— Эка важность — будничное платье! Ведь я знаю, что вы благородные дамы, да еще какие дамы, — изрек дон Франсиско, мало-помалу оправляясь от смущения.— Сеньорита Фидела, клянусь вам... Вы и в этом платье хороши!.. Красивой женщине ни к чему наряды...
— Ах, извините, — сказала сконфуженная Агила-младшая. — Это все сестра. Заставила меня выйти в подобном виде: в старых башмаках брата, в переднике, непричесанной...
— Я ведь свой человек, и со мной, с Франсиско Торквемадой, нечего церемониться... Ну, как дела? Как поживаете? Семейство в добром здравии? По мне, здоровье — первое дело; кто здоров, тот и счастлив. Я с вами согласен: хуже нет докуки, чем прислугу держать; все они неряхи, обжоры, склочницы, и вечно проклятые ухажеры подзуживают их перечить хозяйке.
Разглагольствуя, Торквемада не спускал глаз с миловидной маленькой поварихи. Она была гораздо моложе сестры, но не уступала ей в благородстве лица и осанки., Белокурые волосы, бледность кожи, тонко очерченный профиль, чуть удлиненный нос с горбинкой, нежный рот, невысокая грудь и тонкий стан — все обличало в ней породу, голубую кровь без оздоровляющей примеси, кровь, вялую от рождения и ослабленную тепличным воспитанием. Убогий наряд не вязался с внешностью сеньориты: казалось, она облачилась в него ради забавы, играя в переодевания.
Бедная девушка, впрочем, уже не юная (ей было лет двадцать шесть), не успела еще вполне привыкнуть к нищете и не утратила чувства собственного достоинства; ей стоило больших усилий появиться при госте в затрапезном виде. Не сразу оправилась она от смущения перед Торквемадой, который показался ей, inter nos, изрядным невежей.
— Сеньор был большим другом доньи Лупе, — проговорила старшая сестра.
— Бедняжка! Как она нас любила! — подхватила Фидела, опускаясь на стул подле двери и старательно пряча скверно обутые ноги. — Когда Крус принесла нам весть о кончине доброй сеньоры, меня охватило такое горе... Боже мой! Мы сразу почувствовали себя еще более беззащитными и одинокими... Исчезла последняя надежда, единственное утешение... и мне показалось, будто чья-то морщинистая рука издали машет нам... — И Фидела, по-детски сложив пальцы, помахала рукой. — Вот так, вот так...
«Ну и ну, эта тоже из речистых, — в восхищении подумал скряга. — Чтоб их! Прямо златоусты обе!»
— Но бог не оставляет нас, — подняв к небу руки, промолвила Крус. — Он не покинет нас, ни за что не покинет, даже если на нас ополчатся все беды мира. И теперь, когда мы еще более одиноки и мрак вокруг нас еще непрогляднее, нам забрезжил луч солнца и светит, светит...
«Это она про меня. Я луч солнца», — подумал Торквемада, а вслух сказал:
— Да, сеньоры, я тоже так думаю. Провидение хранит тех, кто трудится... Подумать только — такая нежная сеньорита и возится на кухне!
— Всего печальней, что я ничего не умею, — возразила Фидела. — Хорошо еще, сестра меня учит...
— Ах! Донья Крус вас учит? Как это славно!
— Да вот беда — ученье мне не впрок... Хоть Крус и говорит, что она сама не бог весть как готовит, однако мне далеко до нее... Я, конечно, стараюсь изо всех сил, но я так рассеяна, то и дело все порчу.
— Ну, так что же, — весело перебила старшая. — Мы ведь не готовим для взыскательных гостей, у нас не гостиница, и угождаем мы только на себя самих. Если иной раз и промахнемся, заранее себе прощаем.
— Сегодня пригорит, завтра недожарится — все-таки развлечение в доме.
— В конце концов, получается такая приправа, на которую мы и не рассчитывали, — веселье.
