Торквемада не замедлил добраться до богато и со вкусом обставленной квартиры своего должника, занимавшего весь второй этаж в доме напротив монастыря Сан-Бернардино. Ожидая, пока его примут, Душегуб рассматривал красивую вешалку и видневшиеся сквозь приоткрытую дверь гостиной дорогие гардины. «Что касается обстановки, то, поскольку она хороша... Отчего бы и нет, раз хороша...» — думал он, глядя на все это великолепие.
Хозяин принял Торквемаду в своем кабинете. Едва осведомившись о здоровье домочадцев, гость упал в кресло, не скрывая глубочайшего уныния.
— Что с вами? — спросил хозяин.
— Ох, не спрашивайте, не спрашивайте, сеньор дон Хуан, не терзайте мне душу... Мой сыночек!..
— Бедняжка! Я слышал, что он очень плох… Но разве нет надежды?
— Нет, сеньор... Почти никакой не осталось... Впрочем, не знаю. Я с ума схожу. Голова у меня идет кругом...
— О, я вас понимаю, — с грустью заметил собеседник. — Я сам потерял двоих детей, составлявших все счастье моей жизни: одному было четыре года, другому — одиннадцать.
— Да, но ваше горе не может сравниться с моим. Ни один отец не страдал так, как я: ведь мой сын не похож на остальных детей — он настоящее чудо природы... Ох, дон Хуан, дорогой мой дон Хуан, пожалейте меня... Видите ли... когда я получил ваше первое письмо, я был не в состоянии... горе душило меня... не до того мне было... Но я вас часто поминал: «Бедняга дон Хуан, несладко ему, верно, приходится!» Получив вторую записку, я сказал себе: «Баста, не дам же я ему совсем завязнуть. В беде надо выручать друг друга». Вот что я подумал. Но дома такая суматоха — никак не выберешься прийти или написать... И все же... полумертвый от горя, я сказал сегодня: «Пойду-ка вызволю из беды доброго моего дон Хуана...» И вот что я пришел сказать вам: хоть вы и должны мне семьдесят тысяч реалов с лишним, а с процентами свыше девяноста, и хоть я уже много раз давал вам отсрочку по векселям... По правде говоря, вновь продлить срок — дело нелегкое... Все же я решил ссудить вам еще под обстановку, чтобы выручить вас.
— Обстоятельства изменились, — возразил дон Хуан, окинув ростовщика холодным взглядом. — Деньги мне больше не нужны.
— Не нужны деньги? — в замешательстве воскликнул скряга. — Но заметьте, я бы ссудил... из двенадцати процентов.
Дон Хуан отрицательно покачал головой. Тогда Торквемада встал, подобрал спадавший плащ и, подойдя к собеседнику, положил ему руку на плечо.
— Вы отказываетесь от моей помощи? Считаете меня сквалыгой? А ведь двенадцать процентов — это по-божески. Я гляжу, вы этого никак в толк не возьмете.
— Проценты обычные, но деньги мне больше не нужны, повторяю вам...
— Черт возьми, уж не с неба ли на вас золото свалилось? — грубо прервал его Торквемада. — Не играйте со мной в прятки, дон Хуан... Вы что ж, не верите, что это всерьез? Вам не нужны деньги? Дьявол! Вам? Да вы способны промотать не то что жалкую ссуду, а целый монетный двор!.. Знайте же, дон Хуан, знайте, если вы этого не знали: я, как и прочие смертные, не лишен милосердия. Я исполнен сострадания к ближнему, даже желаю добра ненавидящим меня. Вы презираете, вы ненавидите меня, дон Хуан, не отрицайте: ведь вам нечем мне заплатить, это ясно как божий день. Так вот, смотрите, на что я способен: я ссужу вам деньги из пяти процентов. Из пяти!
Дон Хуан вновь отрицательно покачал головой. Торквемада оторопел еще больше и, воздев руки к небу, отчего плащ совсем съехал на пол, в негодовании воскликнул:
— Как, из пяти тоже не хотите? Но, дружище, меньше, чем по пять... Провалиться мне на этом месте! Уж не собираетесь ли вы снять с меня заодно и рубашку? Да это ж неслыханно! Поистине не знаю, чего бог от меня хочет... Я, верно, совсем спятил. Благородство мое безгранично... Берите вовсе без процентов...
