Семья Торквемады выехала на следующее утро к удивлению всех соседей, а среди них не было недостатка в бездельниках, которые со скуки тотчас принялись разнюхивать причину столь внезапного отъезда, походившего на бегство и, по мнению сплетников, наверняка скрывавшего серьезную размолвку между супругами. А на самом деле вся семья с радостью возвращалась в Мадрид. Торквемада так и сиял. С наслаждением увидел он вновь жизнерадостный, милый его сердцу город с солнечными улицами и пыльными аллеями, где за все лето не упало ни капли дождя. И что за чудесный знойный воздух! Пусть только скажет кто-нибудь, что на свете существует более гигиенический уголок. В Эрнани — вот где кишат миазмы, а в довершение всех зол название поселка взято из музыки. Бог ты мой! Ну, где это видано, чтобы поселки носили название опер?
Торквемада с головой окунулся в море своих дел, блаженствуя, как утка, которой удалось, наконец, дорваться до своей лужи. Впрочем, для большинства официального и частного элемента каникулы еще продолжались, и скряга не нашел той суеты и занятости, которой жаждал. Но все же он был счастлив, а для полноты его радости Крус на время воздержалась от дальнейших преобразований. Другой приятной новостью было поведение Рафаэля; его обращение с зятем смягчилось, казалось— он искал его дружбы. До поездки в Эрнани они едва обменивались по утрам приветствиями да скупыми словами о погоде. После возвращения в Мадрид они часто сиживали вместе, причем слепой проявлял к зятю полное уважение и даже нечто вроде симпатии, спокойно выслушивал его суждения, а иной раз даже спрашивал его мнение о политических или других событиях. Но самое удивительное было то, что Крус, издавна жаждавшая установления мирных и дружелюбных отношений между зятем и братом, ощущала теперь странную тревогу при виде их спокойной беседы и не оставляла их наедине, словно опасаясь, как бы тот или другой вдруг не поднялся и не ушел. Следует заметить, что в течение всего сентября и октября старшую сестру сильнее чем когда бы то ни было тревожило душевное состояние Рафаэля, хотя у бедняги и не повторялись больше вспышки раздражения или неестественного смеха.
— Но ведь он сейчас успокоился и не воюет с нами, — говорила Фидела сестре, — чего же ты опасаешься?
— Затишье часто предвещает бурю. Уж лучше бы ом был менее спокоен и более разговорчив. Мне страшно наблюдать, как он мрачнеет и замыкается в себе, и как в его скупых словах проскальзывают тревожные признаки чуждой ему рассудительности. Ну, что бог даст.
В течение всего сентября, к удовольствию дона Фран-сиско, в доме не появлялись обычные его посетители, разъехавшиеся кто в Париж, кто на пляжи и курорты; на радость хозяину дома исключение составлял один лишь Сарате: в виду безденежья, частого спутника мудрецов, он проводил не более двух-трех недель на отдыхе в Эскуриале или Кольменар-Вьехо; таким образом, скряга без помехи наслаждался обществом своего друга и научного консультанта, ведя приятнейшие беседы о Востоке, о химических удобрениях, о шарообразности земли, об отношениях папы римского с итальянским королевством, о рыбных промыслах в Терранове... Это время ознаменовалось плодотворными успехами для дона Франсиско, который не только заучил много замечательных выражений, вроде хитон Пенелопы, Дамоклов меч и греческие календы, но поинтересовался также, откуда они взялись. Кроме того, дон Франсиско полностью прочел «Дон-Кихота», которого знал с детства лишь в отрывках и усвоил множество примеров и речений из этой книги, как, например, переметные сумы Санчо, лучше не вмешиваться, благоразумие вашего неблагоразумия и прочее, удачно, с чисто кастильским юмором ввертывая в разговор заученные словечки. Однажды разговор зашел о Рафаэле, и Сарате вскользь упомянул, что внешняя умиротворенность брата не внушает доверия его старшей сестре, на что дон Франсиско заметил, что зять его — натура весьма неуравновешенная и рано или поздно, а надо ждать от него какой-нибудь перипетии.
— У меня на этот счет сложилось особое мнение, — сказал Сарате, — и при условии соблюдения строжайшей тайны я рискую сообщить его вам. Это мой личный взгляд на вещи, возможно ошибочный, но я не откажусь от него до тех пор, пока его не опровергнут факты. Я считаю, что наш молодой человек не свихнулся, а подобно Гамлету лишь притворяется сумасшедшим, чтобы свободнее действовать в развертывающейся семейной драме.
— В семейной драме! Но здесь у нас не разыгрывается ни драмы, ни комедии, дорогой друг, — возразил дон Франсиско. — Все дело в том, что отпрыск аристократической семьи был до сих пор на ножах с вашим покорным слугой. Теперь он, очевидно, решил изменить свое поведение, а я, что ж, я разрешаю ему любить меня. В семье должен царить мир. Вот где собака зарыта. Я и говорить не желаю о вздорных выходках моего зятя, лучше не вмешиваться... А вообще я вполне согласен с вами, что его безумие было в известных случаях притворным, как у того сеньора, которого вы только что так кстати упомянули.
Тут дон Франсиско умолк, раздумывая над тем, кто бы мог быть этот сеньор Гамле; но справляться об этом ему не хотелось, он предпочел сделать вид, будто ему все известно и без пояснений. Судя по имени, наверняка поэт, да и с чего бы ему иначе притворяться сумасшедшим.
