Сеньоре Доносо плохо, очень плохо. Вести, дошедшие в то утро (в один из апрельских дней, ставший незабываемой датой) до дома маркизов де Сан Элой, говорили о том, что всякая надежда потеряна. Уже явился священник со святыми дарами, и, по мнению врачей, предстоящая ночь должна положить конец страданиям бедной женщины. Наука теряла в ее лице необыкновенный клинический случай, вот почему врачи не желали, чтобы угасла ее жизнь, мучительная для пациентки, но представлявшая столь большой интерес для экспериментальной медицины.
Наспех, без аппетита пообедав, Фидела и Крус поспешили к умирающей. Дон Франсиско остался дома для наблюдения за малышом. Мать соглашалась доверить ребенка только попечениям отца. Крус попросила зятя присмотреть заодно и за Рафаэлем, которому в последние дни нездоровилось, хотя недавнее нервное возбуждение слепого утихло и в психике его наступило заметное улучшение. Скряга был рад, что ему велели остаться дома, он с некоторых пор приуныл и упал духом, его никуда не тянуло и меньше всего хотелось присутствовать при чужой смерти. Он жаждал в одиночестве поразмыслить над своей несчастной долей и попытаться найти хоть какое-нибудь утешение в горькой необходимости купить дворец, ворох старых полотен и кучу ржавых доспехов.
Дамы ушли, предварительно поручив ему в случае надобности тотчас известить их, а Торквемада, отправив необходимую почту, засел за работу у себя в кабинете. Ребенок спал под присмотром не отходившей от него кормилицы. Все в доме погрузилось в тишину и покой: На кухне болтали меж собой слуги. На третьем этаже работал один лишь Аргуэльес Мора, счетовод, которому Торквемада дал срочное поручение. В приемной дремал на диванчике посыльный, и время от времени слышались шаги Пинто, который то спускался, то поднимался по внутренней лестнице.
Усевшись за письменный стол, дон Франсиско принялся чертить свои каракули, но не прошло и четверти часа, как на пороге появился Рафаэль в сопровождении Пинто.
— Вы не хотели подняться ко мне, — сказал слепой, — так я решил спуститься к вам.
— Твоя сестра предупредила меня, что тебе нездоровится и ты не хочешь никого видеть. Но, кстати, мне очень хотелось повидать тебя и поговорить по одному, вопросу.
— Мне тоже. Я знаю, что позавчера вы одержали крупный успех. Мне все подробно описали.
— Это верно. Собрались друзья, ну и, понятное дело, усердно мне хлопали. Но славословиями меня не одурачишь, я знаю, что я всего-навсего жалкий ремесленник расчетов и процентов, а учиться мне было некогда. Ну, кто бы сказал два года назад, что я буду выступать перед собранием образованных, ученых людей! Поверь, я держал речь, а сам втихомолку смеялся над моей дерзостью и их глупостью.
— Вы можете быть удовлетворены, — спокойно сказал Рафаэль, поглаживая подбородок. — В такой короткий срок вы достигли вершины. Немногие могут этим похвастаться.
— Как же! Вершина счастья! — буркнул дон Франсиско и тяжело вздохнул, вспоминая страданья, сопровождавшие его восхождение.
— Вы счастливец.
— Ну, нет. Скажи лучше, что я несчастнейший в мире человек. Можно ли назвать счастливцем того, кто не смеет жить по своей воле и поступать как ему вздумается. В глазах общества я счастливчик, мне завидуют, не зная, что я мученик, да, Рафаэлито, истинный мученик Голгофы и несу крест моего дома, вроде тех страдальцев, что на картинках терпят жестокие муки ада и инквизиции. Я связан по рукам и ногам и вынужден беспрекословно выполнять все замыслы, взлелеянные твоей сестрой, а ей взбрело в голову превратить меня в герцога Осунского, в мудреца из Саламанки или китайского императора. Я прихожу в ярость, топаю ногами и... уступаю, потому что твоя сестра умнее всех отцов и прадедов церкви вместе взятых, это настоящая папесса Хуана.