— Премного вам благодарен, любезнейший дон Франсиско. Я не сомневаюсь в ваших добрых намерениях. Но все уже обошлось как нельзя лучше. Поскольку вы не отзывались, я пошел к дяде и, собравшись с духом, посвятил его в свое бедственное положение. Жалею, что не сделал этого раньше.
— Не повезло же вашему дяде... Вот уж, можно сказать, влип!.. Да еще с уменьем этих господ дела вести! Итак, со мной вы знаться не пожелали. Тем хуже для вас. Но попробуйте только сказать теперь, что у меня нет сердца. Это у вас его нет!
— У меня? Ну, это уж слишком!
— Да, у вас, у вас, — раздраженно повторил Торквемада. — Но я бегу, я тороплюсь к другим. Там во мне большая нужда, там меня ждут, как манны небесной. А здесь я лишний. Прощайте...
Дон Хуан проводил его до дверей. Спускаясь по лестнице, ростовщик бубнил:
— Нечего было, и связываться с неблагодарным... С бедняками я сговорюсь быстрее... Что сталось бы с ними без меня!
Вскоре он уже стоял перед домом на Лунной улице, где с таким нетерпением ожидали его прихода. То было большое красивое здание; первый этаж занимала аристократическая семья, выше жили люди скромного достатка, а под самой кровлей ютились в тесноте бедняки. Торквемада пробирался по темному коридору, ощупью отыскивая дверь: различить номера квартиры он не мог. По счастью, заслышав шаги, Исидора сама отворила ему.
— А! Да здравствуют люди слова! Проходите, проходите, сеньор!
Дон Франсиско вошел и очутился в каморке под скошенным потолком, упиравшимся в пол против двери; небольшое оконце, прорезанное в потолке, было разбито и заткнуто бумагой и тряпками; сложенный из каменных плиток пол кое-где устилали обрывки старого ковра. Направо — открытый сундук, два стула, горящая жаровня; налево — узкая кровать, где под грудой одеял и тряпья лежал полуодетый мужчина лет тридцати, еще красивый, с остроконечной бородкой, большими глазами и высоким лбом, но необыкновенно худой и изможденный; воспаленные щеки, зеленоватые впадины у висков, прозрачные, точно восковые, уши...
Торквемада глядел на него, не отвечая на приветствие, и думал: «У бедняги чахотка почище, чем у Травиаты. Жаль парня, что ни говори... Хороший художник... голова только у него дурная. Мог бы кучи денег загребать!»
— Видите, дон Франсиско, как меня скрутило... Кашель никак не проходит. Садитесь же... Как я благодарен вам за вашу доброту!
— Не за что... Как же иначе: разве бог не повелевает нам одевать больных, утолять жажду скорбящих, навещать нагих... Тьфу, все перепутал! Что за голова у меня стала!.. Я хотел сказать: сердце у меня не камень, я сочувствую несчастьям ближних..., так-то, сеньор.
Душегуб оглядел стены мансарды, увешанные картинами и этюдами; одни были прибиты, другие просто прислонены к стене, некоторые стояли вверх ногами.
— Однако у вас здесь еще немало славных вещиц.
— Как только пройдет моя простуда, я поеду в деревню,— сказал больной, и его лихорадочно блестевшие глаза оживились. — У меня есть сюжет — чудо, прелесть!.. Я думаю, через неделю-другую мне станет лучше, если вы поможете нам, дон Франсиско. И тогда — на лоно природы...
«На кладбище ты отправишься, а не на лоно природы, и притом скорехонько!» — подумал про себя Торквемада, вслух же сказал:
— Да, конечно, это вопрос десяти дней... не больше... И вы сможете поехать... вас отвезут в коляске... А у вас тут на чердаке прохладно, черт побери! Разрешите мне остаться в плаще.
— И все же, как ни удивительно, здесь мне стало немного легче, — сказал, приподнимаясь на ложе, больной. — Последние дни в мастерской... Исидора подтвердит вам… мне было так плохо, что мы перепугались и...
Отчаянный приступ кашля помешал ему договорить. Исидора бросилась к несчастному и подложила ему под спину подушки. Глаза Мартина вылезли на лоб, больные легкие хрипели, как дырявые кузнечные мехи, пальцы сводило судорогой. Наконец, совсем обессилев, он безжизненно откинулся назад.
Исидора отерла ему пот со лба, подняла упавшее с кровати тряпье и дала выпить микстуры.