— А его не купишь в лавке, — сказал Торквемада, очень довольный, что понял остроту. — Совершенно справедливо. Да с этой приправой я на самую дрянную еду соглашусь! Но вы, сеньорита Фидела, скромничаете. Уж не так-то худо вы стряпаете... Многим хотелось бы так...
— Нет, нет, я и в самом деле прескверно готовлю, — добавила Фидела с живостью, в которой только и сказывалось ее сходство с Крус. — Поверьте, мне бы очень хотелось делать это получше. Да, кулинарное искусство кажется мне достойным всяческого уважения; его стоило бы изучать основательно, со всею серьезностью.
— И считать важнейшей частью образования, — добавила донья Крус.
— Вот и я говорю, — подтвердил Торквемада, — в школах надо бы завести кулинарные классы. И чтобы девочки вместо нудного бренчания на фортепиано да вышивания домашних туфель учились бы готовить рис по-бискайски или тунца по-матросски.
— Верно.
— По-моему, тоже.
— Ну... — пробормотал процентщик и по своей грубой привычке хлопнул ладонями по ручкам кресла, что должно было означать: «Сеньоры мои, довольно уже мы с вами болтаем. Теперь к делу».
— Нет, нет, не торопитесь, — сказала старшая, улыбаясь с тем выражением доверия, которое особенно льстило Торквемаде. — Что у вас за дела? Пустяки! Мы вас не отпустим, пока не познакомим с братом.
— С превеликим удовольствием... Еще бы. Спешить-то я не спешу. Надоедать вам не хотел...
— Ну, что вы!
Фидела поднялась первая со словами: «Извините меня. Мне надо вернуться на кухню».
И она торопливо вышла. А Крус, оставшись с Торквемадой, принялась нахваливать ему младшую сестру.
— Сущий ангел божий, эта Фидела. Между нами ведь большая разница в возрасте — почти двенадцать лет,— так что я, скорее мать ей, чем старшая сестра. Мы с нею мать и дочь, сестры, подруги; любовь, объединяющая нас, не только сильна, сеньор дон Франсиско, не только глубока, но и всеобъемлюща. Не знаю, поняли ли вы меня...
— Как же, понял, — сказал Торквемада, теряясь в догадках.
— Невзгоды, нужда, мужество, с которым Фидела и я боремся с жизнью, придали нашей привязанности новые черты...
— Черты... ну, конечно...
— Доброта и мягкость ее характера просто непостижимы, сеньор... Какие тяжкие испытания вынесла она с покорностью поистине христианской! В том возрасте, когда девушки ищут светских развлечений, она живет смиренно и безропотно, в нищете, в безвестности. Ее самоотверженность — прямо подвижничество — разрывает мне сердце. Поверите ли, если бы я могла ценой страданий, еще больших, чем те, что я вытерпела, создать бедняжке другую жизнь, я не колеблясь, пошла бы на это. Ее кротость — единственное благо нашего печального дома. За эту жертву, приносимую в молчании (отчего она только дороже и достойнее), я бы хотела как-нибудь вознаградить ее... Но, — смутилась Крус, — я и сама не знаю, что говорю... Как бы это объяснить... Простите, ежели докучаю вам своей болтовней. В голове у меня такая каша... Ах, иной раз просто ум мутится от всех забот и мыслей. Право, чем больше думаешь, тем хуже; кажется, что голова пухнет! (Она засмеялась.) Да, да... Но, однако, не стоит надоедать друзьям... Извините меня и пойдемте навестим моего брата.
Они направились к комнате слепого. Торквемада не открывал рта, да если бы и хотел что-нибудь сказать, то, верно, не смог бы: красноречие благородной сеньоры так его обворожило, что почти все его мысли разлетелись неведомо куда, а на оставшихся он, одурев, никак не мог сосредоточиться.
В лучшей комнате дома — кабинете с балконом — неподвижно сидел в кресле Рафаэль дель Агила, точно застывшее на черном пьедестале печальное изваяние. До глубины души поразил Торквемаду вид слепого юноши: возвышенная грусть его благородного лица, кроткого и смиренного, напоминала икону, невольно внушающую чувство набожного почтения.