— Моя сестра добилась замечательных успехов, — сказал слепой. — Она подлинный художник, непревзойденный мастер, и она еще сделает с вами чудеса. На свете нет более искусного гончара: она берет кусок глины, мнет его...
— И готово... Но знаешь, как бы она ни старалась вылепить из меня китайскую вазу, ничего другого, кроме глиняного горшка, из меня не получится.
— О нет, дорогой сеньор, вы уж и теперь не горшок!
— А по-моему, я как был им, так и остался. Видишь ли...
Ободренный мирным настроением своего гостя и движимый бурлившим в душе гневом, скряга испытывал в этот исторический момент непреодолимое желание излить Рафаэлю все, что у него накипело за последнее время. По странному совпадению Рафаэль испытывал ту же потребность и спустился вниз с твердым намерением открыть недавнему врагу самые сокровенные тайники своего сердца. Таким образом, непримиримая вражда превратилась в обоюдное стремление исповедаться, поделиться своими обидами. Торквемада с горечью поведал о том, что ему предстоит обзавестись дворцом вместе с ворохом старинных полотен, ухлопав кучу денег на покупку и лишившись невыразимой радости беспрерывно копить свои доходы, чтобы собрать сказочные богатства; копить — вот его desideratum, его прекрасный идеал, его догмат. Продолжая сетовать, скряга описал свои страдания и безутешную скорбь по поводу крупных расходов, а Рафаэль всячески утешал его, уверяя, что расходы окупятся сторицей. Но Торквемада не верил в это и продолжал испускать тяжелые вздохи.
— Ну, а я, — сказал Рафаэль и, заложив руки за голову, откинулся назад на спинку мягкого кресла, — я несчастнее, неизмеримо несчастнее вас, и нет у меня иного утешения, кроме мысли, что скоро мои страдания окончатся.
Пораженный необычайным сходством слепого с Иисусом Христом, дон Франсиско внимательно глядел на своего собеседника и молча ждал объяснения, в чем именно заключались эти страдания, превосходившие его собственные муки .
— Вы страдаете, дорогой сеньор, — продолжал слепой, — потому что не смеете поступить по своей воле, по своему характеру, который подсказывает вам беречь и копить деньги; ведь вы скупы...
— Да, я скуп, — подхватил Торквемада в порыве искренности. — Ну да, и что же? Раз мне так нравится.
— Конечно, у каждого свои вкусы и надо уважать их.
— Ну, а вы, отчего страдаете вы, скажите? Разве что из-за невозможности вернуть зрение... иначе я вас, право, не пойму.
— Я уже привык к окружающему меня мраку... Дело не в этом. Мои страдания морального порядка, как и ваши, но только значительно сильнее и глубже. Я страдаю, ибо чувствую себя лишним в мире, лишним в семье, а еще потому, что я во всем ошибался...
— Ну, если ошибка причина страданий, — подхватил с живостью скряга, — то в мире не найти более несчастного человека, чем ваш покорный слуга, ибо этот дурень, задумав жениться, вообразил, будто нашел истинных пчелок, способных хранить каждый грош, а на деле оказалось...
— Моя ошибка, сеньор маркиз де Сан Элой, — возразил слепой, не меняя позы и произнося слова с какой-то особой торжественностью, — значительно серьезнее, ибо она затрагивает святое святых человеческой совести. Послушайте внимательно, что я вам скажу, и вы поймете всю глубину моей ошибки. Я был против брака моей сестры с вами по различным причинам...
— Да, потому что у нее, мол, голубая кровь, а у меня... буро-зеленая.
— Я сказал, по различным мотивам. Я тяжело переживал вашу свадьбу, считая мой род опозоренным, моих сестер — униженными.
— А все потому, что от меня попахивало луком и я давал деньги в рост.
— Я был твердо уверен, что сестры стоят на краю бездны, где их ждет стыд, позор и отчаяние.