— О боже, я чуть не задохся! — воскликнул, несколько оправившись, художник.
— Ты бы поменьше говорил, — посоветовала Исидора. — Я сама все улажу с доном Франсиско. Вот увидишь, мы договоримся. Дон Франсиско добрее, чем кажется. Это святой, прикинувшийся чертом, — не правда ли, сеньор?
Она засмеялась, показывая ослепительно белые и ровные зубы — то немногое, что еще уцелело от былой ее красоты.
Торквемада с напускным добродушием усадил ее рядом с собой и, похлопав по плечу, ответил:
— Думаю, что мы действительно договоримся... Вы ведь не какая-нибудь необразованная баба. С вами, Исидора, легко найти общий язык. Порядочная женщина и в беде сохраняет тонкость обращения, раз она от рождения маркиза чистейшей воды... Я ведь все знаю, знаю, что эти мошенники судьи незаконно лишили вас состояния…
— Бог мой! — с глубоким вздохом вскричала Исидора, словно собирая воедино все печальные и радостные воспоминания своего романического прошлого. — Не будем об этом говорить... Вернемся к действительности, дон Франсиско. Согласны ли вы нам помочь? На студию Мартина наложен арест. Мы в долгу по горло; из всего имущества спасли только то, что вы видите. Пришлось заложить всю одежду, чтобы не умереть с голоду. На мне мое единственное платье, — гляньте, какие отрепья, — а у Мартина и этого нет; лохмотья, которыми он укрыт, надевать уже невозможно. Нам бы выкупить самое необходимое, снять теплую квартирку на третьем этаже, оклеенную обоями, затопить камин, купить лекарства да сварить хоть миску косидо. Вчера сеньор из благотворительного общества принес мне два талона и велел пойти с ними в контору, но мне стыдно показываться на люди... Кто родился в определенном кругу, сеньор дон Франсиско, никогда не опустится на дно, как бы низко ни пал... Но к делу: чтобы вылечить Мартина и отправить его в деревню, нам необходимо три тысячи реалов... Я сказала бы «четыре», если б не боялась напугать вас. В последний раз помогите нам, дорогой мой дон Франсиско. Мы уповаем на ваше доброе сердце.
— Три тысячи реалов! — протянул ростовщик, придавая своему лицу выражение нерешительного раздумья, которое всегда хранил про запас для подобных случаев (нечто вроде формулы вежливых проволочек в дипломатии). — Три тысячи кругленьких!.. Дочь моя, посмотри-ка сюда. — И привычным жестом он сложил в кружок большой и указательный пальцы. — Не знаю, смогу ли я раздобыть три тысячи реалов. Да мне кажется, вы обошлись бы и меньшей суммой. Пораскиньте, посчитайте-ка получше. Я готов защитить вас от напастей и помочь выбраться из беды... готов отдать последний кусок хлеба, чтобы утолить ваш голод... Но учтите... я должен ведь блюсти и свои интересы...
— Берите, какие угодно проценты, дон Франсиско,— взволнованно прервал его больной, желая, видимо, поскорей покончить с этим делом.
— Да я не о процентах толкую, а о своих интересах. Впрочем, я не сомневаюсь, что в один прекрасный день вы отдадите мне долг сполна.
— Разумеется! — в один голос вскричали Исидора и Мартин.
А ростовщик про себя думал: «Дожидайся, как же! Расплатитесь, когда рак свистнет. Пропащие это деньги, уж я, верно, знаю».
Больной приподнялся на постели и заговорил, возбужденно сыпля словами:
— Неужели вы думаете, что моя тетка из Пуэрто-Рико бросит меня в нищете, когда узнает, как мы живем? У меня так и стоит перед глазами чек на четыреста — пятьсот песо... Да, да, она пришлет мне деньги. Я написал ей на прошлой неделе.
«Как бы твоя тетка не прислала тебе пятьсот проклятий»,— подумал Торквемада, но вслух сказал:
— Все это так, однако, какое-нибудь обеспечение мне все же необходимо. Мне кажется...
— А картины? Возьмите их. Выбирайте, какие вам больше нравятся.
Окинув испытующим взором мансарду, Торквемада стал, наконец, излагать свои намерения.
