— Успокойся... Я тебе все скажу, — поспешила ответить перепуганная Фидела, обняв брата за плечи и усаживая обратно в кресло. — Давно уж я не видела тебя таким.
— Со вчерашнего дня я словно ружье на взводе. Стоит прикоснуться к курку — и оно выстрелит... Сам не знаю, что со мной... Ужасное предчувствие, тревога... Скажи, в этой счастливой перемене нашей жизни сыграл роль дон Хосе Доносо?
— Может быть, не поручусь.
— А дон Франсиско Торквемада?
Молчание. Тяжелое молчание, такое, что слышно, как пролетит муха.
— Отвечай же, Фидела. Где ты? — с глубочайшей тревогой спросил слепой.
— Я здесь.
— Дай мне руку. Ну же!
— Сядь, дружок, и будь благоразумным.
Рафаэль опустился в кресло, привлек к себе сестру; она поцеловала его в лоб.
— Ты, кажется, плачешь? — Он ощупал ее лицо. — Да, щеки мокрые. Фидела, что случилось? Отвечай же на мой вопрос! В этой... не знаю, как назвать... В этой истории главное действующее лицо — новый друг дома, этот пошляк, что из кожи вон лезет, стремясь казаться светским человеком?
— А если он, то что? — ответила, наконец, девушка, заставив Рафаэля повторить вопрос трижды.
— Ни слова больше. Ты убиваешь меня! — воскликнул слепой, отталкивая от себя сестру. — Уйди, оставь меня одного... Не думай, что известие застало меня врасплох. Я уже давно втайне подозревал... Словно червь точил мне душу... Этой только муки не хватало... Мне больше нечего спрашивать: я угадал. Но лучше б я ошибся. Разве вы не ввели этого человека в дом на роль шута, чтобы потешаться над его нелепыми выходками?
— Замолчи, ради бога! — в ужасе остановила его Фидела. — Если Крус услышит, она рассердится на тебя.
— Пусть услышит. Где она?
— Скоро придет.
— И она могла!.. Боже праведный, на благо мне лишил ты меня зрения, не допустил быть свидетелем такого позора... Но и слепой я чувствую, ощущаю его...
Вскочив, Рафаэль заметался по комнате и, наверное, упал бы, но сестра повисла у него на шее и против воли усадила его в кресло.
— Братец, ради бога не безумствуй. Это совсем не то...
— Нет, то, то.
— Но позволь... Не сходи с ума, возьми себя в руки... Дай я причешу тебя.
В бешенстве Рафаэль выхватил гребень из рук Фиделы и поломал его.
— Иди причесывай своего хама. Ему гребенка нужней. В голове, верно, полным-полно насекомых.
— Ради бога, дорогой! Ты заболеешь...
— Вот и прекрасно. Умру, тогда можете бесчестить себя как вам вздумается.
— Бесчестить? Уж не вообразил ли ты?..
— О нет, я знаю, речь идет о законном браке! Вы продаете себя при посредничестве святой католической церкви. Не все ли равно? Бесчестье не уменьшается, даже если сводня — церковь. Вы дорожите нашим именем не более чем капустной кочерыжкой, швыряете его на съедение борову...
— О, что за вздор ты городишь!.. Ты не в своем уме, Рафаэль. Ты причиняешь мне невыносимую боль, рвешь сердце на части...
Бедная девушка разрыдалась, между тем как брат ее хранил гневное молчание.
— Боль? — откликнулся он наконец. — Нет, нет. Я не могу причинить тебе боль. Ты сама разрываешь себе сердце, а мне остается лишь жалеть и еще больше любить тебя. Пойди сюда.
Слепой, весь в слезах, прильнул к сестре, словно прощался с нею навеки.
Беспредельная любовь объединяла души трех последних отпрысков рода дель Агила. Сестры обожали слепого, а острая жалость к обездоленному придавала их чувству оттенок идолопоклонства. Рафаэль платил им той же монетой, но его привязанность к Крус отличалась от любви к Фиделе. Старшую сестру он чтил как вторую мать, суровая родительская власть которой лишь увеличивала его сыновнюю нежность. А Фидела для него — всего лишь любимая сестра, товарищ невинных детских игр и жизненных невзгод. Между Фиделей и слепым царили доверие, веселая дружба и такое единение душ, что каждый из них радовался и страдал за другого. Как сиамские близнецы, они были связаны не только родством и духовной близостью. К старшей сестре Рафаэль относился с благоговейным уважением и повиновался ей как любящий, почтительный сын; Фиделе он отдавал всю затаенную страстность, всю утонченность чувств слепца; так родник, не пробившийся на поверхность, разливается в подземной глубине бездонным и чистым озером.
Крепко обнявшись, брат и сестра предались безудержному порыву горя. Фидела первая положила конец скорбной сцене, зная, что Крус рассердится, если застанет их плачущими. Поспешно осушив слезы, — ей послышалось, что звякнул ключ у входной двери, — она сказала брату: «По-моему, Крус вернулась. Она будет браниться, если увидит нас в слезах... Поймет, что я сказала тебе... Не выдавай меня. Она мне не велела говорить...»
Рафаэль промолчал. Уронив голову на грудь, со спутанными, прилипшими ко лбу волосами, он напоминал Христа на картине «Се человек»; для полного сходства не хватало лишь тростникового скипетра в правой руке.