— Похоже на то, что вы им недурно обрисовали эту... дьявольскую бездну.
--- Я полагал, что, выйдя за вас замуж по совету старшей сестры, Фидела отвернется от вас после первых же дней замужества, ибо вы внушите ей отвращение, гадливость...
— Мне кажется, что... Ну и ну!
— Я полагал, что сестры мои будут несчастны и возненавидят чудовище, которое они взялись приручить.
— Здорово! так-таки чудовище!
— Я полагал, что, несмотря на воспитательные таланты «папессы Хуаны», ей никогда не удастся ввести вас в общество, как она мечтала, и что каждый шаг нового выскочки в этом обществе лишь унизит и осрамит моих сестер.
— Кажется, я больше не ляпаю глупостей...
— Я полагал, что моя сестра Фидела не устоит перед соблазнами воображения и не останется безучастной к зову лучших лет своей жизни, словом, рассуждая логически и зная, что происходит, когда брак заключается между красивой молодой девушкой и неказистым стариком, я был свято и нерушимо убежден, что сестра совершит проступок, столь обычный в нашем обществе.
— Черт возьми!
— Да, сеньор, я так думал, признаюсь в моих низких мыслях, они были всего-навсего отражением мнения общества в моем мозгу.
— И вы вбили себе в голову, что моя жена способна на такое!.. Ну, а я никогда этого не думал, потому что как-то ночью Фидела сказала мне откровенно: «Тор, в тот день, что я тебя возненавижу, я брошусь с балкона вниз; но я никогда не изменю тебе. В нашем роду не знали измены, и так будет всегда».
— Конечно, она не могла иначе думать. Но не в этом было ее спасение. Я продолжаю: я считал, что у вас не будет детей, мне казалось, что никогда природа не благословит этот чудовищный союз и не позволит появиться на свет гибридному существу...
— Ну, ну, попрошу тебя не давать Валентину прозвищ.
— И вот, дорогой сеньор, все мои предположения оказались страшной ошибкой. Начиная с вас, первой и главной ошибки, — ведь не только общество приняло вас в свою среду, но и сами вы отлично вжились в это общество. Ваши богатства растут как морской прибой, и свет, который выше всего ценит деньги, видит в вас не рядового человека, который решился на штурм крепости, но высшее существо, обладающее необыкновенным умом. Вас делают сенатором, всюду принимают, вашу дружбу оспаривают, вам рукоплещут и славословят, не разбирая, разумно или неразумно то, что выговорите, вас ласкает аристократия, приветствуют средние классы, поддерживает государство, благословляет церковь, каждый ваш шаг в свете сопровождается успехом, и вы сами начинаете считать свою грубость — утонченностью и свое невежество — образованностью...
— Нет, нет, только не это, Рафаэль.
— Ну, если не вы — другие так думают, а это одно и то же. Вас считают необыкновенным человеком... Позвольте мне закончить; я отлично знаю, что...
— Нет, Рафаэлито; пусть меня считают тем, кем и раньше считали. Я открыто признаюсь, что я невежда, однако невежда sui generis. Кому по силам тягаться со мной в уменье добывать деньги?
— Так вот, вы обладаете громадным достоинством, если только можно считать достоинством способность загребать кучи денег.
— Отдадим должное фактам: в делах... не то чтоб я хотел похвастать... в делах я каждому дам сто очков вперед. Все здесь кругом олухи, я их и в грош не ставлю. Но это лишь в делах, а что касается остальных вопросов, Рафаэлито, следует прийти к выводу, что я грубое животное.
— О нет! Вы отлично приспособились к обществу и освоились с новым положением. Так или иначе, вас считают чудом, вам безудержно льстят. Доказательство тому — ваша позавчерашняя речь и неслыханный успех... Скажите мне с полной искренностью, положа руку на сердце, как если бы вы говорили перед подлинным исповедником: какого вы мнения о вашей речи и обо всех овациях на банкете?
