Крус умела двумя-тремя разумными словами вывести брата из состояния болезненного экстаза. Она успокаивала его, прибегая то к ласке, то к строгости. Однажды, когда Рафаэль вместе с Сарате сидел в будуаре сестры, на него вихрем налетела вспышка ненависти. Кормилица передала ему уснувшего Валентина, а сама прошла в соседнюю комнату за чистым бельем, но не успел Рафаэль взять в руки нежное тельце наследника, как лицо его исказилось, губы затряслись, словно от смертельного холода, щеки вспыхнули огнем, а руки судорожно сжались.
— Сарате, чертов Сарате, где ты?.. Ради создателя...— прохрипел Рафаэль. — Возьми ребенка, бери его, бери поскорее, иначе я брошу его на пол... Где ты? Я больше не могу. Сарате, возьми его... О боже мой!
Ученый быстро шагнул вперед и почти на лету подхватил ребенка, который с ревом проснулся; когда же испуганная мать вбежала в комнату, она увидела брата, в судорогах бившегося на диване. Рафаэлю удалось быстро овладеть собой: с нервной усмешкой он потянулся, разминая мускулы, и, пытаясь придать лицу спокойное выражение, сказал:
— Ничего, пустое... со мной творится какая-то ерунда... Похоже на то, что во мне прибывают силы... Я точно Геркулес или, пожалуй, наоборот: совсем тряпка — не могу даже владеть собой... Не понимаю. Что-то странное... Но все в порядке, я уже пришел в себя... Мне надо побыть одному... Помогите мне выйти, уведите меня отсюда… А как ребенок? С ним ничего не случилось? Бедняжка... ведь дети такие слабенькие! Девяносто восемь из ста погибают...
Старшая сестра тоже поспешила прийти и с помощью Сарате отвела брата в его комнату, где минуту спустя он уже спокойно беседовал со своим приятелем, вспоминая студенческие годы. Под вечер он попросил снова привести его в будуар Фиделы, и мирная беседа брата с сестрой была в разгаре, когда появилась Крус со словами: «Кажется, жители Леона уже окончательно решили чествовать твоего мужа в благодарность за его инициативу в постройке железной дороги».
Сарате, один из главных заправил в этом деле, подтвердил известие и добавил, что человек восемьдесят уже подписалось на банкет, а устроительный комитет постановил помимо леонцев дать возможность всем желающим участвовать в банкете, что сообщит празднеству характер национального чествования выдающегося человека, который отдал свое состояние и талант на службу интересам общества.
Не успели сестры добавить что-либо к сказанному, как в дверях появились Торквемада и Доносо.
— Тор, так тебе устраивают банкет? — сказала жена.— Меня радует, что чествуют не одних лишь поэтов и литераторов.
— Не знаю, к чему затевать подобные торжества.... Но что поделаешь, раз они настаивают? А моя линия поведения будет — кушать и молчать.
— Ну, нет, — возразила Крус. — Вам придется выступить хоть с небольшой речью.
— Мне?
— Конечно, тебе. Знай, дорогой Тор, тосты — основная приправа к банкетам.
— Ну и пусть произносят тосты. Но мне... мне выступить перед собранием высокообразованных людей!..
— Вы им ни в чем не уступаете, — заметила Крус.— И если захотите, отлично скажете что-нибудь весьма интересное, исполненное здравого смысла и подлинного красноречия в английском духе.
— Ни в каком духе не открою я рта перед такими выдающимися персонами.
— Но это невозможно, дорогой дон Франсиско,— возразил Доносо, — как хотите, а вам придется сказать несколько слов. Несмотря на уговор не произносить тостов, кому-то все же придется выступить, хотя бы затем, чтобы сообщить, по какому поводу устроено торжество; а вам, разумеется, надлежит поблагодарить... Обычное изъявление благодарности, без особых претензий на красноречие, искреннее и от всего сердца.
Тут малыш залился веселым смехом, и все, начиная с Торквемады, пришли в восторг от детской смышлености, словно ребенок и впрямь смеялся над будущей речью отца.
— Да, малыш, смейся над папиной речью. Не правда ли, ты умеешь лучше выступать, чем он?.. Погоди, мы отправимся с тобой вместе и освищем папу.
— Вам безусловно придется, — подхватил Сарате льстивым тоном, — высказать свод мысли по поводу определенных вопросов, волнующих общественное мнение. Более того, мы жаждем услышать ваше слово, и вы не вправе лишить нас такого удовольствия; это было бы жестоким разочарованием для всех.
— Но я исхожу из принципа, что разговор серебро, а молчание золото. Пусть другие разглагольствуют сколько влезет, но если они вздумают мне кадить, я их разом оборву: меня, мол, на лесть не возьмешь, я человек практичный, и оставьте меня в покое, да!
— Приготовьтесь, — сказала ему Крус, которая, как и всегда, незаметно, исподволь, руководила своим ученикои. — Вникните как следует в причины, побудившие чествовать вас. Остановитесь на том и на другом моменте; составьте подходящую речь, подберите выражения, которые вы сочтете наиболее меткими, и я голову прозакладываю, что ваша речь привлечет всеобщее внимание и затмит красноречие прочих ораторов.
