Новый год начался удачно. Казалось, три волхва принесли скряге все материальные блага, каких только может пожелать фантазия алчного честолюбца. Деньги лились потоком — знай подставляй мошну. Вдобавок ко всем удачам на его долю выпал пополам с Тарамунди самый крупный выигрыш декабрьской лотереи, и все дела, предпринятые в одиночку или с компаньонами, процветали, давая отличную прибыль. Никогда еще слепая судьба не была более благосклонна к своему баловню и более безрассудна в распределении своих даров. Одни приписывали такое везение дьявольской ловкости, другие видели в нем знамение божие, предвещающее близкие бедствия; и если многие завидовали Торквемаде, то иные взирали на него с суеверным ужасом, как на существо, одержимое дьяволом. Немало людей стремились доверить ему свое состояние в надежде, что оно в кратчайший срок умножится; однако Торквемада не соглашался брать на себя управление чужим имуществом, сделав исключение лишь для трех-четырех близких друзей.
Но если в деловой сфере у скряги имелись причины просто лопнуть от удовлетворения, далеко не так благоприятно складывалась для него домашняя обстановка, и в новом году с первых же дней его снедала мучительная тоска. Расходы множились, как в княжеском доме: огромный штат прислуги обоего пола; ливреи, два выезда, — второй был предназначен только для сеньоры и кормилицы с ребенком; обед на двенадцать и четырнадцать персон; новая обстановка; декоративные живые цветы и растения в комнатах; абонемент в театр комедии вдобавок к абонементу в королевскую оперу; отделанные с неслыханной роскошью наряды для кормилицы, у которой было больше бус на корсаже, чем волос на голове. О Валентине уж и говорить не приходится: через несколько дней после рождения в его дебете числилось больше расходов на платье, чем у папаши в пятьдесят с лишним лет. Дорогие кружева, шелк, голландское полотно и тончайшая фланель составляли гардероб не менее пышный, чем у самого монарха. Ростовщик не в состоянии был бороться против подобных излишеств: его последние силы иссякли и в присутствии Крус он едва смел дышать, — новый порядок в доме привел к полновластному и деспотическому господству свояченицы.
В день крещения был дан званый обед, а вечером состоялся торжественный прием, на котором присутствовали сотни выдающихся особ. Дом уже становился тесен; пришлось спешно превратить бильярд в гостиную, убранную коврами; на ковры была истрачена сумма, на которую можно было в течение нескольких лет кормить две дюжины семей. Правда, дон Франсиско имел счастье принимать у себя королевских министров, сенаторов, депутатов, тьму титулованных особ, генералов и даже ученых мужей; были среди гостей и барды, и кое-кто от печати; словом, маркиз де Сан Элой мог с полным правом сказать про себя: «Остров-то хорош, но заплатил я за него хорошими побоями». Лиценциат Хуан Мадридский пером райской птицы живописал великолепие бала и выражал надежду на скорейшее повторение торжества. Семья Ромеро ехидно называла этот бал «поклонением волхвов»; при всеобщем одобрении шутка быстро распространилась в свете.
Зима кончилась без особых происшествий, если не считать частых болезней Валентина, свойственных его возрасту. Ребенок вышел хилым, и ближайшие друзья уже догадывались, что наследник короны маркизов не отличается крепким здоровьем. Однако они остерегались высказывать свое мнение после тягостной сцены, происшедшей между доном Франсиско и его зятем Кеведо. Однажды утром Кеведо беседовал с Крус о качестве молока кормилицы, о рахитичности ребенка и с присущей медикам откровенностью сказал:
— Ребенок — урод. Обратили ли вы внимание на его большую голову и заячьи уши? Ноги у него тоже развиваются ненормально, и если ребенок останется жить, в чем я сомневаюсь, он будет кривоногим. Я безошибочно могу сказать, что маленький маркиз де Сан Элой вырастет круглым идиотом.
— Так вы думаете?..
— Да, я думаю и утверждаю, что он урод...
Дон Франсиско к тому времени приобрел привычку подслушивать у дверей, чтобы, разузнав о новых планах свояченицы, вовремя парировать удар; спрятавшись в тот день за портьерой, он услышал весь разговор с многократным повторением слова «урод»; потеряв самообладание, он одним прыжком очутился в комнате и вцепился в горло молодого врача с благим намерением задушить его.
— Мой сын урод?.. — завопил разъяренный отец.— Разбойник, шарлатан! Сам ты гнусный урод и кривоногий завистник... Мой сын — идиот?.. Я задушу тебя, чтобы ты не смел больше клеветать.
Лишь с большим трудом удалось Крус вырвать Кеведо из рук разбушевавшегося дона Франсиско.
