ставший бесполезным при недостатке сырья и переменного капитала, то есть средств на наем рабочей силы, они скатываются сами на положение наемной рабочей силы. Вот почему так условно и устарело звучат в применении к типографскому делу звания мастера, подмастерья, ученика. Первый очень скоро станет прежде всего хозяином (хотя бы и не гнушался сам прилагать свои руки к труду), а подмастерья и ученики превратятся в рабочих, лишенных средств производства. Если в других ремеслах подмастерье постепенно изготовлял для себя будущий инструмент, то в типографском деле дальше верстатки ему было не уйти. Если в других ремеслах (и на первых порах книгопечатания) женитьба на дочери мастера была лишь наиболее легкой и удобной формой хозяйственного обзаведения и включения в цех, то столь частые браки внутри типографии (отнюдь не сошедшие на нет в следующих веках!) оформляли лишь внешне сходный, а по существу совсем иной факт — подмастерье становился либо «компаньоном» в смысле «соучастника в деле» («паевого товарища»), либо наследником фирмы.
А стало быть, все те ученики и подмастерья, у которых не было или не могло быть подобных перспектив унаследовать мастерскую или накопить капитал, необходимый на обзаведение, все они (совершенно независимо от того, было ли это осознано, был ли типограф добрым или жадным по характеру, придерживался ли он ветхозаветных учений, был добрым католиком или же связал свою судьбу с новшествами реформаторов), все они оказывались на положении рабочих. На положении, даже гораздо более бесправном, чем их сверстники, работавшие в мастерских других ремесел, где их интересы и права подмастерий в какой-то мере ограждались самими цеховыми статутами. И нужно сразу же себе уяснить, что положение этих пролетариев уже в XV в., а особенно в XVI, было отнюдь не идиллическое, а самое отчаянное. Долгий рабочий день, физически тяжелый и вредный труд при остро напряженном внимании, полнейшая зависимость от хозяина, имевшего возможность экономить на харчах (а сплошь да рядом и на одежде рабочих), фактически произвольная (ибо ничем уже не регулируемая) заработная плата, неограниченная эксплуатация труда подростков — все эти язвы развитого капитализма в полнейшей мере сказались на заре раннекапиталистического книгопечатания. Более того, необходимо понять, что как раз в книгопечатании (где, в частности, вместе с прочими ограничениями цехового типа отсутствовало и ограничение числа наемных рабочих!) раннекапиталистические порядки сложились раньше, чем в большинстве других производств. Мы уже имели случай сравнить положение мелкого печатника с положением кустаря, вовлеченного в рассеянную, мануфактуру. Но для этой стадии, очень важной для формирования многих важнейших отраслей капиталистического производства, в которых она господствовала подчас столетиями, до XVII—XVIII в. на Западе (и до конца XIX в. в России), простор в книгопечатании был невелик (рассеянная мануфактура обычно связана с личным хозяйством кустаря, к тому же чаще всего деревенского). В книгопечатании, напротив, очень рано (и опять-таки ранее большинства других производств) проступили черты централизованной мануфактуры с ее последовательностью отдельных специализированных операций. В XVI в., например, совершенно четко обособились профессии наборщика, корректора, печатника.
Ярким подтверждением сказанного, проявлением того факта, что здесь сложились именно капиталистические отношения и что капиталистические отношения особенно рано и отчетливо сложились как раз в книгопечатании, явились новые формы ожесточенной классовой борьбы рабочих печатников со своими хозяевами. Уже не просто тайные союзы подмастерьев — компаньонажи, сговоры о тарифах («стачки» в первоначальном смысле этого слова), но широкое движение в форме почти общегородской забастовки, открытой, порою вооруженной борьбы рабочих с хозяевами — вот то, что впервые увидел мир в дни Лионского волнения рабочих-печатников и последовавшего за ним волнения в Париже в 1539 г. Объединение городских властей и королевской администрации с хозяевами, свирепое подавление стачки, репрессии, доходящие до казней, кровавое законодательство (а ведь серецина XVI в.— классическая пора этой формы явлений так называемого первоначального накопления капиталов) — вот то, что явилось ответом на требования класса наемного труда со стороны класса владельцев предприятий. Если это можно считать прологом и первым актом классовой борьбы печатников, то в том же XVI в., несмотря на то, что августовский закон 1539 г. (так называемый эдикт в Вилле-Контрэ) запрещал организацию рабочих в братства вообще, а закон 1542 г.— всякие стачки, в Париже в 1570-х гг. повторилась стачечная борьба печатников за улучшение их условий труда (1).