— Слушайте, друзья, сейчас я вам скажу такое, что вы прямо опешите. Сердце у меня болит глядеть на вашу нищету. Да разве можно не прийти на помощь при виде этаких невзгод? Ох-хо-хо! Вы что ж думали, я злодей бездушный? Правда, я малость прижал вас прошлый раз, когда вы уж очень задолжали, но все-таки я не каменный, нет, не каменный... Глупенькие, ведь вы тогда сорили деньгами направо и налево; а по совести говоря, не люблю я, когда мои денежки транжирят — они ведь мне потом и кровью достаются. Но вы меня не знаете, нет, не знаете. Вы судите обо мне по бесстыдным извергам, что наложили арест на мастерскую и ободрали вас как липку. С моим великодушием, с моим нежным сердцем... Я иной раз сам себя хвалю и благодарю за милосердие. Вот увидите, на что я способен. Смотрите! — И он вновь сложил пальцы баранкой, сопроводив свой жест торжественной речью: — Я дам вам три тысячи реалов, дам сейчас, немедленно... Но это еще не все: я даю их вам без процентов... Ну, каково? Не безделка, верно?
— Дон Франсиско! Позвольте мне обнять вас! — радостно вскричала Исидора.
— Подойдите ко мне, я вас тоже обниму, — вторил ей больной, порываясь соскочить с постели.
— Можете целовать меня сколько угодно, — сказал скряга, подставляя супругам лоб, — но только не захваливайте: так должен поступать всякий, кто хочет называться человеком. Никакой особой заслуги тут нет... Обнимите меня еще раз, как отца родного, и пособолезнуйте мне, я не меньше вас в этом нуждаюсь... Гляньте, у меня по щекам слезы текут, я совсем расчувствовался... я...
— Родной мой дон Франсиско, вы самый лучший христианин и самая милосердная душа на всем белом свете! — заявил чахоточный, кутаясь в свое тряпье.— Исидора, подай чернила, перо и гербовую бумагу, что ты вчера купила. Я напишу расписку.
Жена исполнила его просьбу. Пока несчастный писал, Торквемада сидел, задумавшись, подперев пальцем лоб и неподвижно уставившись в пол. Взяв из рук, Исидоры расписку, он с выражением отеческой нежности поглядел на молодых людей и снова расслабленным голосом завел свою слащавую песенку:
— Милые мои дети, вы меня не знаете, повторяю вам — не знаете. Вы, небось, думаете, я эту расписку в карман спрячу... Глупышки вы этакие! Уж, коль я делаю добро, так всей душой, не шутки шучу. Я не в долг вам даю три тысячи реалов, а дарю... да, дарю — так, ради прекрасных ваших глаз. Смотрите! — И — раз, раз! — он порвал бумагу в клочья.
Исидора и Мартин никогда бы не поверили, что это возможно, если бы не видели собственными глазами.
— Вот что называется быть человеком!... Огромное спасибо вам, дон Франсиско, — проговорила растроганная Исидора.
А Мартин, зажимая рот простыней, чтобы сдержать новый приступ кашля, пробормотал :
— Пресвятая богородица, какая доброта!
— Единственное, что я возьму, — продолжал дон Франсиско, вставая и подходя поближе к картинам, — один-другой этюдик на память... Вот хотя бы снежные горы да вон тех пасущихся осликов... А еще бы я взял, если вы не возражаете, дружище, морской вид и мостик, увитый плющом...
Мартин не отвечал: приступ кашля снова душил его. Исидора подбежала к художнику, чтобы помочь ему, бросив беглый взгляд на картины, которые тщательно рассматривал и отбирал ловкий ростовщик.
— Я принимаю их от вас в дар, на память, — продолжал Торквемада, откладывая добычу в сторону. — Еще вот этот, пожалуй, возьму... А если вы боитесь, что картины здесь попортятся, снесите ко мне в дом. Я сохраню их в наилучшем виде, а потом можете в любой день их забрать. Ну как, отпустил проклятый кашель? Через неделю вы уже не будете кашлять, совсем не будете... Поедете в деревню... через мост Сан-Исидро... Но боже, что у меня за голова! Самое главное-то я и забыл — отсчитать вам три тысячи реалов... Исидора, идите сюда, считайте-ка песеты. Одна сотенная, вторая, третья... — Отсчитывая ассигнации, скряга слюнил пальцы, боясь просчитаться. — Семьсот песет... По пятьдесят у меня нет кредиток, голубушка. В другой раз добавлю. Итого здесь сто сорок дуро, или две тысячи восемьсот реалов...