— Сомневаюсь, Крусита, — заявил Торквемада, усаживаясь на диван рядом со слепым, — что из моих уст, незнакомых с красноречием, выйдет блестящая речь наподобие тех, что удается слышать в парламенте. Однако, если не будет иного выхода, постараюсь высоко держать знамя нашей семьи.
— Сердце предсказывает мне, — заговорил слепой, хранивший до сих пор молчание, — что из вас действительно выйдет первоклассный оратор, как говорит Крус. Вы начали расти, сеньор, и добьетесь успехов решительно во всех областях, И если на предстоящем банкете речь ваша окажется посредственной, слушающая вас чернь станет утверждать, что сам Демосфен глаголет вашими устами, и все этому поверят. Так составляется общественное мнение. Каждое слово маркиза де Сан Элой будет признано перлом остроумия. Таковы результаты успеха. Если бы вы меня послушались, то, дав высказаться всем ораторам, вы поднялись бы и сказали: «Сеньоры...»
Крус попыталась прервать брата, опасаясь дерзкой выходки с его стороны, но брат и внимания не обратил на ее предостережения и, поощряемый самим доном Франсиско, которому не терпелось услышать откровенное слово, продолжал:
— Сеньоры, я стою больше, неизмеримо больше вас, хотя многие из моих слушателей удостоены академических и прочих официальных званий, которых у меня нет. Как вы отказались от достоинства, так и я отброшу скромность и скажу вам, что считаю вполне заслуженными те славословия, которые поют здесь мне, золотому тельцу. Ваша лесть была бы способна испортить мне желудок, если бы он не был застрахован против тошнотворных яств. Чему поклоняетесь вы в моем лице? Добродетели, таланту? Нет, вы поклоняетесь богатству, которое в наш печальный век заменяет высшие добродетели и в первую очередь мудрость. Вы поклоняетесь моим деньгам, ибо я сумел нажить их, а вы не сумели. Вы промышляете мошенничеством, вымогая или выпрашивая крохи политического и бюрократического пирога. Вы мне завидуете, вы называете меня высшим существом. Что же, так оно и есть: вы — никчемные марионетки, глиняные куклы, вылепленные искусной рукой; я — телец, но не из глины, а из чистого золота. Я вешу больше, чем вы вместе взятые, а если желаете в этом убедиться, пощупайте меня или лучше подхватите к себе на плечи и пронесите меня, вашего кумира, по улицам города. И пока вы будете, безумствуя, приветствовать меня, я буду реветь, как и подобает тельцу, а потом, насладившись вашим раболепством, я подниму над вашими головами лапу и осчастливлю вас мощными извержениями моего чрева, разумеется в виде презренного металла. В награду за поклонение я выложу содержимое моего кишечника чистоганом в золоте и банковых билетах. И вы передеретесь, подбирая, как драгоценную манну, мои экскременты; вы...
Придя в нервное возбуждение, Рафаэль повысил голос до крика, так что Крус пришлось вмешаться и попросить его замолчать. Слушатели порой обращали слова слепого в шутку, порой с суровым осуждением поглядывали на него, и Доносо — воплощение светской корректности — весьма обрадовался, когда Крус закрыла, наконец, брату рот. Напротив, Торквемаде пришлись по душе его разглагольствования, и, похлопывая оратора по коленке, он сказал:
— Отлично, замечательно, Рафаэлито. Превосходнейший синтез, и я охотно произнес бы такую речь, если бы мог подобрать достаточно осторожные выражения для двусмысленных дерзостей, словом так, чтоб читалось между строк. Но ты увидишь, вместо этого телец лишь промычит на весь дом свое «му».
Похвала зятя окрылила Рафаэля, и он еще долго нес бы околесицу, если бы Крус не постаралась направить разговор по другому руслу. На помощь ей поспешил Сарате и принялся выкладывать разношерстные идеи, бродившие в его голове, а Рафаэль, поддакивая приятелю, высказывал остроумнейшие мысли о новой теории вырождения, о крахе в Панаме, бриллиантах персидского шаха и происках анархистов. Незадолго до ужина Рафаэль еще раз напомнил Крус о своем желании перебраться на третий этаж, — внизу, где он жил, было тесно и жарко, а на третьем этаже пустовали две прекрасные комнаты, где слепой мог бы устроить более независимо свою жизнь. Старшая сестра не одобряла такого переселения: комната в нижнем этаже была ближе к ней, это облегчало уход за братом; Рафаэль продолжал горячо настаивать, и, посоветовавшись с доном Фран-сиско, Крус, наконец, дала разрешение на переезд, но велела Пинто спать в соседней комнате и находиться неотлучно при сеньорито. Рафаэль радовался предстоящей перемене: наверху в его распоряжение поступали две просторные комнаты, по которым он сможет свободно прогуливаться вдали от назойливого уличного шума, в стороне от кипучей жизни дома, где вечно устраиваются несносные званые вечера и обеды. Обращаясь к Торквемаде, слепой сказал шутливым тоном:
— Я перебираюсь к вам. Как истый ренегат, хочу устроиться поближе к золотому тельцу!.. Вот так поворот судьбы! Я, самый яростный противник тельца, прошу приюта в его капище...