Фирма Фробена в Базеле, издававшая среди иной литературы и Эразма и Томаса Мора, фирма Фрошауера в Цюрихе, Грифия в Лионе, сына и внука Альда в Венеции, а затем в Риме, франкфуртский Фейерабенд, виттенбергский Г. Луфт, знаменитые Джунта во Флоренции и многие другие могут служить примером все растущего размаха издательско-типографской деятельности, далеко не всегда процветающей, знакомой с отчаянной борьбой за существование, но в конечном счете приводящей к господству на издательском рынке в течение ряда! десятилетий и притом сплошь да рядом на рынке очень обширном. Привилегии и покровительство властей играли при этом далеко не последнюю роль. В одних случаях правители верно угадывали финансовую выгоду процветания местных мануфактур, в других — осознавали значение идеологических рычагов разыгрывавшейся вокруг их власти острейшей политической и социальной борьбы. Не только захват монастырских земель (секуляризация) для раздачи новому дворянству и пополнения казны требует идеологического обоснования (вплоть до замены папского верховенства над церковью верховенством английского короля), не только судорожные усилия удержать в повиновении богатейшие нидерландские провинции нуждаются в дополнении, в оборонительных и наступательных мерах против «ереси», «иконоборства» и т. п., и нельзя себе представлять, будто все сводилось только к карательным отрядам, судам и казням, цензуре и конфискациям: литературная пропаганда и полемика не оставались, конечно, за бортом борьбы.
И для Франциска I и Генриха II во Франции щедрое покровительство типографам, интерес к новой гуманистической учености вообще и книге, в частности, были отнюдь не только проявлением личных вкусов, не только данью преклонения перед художественным обаянием итальянского Возрождения.
------------------------------
1. В 1597 г. забастовка охватила франкфуртские типографии.
------------------------------
Родилось европейское книгопечатание в Германии, размах и художественную законченность получило оно в конце XV в. в Италии. Однако «типографским столетием» обычно называют не колыбельную пору книгопечатания, но XVI в., причем «золотым веком» типографий он был именно во Франции. Точности ради следовало бы эту парадную терминологию ограничить: бесспорное первенство по обилию изданий, по их научнбй значимости и по красоте выполнения Франция удерживала в течение не всего века, а лишь в течение 1520-х—1550-х годов. Но это был период подлинного расцвета и несравненного блеска, смелого новаторства, создания образцов, которым затем подражали пришедшие на смену французам нидерландские печатники.
Во французском книгопечатании этого времени (прежде всего парижском) с традициями художественного мастерства объединились новая жизнеутверждающая и прогрессивная ученость гуманизма, всячески поощряемое раннекапиталистическое предпринимательство и планомерное покровительство со стороны двора, короля Франции и его сестры Маргариты Наваррской — писательницы и друга искусств. Типографы не только получали заказы и субсидии, на них сыпались милости и награды, были созданы почетные звания «королевского типографа», которое занимали первоклассные мастера книги, «королевского типографа для латыни», «королевского типографа для еврейского и греческого языков» (1), которые доставались создателям замечательных шрифтов и крупным специалистам по древним языкам. Звание «книгопродавца университета» было тоже не пустым отличием, а источником преуспеяния.