Крус заглянула в дверь, не успев еще скинуть шаль, в которой ходила за покупками. Бледная, она с минуту смотрела на обоих, затем, не проронив ни слова, повернулась и ушла. К чему спрашивать? Она сразу поняла, что Рафаэль все знает и относится к известию трагически. Совместно пережитые горести, уединенная затворническая жизнь, когда все трое постоянно были на глазах друг у друга, наградили каждого члена несчастной семьи поразительной проницательностью, способностью мгновенно постигать чувства и мысли другого. По лицу Рафаэля сестры читали, как по книге; он же изучил до мельчайших подробностей звук и интонацию их голоса. Ничто не оставалось тайной для этих ясновидцев: ни один из них не мог утаить ни малейшего движения души.
«На все воля божья», — решила Крус, направляясь с жалкими свертками провизии на кухню. Усталым движением швырнув покупки на стол, она села подле и сжала голову дрожащими руками. Подошла на цыпочках Фидела.
— Я уж вижу, что он обо всем знает и вконец расстроен, — с тяжелым вздохом проговорила старшая сестра.
— Расстроен, да еще как... Если б ты видела... Ужасно!
— Ты, верно, сразу его огорошила? Я предупреждала...
— Какое! Он, оказывается, уже знал...
— Догадался... Бедный мой ангел! Слепота обострила ему разум. Все-то он знает!
— Он не согласен.
— Проклятая фамильная гордость! Мы под непрерывно хлещущим бичом судьбы утратили предрассудки. Древность рода, честь имени, каста — каким все это кажется ничтожным из глубин мрачного подземелья, где господь держит нас в заключении вот уже столько лет. Но Рафаэль до сих пор хранит честь и достоинство прославленного имени... Он ведь ангел божий, дитя; благодаря своей слепоте он ничуть не переменился за годы страданий. Живет, точно под стеклянным колпаком, погруженный в воспоминания о счастливом прошлом, когда... Только вдуматься: прошлое—то, что прошло и больше не вернется...
— Боюсь, план твой не осуществится, — прошептала Фидела.
— Почему? — с живостью воскликнула старшая, сверкнув глазами.
— Потому что... Рафаэль не стерпит оскорбления...
— О, он не будет столь глуп... Я уговорю его, мы его убедим. Не стоит обращать внимание на первый порыв его души. Он сам поймет, что иначе нельзя... Так нужно, значит, так и будет!
В подтверждение своих слов Крус стукнула кулаком по столу; старые доски застонали, завернутый в бумагу кусок мяса подскочил от удара. Затем сеньора поднялась, глубоко вздохнув. Казалось, воздух, проникавший в ее легкие, будил остатки энергии, все еще таившиеся в душе гордой женщины; то была поистине неиссякаемая жила.
— Не надо падать духом, — добавила она, разворачивая покупки. — Если все время об этом думать — с ума сойдешь... А ну, за работу! Отрежь кусочек мяса для бифштекса, а остальное приготовь как вчера... На косидо не хватит. Вот тебе помидор... Немного красной капусты... Три креветки... Яйцо... Три картофелины... На ужин сварим вермишель... И ни шагу из кухни. Я сама его причешу и попробую успокоить.
Крус застала Рафаэля все в той же позе измученного страданиями Христа.
— Что с тобой, сынок? — спросила она нежнее обычного, целуя брата в лоб. — Дай-ка я причешу тебя. Не капризничай. У тебя что-нибудь болит, ты расстроен чем-нибудь? Поделись со мной, дружок, ты же знаешь, ради тебя я все готова сделать. Ты хуже ребенка, Рафаэль: до сих ¦пор не причесан, а время не ждет, у нас дел по горло.
Ей всегда удавалось подчинить брата своей воле, прибегая то к ласке, то к строгости. И на этот раз уважение к старшей сестре, которая с неслыханной энергией взялась - управлять семьей в первую же годину бедствий, одержало верх над бунтарской вспышкой Рафаэля. Он послушно подставил голову под гребень. Препятствия лишь разжигали Крус, и, не пытаясь избегать щекотливого предмета, она повела наступление прямо в лоб.
— Кстати, по поводу того, что сказала тебе Фидела... Насчет бедняги дона Франсиско... Знаешь, он добрейшей души человек и так нас всех полюбил... Представь, вбил себе в голову, что должен спасти нас, вырвать из лап смерти, когда никому и дела-то до нас нет... О нашей тяжбе теперь лучше и не поминать: мы проиграем ее. А ведь если б нашлось чем заплатить судейским, мы наверняка остались бы в выигрыше. Но об этом нечего и думать... И вот, как я уже тебе сказала, добряк дон Франоиоко хочет изменить всю нашу жизнь, хочет... хочет, чтоб мы вздохнули...
Крус почувствовала, как вздрогнула под ее пальцами, державшими гребень, голова слепого. Но Рафаэль промолчал, и сестра, расчесав ему волосы на пробор, бесстрашно продолжала вести осаду. Она начала издалека:
— Представь, вчера я узнала от Кансеко, что все россказни о скупости сеньора Торквемады — небылица. Подобные слухи распускают его враги. О, кто творит добро, у того всегда полно недругов: мы куем их в огне собственной щедрости. Оказывается, дон Франсиско осушил немало слез, вызволил из беды не одного несчастного... И все это втихомолку, злоязычие не трогает его. Дон Франсиско «е из тех, что трубят по всему свету о своих благодеяниях, он скорее предпочтет слыть скупердяем... Больше того, ему даже нравится хула черни. Признаюсь, в моих глазах это лишь возвышает его как истинного христианина... А уж с нами он обращается — любому кабальеро под стать, хоть на вид и грубоват...
В ответ ни слова. Поведение Рафаэля приводило Крус в отчаяние. Она вызывала брата на спор, уверенная, что одержит верх и залпами своего красноречия принудит противника сдаться. Но слепой понимал, что в открытом бою немянуемо будет разбит, и словно окаменел, прикрывшись непроницаемой броней молчания.