— Я говорю сущую правду, — пробормотал красный как перец Кеведито, поправляя воротник сорочки, разорванной когтями тестя. — Научная истина превыше всего; лишь из уважения к сеньоре я не отвечаю вам должным образом. Прощайте.
— Убирайся из моего дома и не показывайся мне больше на глаза. Сказать, что мой сын урод!.. Большая голова, это верно... ведь она полна мудрости... Сам ты вислоухий идиот и жена твоя идиотка. Как пить дать лишу их наследства.
— Успокойтесь, дорогой дон Франсиско, — сказала Крус и крепко ухватила его за руку, видя, что он готов броситься вдогонку за зятем и снова вцепиться в него.
— Вы правы, сеньора!.. — ответил Торквемада, падая бездыханным в кресло. — Я зверски обошелся с ним. Но вспомните, что он сказал…
— Он сказал только, что ребенок хиреет... А уродцем он назвал его в шутку.
— В шутку?.. Так пусть вернется и скажет, что он пошутил, и я прощу его.
— Он уже ушел.
— Видите ли, Руфина, конечно, досадует, что родился мальчик. Еще бы, ведь до моей женитьбы она надеялась, что все достанется ей, когда я отдам богу душу, и просто взбесилась на основе моей женитьбы. О, эта соплячка страшная эгоистка! Не знаю, в кого она уродилась. Как вы думаете, не отказать ли ей от дома?
— Что вы! Бедняжка ничем не заслужила!
Крус стоило немалого труда выбить из головы Торквемады эту мысль. Сперва, не желая во всем открыто перечить зятю, она помалкивала; но спустя несколько дней решительно принялась за дело и не отставала от дона Франсиско до тех пор, пока он снова не открыл двери своего дома перед изгнанниками — дочерью и ее мужем. Руфина пришла; но Кеведито, не желая поступаться научными принципами, порвал всякие отношения с тестем и продолжал утверждать, что ребенок принадлежит к тератологическим явлениям.
Заботы, которые в последние месяцы поглощали значительную часть времени Торквемады, не мешали ему уделять по вечерам несколько минут великому делу самообразования. Сидя в кабинете, он частенько брался за хорошую книгу, например за «Историю Испании», которая, по его мнению, была основой всех знаний, и охотно рылся в словарях и энциклопедии, что давало ему возможность разрешать сомнения, не прибегая к помощи Сарате, доводившего всех до головокружения своей универсальной ученостью. С удвоенным вниманием прислушивался процентщик к беседам образованных людей и в конце концов так отшлифовал свою речь, что на третьем этапе общественной эволюции нелегко было узнать в нем человека второго или начального периода. Он говорил достаточно правильно, избегая вычурных и нарочито ученых выражений, и если бы его образование не началось с таким опозданием, он несомненно мог бы стать соперником Доносо в непринужденной и изысканной речи. Жаль, что эволюция его не началась хотя бы в тридцать лет! Но и теперь он не терял времени. Критически относясь к себе и отбросив излишнюю скромность, он отдавал себе должное: «Я говорю куда лучше маркиза де Тарамунди, который на каждом шагу ляпает глупости».
Внешность его тоже изменилась. Те, что встречались со скрягой в доме на улице Сан Блас или у доньи Лупе, не узнавали его. Привычка носить хорошее платье, постоянное общение с воспитанными людьми придали ему внешний лоск, скрывший его подлинную сущность. Она обнажалась лишь в порыве гнева, и тогда, что ж,— тогда он становился прежним мужланом, таким же вульгарным в словах, как и в поступках. Однако он с поразительным искусством избегал поводов для раздражения, чтобы сохранить престиж в глазах тех, с кем он по разным соображениям считался. Он достиг необычайных, почти чудесных успехов в свете. Люди, глумившиеся над ростовщиком на первом этапе его эволюции, невольно прониклись к нему уважением, по справедливости считая его на редкость одаренным дельцом. Блеск золота имеет волшебную силу: вскоре Торквемада прослыл необыкновенным человеком, и все суждения финансиста, которые в устах другого были бы сочтены глупостью, расценивались как остроумнейшие шутки.
Титул маркиза, подходивший ему вначале, как пистолет Иисусу Христу, постепенно вживался, если можно так выразиться, в его манеры и платье; остальное довершила привычка. Если же для полного слияния титула с плебейской внешностью ростовщика чего-то не хватало, свет смотрел на это сквозь пальцы, ибо он охотно мирится с тем, что иным лицам, зачастую лишенным как внешнего, так и внутреннего благородства, титул, полученный по наследству или дарованный монаршей милостью, подходит ничуть не более, чем бывшему заимодавцу.