Мы уже видели: Франциск I не церемонился с типографами, был готов вовсе упразднить печатное дело и ради борьбы с ересью не щадил жизни печатников; ценитель изящной книги и библиофил, его сын и преемник, Генрих II, истребляя очаги реформации, спокойно шел на то, что его столицу покидали ради кальвинистской Женевы лучшие типографы. Но это не мешало тому же Франциску всячески подчеркивать свой интерес к учености, свое уважение к выдающимся типографам. Он наносил, например, визиты Роберу Этьену в его мастерской, милостиво разрешал ему не прерывать чтение корректуры и, стоя, выжидал, пока тот не закончит ее, а в это время Перетта, ученая жена типографа, дочь крупного филолога Бадия, развлекала беседой приехавшую с братом Маргариту Наваррскую. При таких примерах со стороны двора интерес к изящной, красиво изданной, хорошо иллюстрированной книге стал модой, всеобщим увлечением. Книгу начинают собирать не только ученые для своих занятий, но и светские люди — коллекционеры. Одним из первых великих библиофилов был как раз
-------------------------------
1. За первую половину XVI в. годовое число изданий гуманистическо-филологического характера во Франции возросло более чем в 8 раз, и они стали в общей продукции занимать первое место (204 названия из общего числа 332 в 1549 г. против 25 названий из 88 в 1501 г.)
-------------------------------
в начале XVI в. французский администратор Гролье, с именем которого связано и создание особенно красивых цветных книжных переплетов с именем владельца. Это вовсе не такая мелочь, как может показаться с первого взгляда. Только с этого времени книга приобретает в переплете тот вид, который ей затем суждено сохранить до наших дней: она теперь ставится на полку, тогда как в прежних массивных переплетах из толстой кожи, натянутой на дубовую доску, иногда с застежками, медными «жуками» (узорными шишечками) и наугольниками, она не расставлялась, а раскладывалась на стойках.
Поскольку XV в. уже показал, что книга может быть предметом искусства (и притом искусства совершенно особого, иного, чем была рукопись), с самого начала XVI в. разгораются поиски издателей и художников, королей и ученых, направленные на то, чтобы создавать все новые и новые образцы красивой книги. Император Максимилиан заказывает лучшим граверам Германии иллюстрации и шрифты к печатаемым для него книгам.
Три величайших художника Германии: Дюрер, Кранах и Гольбейн — работали для издателей, активно участвовали в оформлении книг, создавали иллюстрации, орнаменты, титульные листы и даже владельческие этикетки (экслибрисы). Этот факт говорит о многом; новая отрасль искусства заинтересовала гениев живописи и графики, не пренебрегавших трудом оформителя книги; показательно и то, что издатели и типографы, во-первых, не жалеют средств на привлечение лучших художественных сил и, во-вторых, сами по интеллектуальным интересам, по культурному уровню близки к наиболее видным творцам в рисунке, гравюре и живописи (как и с поэтами, учеными, мыслителями они еще не разобщены ни своими капиталами, ни предрассудками).
Леонардо да Винчи интересовался пропорциями букв, Лука Пачиоли еще в 1499 г. опубликовал работу, в которой уделил внимание конструированию шрифта. Дюрер воздвиг целую теорию построения букв (в изданном им в 1525 г. «Руководстве к измерению»); наконец, в 1529 г. в «Цветущем луге» французский филолог и график, писатель и типограф Жофруа Тори создает целый трактат — и в то же время восторженную поэму в прозе — о гармонии частей букв антиквы, о совершенстве французского языка, о превосходстве искусства древних греков и римлян, а в своих собственных изданиях утверждает новый стиль оформления.