— Рад, что наши мнения по этому поводу совпадают, сеньор дон Франсиско, — сказал Сарате. — Я нахожу много точек соприкосновения между нашим Рафаэлем и несчастным датским принцем. Да вот, недалеко идти: вчера бедняга выступил и наговорил много такого, что напомнило мне монолог to be or not to be.
— В самом деле, нечто в этом роде он сказал. Я это сразу заметил, потому что точки соприкосновения не ускользают от меня. Я наблюдаю и молчу.
— Вот-вот, это как раз то, что нужно: наблюдать за ним.
— Бедняжка здорово смахивает на поэта, не правда ли?
— Правда.
— А где поэзия, там: сумасбродство и слабоумие.
— Точно.
— Кстати, дорогой Сарате, меня удивляет, что для поэтов придумано столько наименований. То их зовут пиитами, а то бардами. Знаете, я покатывался со смеху, читая статью, посвященную тому мальчугану, которого я опекаю; проклятый критик на все лады склоняет барда и так кадит ему, что просто в нос шибает. А лично я назвал бы стихи этого паренька белибердой, ведь доброму христианину никак не разобраться в этой чепухе,— так и тонешь в ней, и все сказано наоборот. Словом, лучше не вмешиваться.
Ученый педант от души потешался над высказанными суждениями; далее приятели перешли к другим проблемам, вернее всего из области социализма и коллективизма, ибо на следующий день Торквемада разглагольствовал о точках соприкосновения между некоторыми доктринами и евангельским учением и облекал свои благоглупости в схваченные на лету термины, применяя их частенько невпопад.
Вернувшись из Лондона в конце сентября, дон Хуан Гуальберто Серрано привез отличные вести. Закупки сырья возложены на людей толковых и многоопытных; они ни на йоту не отступятся от указанных цен, хотя бы пришлось труху на складах покупать; и ради наживы они ни перед чем не остановятся. Кроме того, Серрано предложил скряге еще одно дельце от имени английских банкиров, заинтересованных в испанских фондах, но едва познакомившись с предполагаемой операцией, Торквемада забраковал ее, назвав величайшей чепухой, С первого взгляда комбинация казалась удачной, но дня через три, основательно все обдумав, наш финансист наметил другое практическое решение вопроса и поделился своими соображениями с приятелем, а тот, найдя мысль блестящей, в порыве восторга обнял Торквемаду со словами:
— Вы — гений, друг мой. Вы подошли к делу под единственно правильным углом зрения. Мой план был настоящим хаосом, вы же превратили хаос в стройную систему. Сегодня же сообщу создателям плана Проктору и Руфферу ваш взгляд на вещи. Без сомнения, он им покажется замечательным, и мы сможем сразу приступить к делу. Речь идет о доходах в полмиллиона реалов ежегодно.
— Не отрицаю. Что ж, напишите этим сеньорам. Моя линия поведения вам известна. На предложенных мною условиях я согласен войти в дело, вполне согласен.
Приятели еще долго беседовали о сложном предприятии, обсуждая его со всех сторон; когда же Серрано собрался уходить — ему в этот день, как, впрочем, почти ежедневно, предстояло завтракать с председателем совета, — он с сияющим видом сообщил скряге:
— Наш вопрос, как мне думается, решен.
— Какой вопрос?
— Разве вы не знаете? Крус вам еще ничего не говорила?
— Решительно ничего, — осторожно ответил дон Франсиско, заподозрив, что речь шла о новом покушении домоправительницы на его кошелек.
— Вот как! Считайте дело решенным.
— Какое дело, черт возьми?
— Так вам и вправду ничего не известно?
— Мне известно лишь то, что вы из меня душу тянете, чтоб вам! Бьюсь об заклад, вы мне сейчас хорошую штучку преподнесете... Ну, кончайте, я уже приготовился развязать мошну.
— О, вам это недорого обойдется... Скромный завтрак с делегатами... десяток телеграмм...
— Но о чем вы, сто тысяч чертей?
— Мы сделаем вас сенатором.
— Меня?.. Как это, пожизненно или?..
— Пока выборным. А дальше видно будет. Сперва стоял вопрос о Теруэльском округе, там два вакантных места; затем о Леонском. Словом, вы будете кандидатом от своей области, от Бьерсо...
— Ну, и достанется же мне! Да сохранит меня господь от бьерсанских вымогателей и попрошаек из Леонского округа.
— Так вы недовольны?
— Конечно. На что мне сенаторство? Оно ничего не дает.
— Что вы, напротив, такие должности всегда выгодны. Ничего не теряя, вы можете выиграть кое-что...
— А может, и кое-какие?
— Да, сеньор, и даже очень крупные...
— Так по рукам. Войдем в сенат, в просторечии — в верхнюю палату, и если меня спросят, я скажу стране пару истин. Мое desideratum — значительное сокращение расходов. Бережливость сверху донизу; бережливость на всех участках. Положим конец хитону Пенелопы, в просторечии — бессмысленной суете нашего административного аппарата, над которым подобно Дамоклову мечу висит банкротство. Я берусь в две недели навести порядок в министерстве финансов; но для этого я требую радикального режима экономии во всех областях. Это мое условие sine qua поп , единственное и важнейшее из всех синих кванонов.