Уже в XV в., особенно в Италии, начали вводить в печатных книгах такие элементы, которых не знала книга рукописная или которые в ней еще не имели полного значения: титульный лист (Венеция), колонтитулы, набор на шпонах (т. е. с уширенными интервалами между строками; Сикст Ризингер в Неаполе в 1486 г.), сперва фолиацию (обозначение счета листов), а затем и пагинацию (обозначение страниц; Альд в 1499 г.). И все же без преувеличения можно сказать, что прочно вошли в обиход, а главное, приняли наконец тот удобный, изящный и устойчивый вид, который они затем сохранили на долгие столетия, все эти элементы только во Франции в XVI в. Точно так же только в Париже в XVI в. сноски впервые спустились под страницу: до этого времени комментарии либо мелким шрифтом окружали основной текст, либо выносились на поля. Пунктуация XV в. кажется нам непоследовательной и малопонятной, а после французских реформ XVI в. она уже почти не отличается от современной. С орфографией живых языков дело обстоит сложнее: английский и французский языки лишь к концу XVIII в., немецкий и русский лишь к середине XIX в., а, например, шведский только в конце прошлого века упорядочили свое правописание; но опять-таки решительный сдвиг, активное экспериментирование и поиски в этом направлении принадлежат именно типографам XVI в., и притом в первую очередь парижским (так, тот же Тори изобрел столь употребительные во французском языке акценты).
Если брать книгу XVI в. в целом, то в ней можно заметить еще два существенных изменения внешности. Во-первых, книги перестают раскрашивать, да и в печати красный цвет почти не применяется. Во-вторых, наряду с деревянной гравюрой все чаще встречается теперь медная, а к концу века она почти вовсе вытеснит ксилографию. Поскольку, в отличие от этой последней, медную гравюру, требующую глубокой печати, нельзя объединять со шрифтом в одной печатной форме, повсюду (кроме особенно роскошных и дорогих книг, допускавших двухкратную печать одного листа) количество иллюстраций сокращается, и они выносятся на отдельные листы («вклейки»). Все чаще единственной «иллюстрацией» книги становится пышный титульный лист, иногда уже целиком гравированный и подчас настолько насыщенный всякими аллегориями, доспехами, гирляндами, портретами, что в нем исчезает само текстовое содержание титульного листа и он превращается в фронтиспис.
Медная гравюра, особенно выполненная не резцом, а способом травления (офорт), имела не только технические и экономические преимущества перед ксилографией. Она и в художественном отношении позволяла добиваться таких результатов точности, выразительности, мягкости переходов от света к тени и т. п., которых при гравировании на деревянной доске получить не удавалось. Не случайно середина XVI в.— период бурного расцвета так называемой репродукционной гравюры: впервые стали печататься листы с воспроизведением знаменитейших картин (до того времени известных лишь понаслышке всем, кроме тех немногих, которым удавалось посетить церковь или дворец, куда картина попадала из мастерской художника).
Здесь не место даже вкратце рассказывать о замечательных книгах с иллюстрациями XVI в. Но одно обстоятельство подчеркнуть необходимо. Начиная с издания в 1543 г. анатомического труда Везалия, родилась научная иллюстрация. Разумеется, эпизодически и прежде встречались чертежи и схемы (1), изображения хирургических инструментов и перегонных кубов, орбиты планет и географические карты, наконец, в большом числе изображения животных и растений. Но, во-первых, лишь в редчайших случаях они были созданием специалиста, чаще же просто перерисовывались и гравировались без достаточного внимания к тонким деталям, а во-вторых, и назначение их состояло лишь в том, чтобы популярно дополнить текст. Чтобы понять разницу, представим себе изображения средневекового замка, крестьянина или Карла V и Лютера в школьном учебнике истории и правила оказания первой помощи в брошюре ДОСААФА, с одной стороны, а с другой стороны — те же сюжеты, воспроизведенные с картин Тициана и Кранаха или гравюр Дюрера в специальном искусствоведческом издании и изображения тканей или микроскопических препаратов в специальном медицинском атласе. Во втором случае — иллюстрация уже не дополнение к тексту, не вспомогательное средство при изучении вопроса, но самый предмет изучения. Конечно, нынешние средства полиграфии позволяют добиваться результатов, о которых и мечтать не могли мастера научной иллюстрации XVI в., но было бы неблагодарностью закрывать глаза на то, что успехи естественных наук XVII в. требовали не только микроскопа и колб, но и тех великолепных ботанических, минералогических, анатомических и др. атласов, начало которым положено художниками и граверами XVI в. Еще непосредственнее сказалось применение нового искусства научной иллюстрации с помощью медной гравюры в другой области — в издании географических карт и атласов. Непрерывные географические открытия, неслыханный расцвет мореходства, новая стратегия и тактика — все они многим обязаны трудам великих картографов XVI в., главным образом голландских, и их надежным и неотъемлемым помощникам — граверам карт и издателям.
Чтобы получить наглядное представление об итогах развития книгопечатания за этот период, присмотримся к одной из крупнейших фигур среди типографов XVI в.
Кристоф Плантен, родившийся в 1514 г. близ Тура, стал мастером-типографом в 1550 г. Он переселился с родины в Антверпен и первоначально занимался переплетным делом и торговлей книгами и гравюрами. Собственную деятельность печатника он начал с 1555 г., причем вскоре прославился отличным качеством выпущенных им книг, особенно библии, четырехязычного словаря, ботанического атласа. Дело Плантена быстро приобретало размах. В 1567 г. он основывает в Париже филиал, который уже в следующем году способен сбыть одному только лондонскому продавцу книг на 4400 флоринов; в 1570 г. общая выручка парижского фи-
--------------------------------
1. Так, в распространенном в XV в. учебнике ксилографии Джона Холливуда (известного под латинизированным именем Иоанна де Сакро Буско) для подтверждения шаровидности земли во всех изданиях применен рисунок, повторяющийся в начальных географиях и до наших дней (с мачтами корабля, корпус которого скрыт кривизной моря).
---------------------------------
лиала составляла 19 тысяч флоринов. Филиал в Саламанке ежегодно продавал плантеновских изданий на суммы от 5 до 15 тысяч флоринов. В 1579 г. на франкфуртскую ярмарку Плантен выслал 67 своих разных изданий, причем распродал их в количестве 5212 томов. Он явно вытеснял с первого места в мире по объему издательских операций Генриха II Этьена, намного его превосходившего ученостью (сын того Робера Этьена, о котором упоминалось выше).
Успехами своими он был обязан не только своему бесспорному вкусу и умению, отличному выбору ученых помощников, неукротимой энергии и предприимчивости. Он создавал превосходно оборудованные типографии (последняя из них уцелела до наших дней в виде музея), привлекал лучших художников (вплоть до Рубенса) для украшения своих книг. Трижды оказывался он на пороге полного разорения и на пепелище вновь воздвигал свое благополучие и возобновлял выпуск целой лавины книг. И все же одних лишь энергии, любви к делу, умения и вкуса было совершенно недостаточно для успеха. Ведь в энергии, умении и вкусе нельзя было отказать и многим его современникам и товарищам по профессии, не говоря уже, например, об Этьене Доле. Плантен — человек иного склада.
Это не мученик, даже не просветитель. Это предприниматель, во всем колоритном и сочном, подчас даже героическом облике своих современников купцов-авантюристов, дельцов и политиков, завоевателей и насадителей мануфактур. Деятельность его развертывается в самую героическую пору борьбы населения Нидерландов против испанского ига. Оставшийся на католической территории и мало задетый волной народного гнева, Антверпен все же переходит из рук в руки и подвергается страшному разорению. На родине Плантена, во Франции, тоже полыхает гражданская война, и сидящий в Мадриде Габсбург — Филипп II вырисовывается опаснейшим врагом национальной и территориальной целости Франции; смелые мыслители выдвигают одно за другим обвинения королевскому произволу, феодальному насилию. Плантен неизменно пользуется милостью и доверием Филиппа II. Испанский король оказал решающую помощь типографу в его самом грандиозном предприятии, увековечившем его славу — в издании знаменитой «Полиглотты» — «многоязычной библии», которую прозвали восьмым чудом света. Она была напечатана специально отлитыми шрифтами параллельно на «еврейском, халдейском (т. е. арамейском), греческом и латинском языках» с добавлением еще и Нового Завета на сирийском языке и составила 8 томов; из 1212 экземпляров 12 на пергамене были подарены королю. Книга печаталась с 1568 по 1572 год, крупные лингвисты следили за корректурой, 40 рабочих на 4 станках были заняты только этим изданием. Научное значение его было велико, но папская курия чуть было не занесла его в индекс запрещенных книг. Впрочем, на пап Пия V и Григория XIII (энергичнейших проводников в жизнь идей Тридентского собора, т. е. политики
контрнаступления католичества) Плантену жаловаться не приходилось. Он получил привилегию на издание молитвенников и богослужебных книг, и каждые три месяца выпускал в свет от 6 до 7 тысяч экземпляров бревиариев, столько же диурналов и 4 тысячи миссалов. Эта массовая продукция с обеспеченным сбытом поддерживала благополучие фирмы и позволяла печатать (разумеется, не такими тиражами) другие издания, в том числе и весьма научно и художественно ценные. Число их очень велико; по самому осторожному подсчету, Плантен выпустил не менее 981 книги, но обычно ему приписывают их более тысячи. Поскольку он умер в 1589 г., это означает, что за 35 лет типографской деятельности на круг приходится в год по три десятка изданий, то есть по 2—3 на каждый месяц. Сто рабочих на 24 станках обслуживали это огромное предприятие. В 1570 г., в разгар репрессий против «мятежников и еретиков», Плантен был облечен званием «прототипографа», что (без всяких, впрочем, для него прямых выгод) возлагало на него весь надзор за выполнением королевского указа, разработанного герцогом Альбой; 36 пунктов этого указа детальнейше регулировали проверку благонадежности всех владельцев типографий, наборщиков, печатников, учеников, корректоров, книготорговцев и вообще всех, имеющих дело с книгой, не исключая школьных учителей и приезжих купцов; вопросы предварительной цензуры и проверки книжных запасов с целью не допустить малейшей ереси были предусмотрены весьма методично. Вполне возможно, что это особое проявление к нему королевского доверия было Плантену не по душе, даже тяготило его; кажется несомненным, что он отнюдь не злоупотреблял своею властью, с помощью которой легко мог разорить и вовсе уничтожить любого конкурента; за первые два месяца он роздал 41 свидетельство на право заниматься типографской деятельностью, а в дальнейшем лишь по 2—3 в год; в 1576 г. функции эти были упразднены, но Генеральные Штаты сохранили за Плантеном звание «прототипографа».
Намеченный здесь образ типографа, крупного капиталистического предпринимателя, отнюдь не означает конца того времени, когда книга — не столько товар, сколько идейное детище, творческое создание печатника. Немало и в будущем выступит энтузиастов, мучеников и героев среди типографов и издателей. Но начало нового хозяйственного уклада, нового общественного порядка этот современник первых буржуазных революций, культурный деятель эпохи первоначального накопления несомненно провозглашает и олицетворяет. Книга все же становится прежде всего товаром, а несомненно крупный человек — рабом своего предприятия, чуждым народу и передовой мысли своего времени.
Как ни не полон беглый очерк этой фигуры, как ни противоречива она, сопоставим ее с изобретателем европвдского книгопечатания или с десятками прямых преемников Гутенберга; этого будет достаточно, чтобы ощутить во всей ясности, как прочно вошла в жизнь людей печатная книга, какой огромный размах приняла типографская деятельность на протяжении первого столетия своего существования.
Но одновременно мы различаем и то, какие социально-экономические силы способствовали ее быстрому развитию. Это были те же самые силы, которые подтачивали, сотрясали и разрушали феодальные основы общества, его традиционный ремесленный уклад, его неподвижные верования.
