— Одиннадцатого числа каждого месяца служат панихиду, ведь одиннадцатого — не так ли? — выбросился из окна братец наших сеньор, который страдал зрением, — сказал француз своему приятелю и соотечественнику шефу, вошедшему в сопровождении двух помощников, навьюченных корзинами с провизией. Toт, равнодушный ко всему, что не касалось стряпни, не вынимая трубки изо рта, стряхнул с нее пепел и приготовился сменить гражданское платье на белый мундир кухонного полководца. Он переодевался в комнате дворецкого, где держал свои трубки, курительный табак и изрядный запас закусок и ликеров для личного пользования.
Пока дворецкий чистил фрак, шеф-повар изучал по записной книжке «дислокацию», уточняя цифры.
— Да, да, — бормотал он. — Сегодня одиннадцатое. Поэтому завтрак заказан на десять персон... Месса, говоришь? Меня это не касается. Я гугенот... Ба! Теперь вспомнил: впереди меня шел этот поп. Я торопился и на углу обогнал его. Он, должно быть, вошел с парадного хода.
— Эй, Руперто, — закричал ему приятель, вышедший тем временем на галерею. — Преподобный отец Гамборена уже явился служить мессу, а ты еще не затопил печку в ризнице.
— Как же, сеньор, затопил. Святой Петр, как зовет его в шутку наш маркиз, еще не прибыл.
— Поди разузнай. Да проверь, все ли там на месте: облачение... вино...
— За этим смотрит Хоселито. Я не обязан заниматься ризами да винными графинами.
— Приходится везде поспевать, — с важностью провозгласил дворецкий, надевая фрак и поправляя воротничок. — Коли не совать во все свой нос, выйдет черт знает какая неразбериха.
Он поспешил в дворцовые покои, которые открываются здесь широкой галереей, выходящей окнами во двор. На стенах — старинные гравюры великолепной работы в дамках красного дерева, карты сражений, выполненные в условной средневековой перспективе; паркет из красной и желтой агавы наподобие полос Арагонского герба, а окна затенены изящными шторами с вышитыми на них гербами Гравелинас, Трастамара и Гримальди Сицилийских. Галерея заканчивается великолепной мраморной лестницей, которая ведет в жилые помещения пышного обиталища. Почти весь нижний этаж занят гостиными, круглым залом, парадной столовой, оранжереей и наконец часовней, с отменным вкусом заново отделанной сеньорами дель Агила. Туда-то и направился француз, когда увидел, как по большому коридору, что берет начало в главном вестибюле, не спеша идет, держа шляпу в руке, среднего роста священник, с лысиной во всю голову и багрово-красным лицом. Слуга низко поклонился; священник в ответ кивнул головой и прошел в часовню, близ которой ожидал его лакей в ливрее с галунами. Француз обменялся с лакеем несколькими словами, желая проверить, все ли готово для богослужения; отпустив игривую шуточку в адрес горничной, с ворохом белья поднимавшейся по лестнице, он заглянул в маленькую столовую и услышал, как в ворота въезжает экипаж: раздался стук копыт по мощеному двору, затем хлопнула дверца кареты.
— Сеньора де Ороско, — бросил француз своему помощнику, который накрывал стол на случай, если гости пожелают откушать после панихиды. — Историческая личность, а? Она и наша маркиза — две неразлучных голубки.
В самом деле: статная дама в безукоризненном траурном платье, прошла мимо дверей столовой и с непринужденностью своего человека в доме, без доклада направилась вверх по лестнице. Две другие дамы и сопровождавший их господин проследовали в нижнюю гостиную. Многочисленная челядь заполнила коридоры, сверкая цветными камзолами, белыми манишками и элегантными фраками. Ровно в десять по главной лестнице, опершись на руку своей подруги Аугуеты, спустилась Крус дель Агила; сетуя, что Фидела, прикованная к постели жестокой инфлуэнцей, не сможет присутствовать на панихиде, она прошла в гостиную, а оттуда, вместе с друзьями, в часовню, где дамы заняли почетные места у главного алтаря. Вслед за ними вошли слуги — мужчины, женщины и мальчики. Вооружившись лорнетом, сеньора устроила им смотр, проверяя, все ли налицо. Отсутствовали, как выяснилось, лишь шеф-повар да сам глава семьи, светлейший сеньор маркиз де Сан Элой.
Когда началось богослужение, хозяин дома покинул свои покои в таком свирепом настроении, что на него было страшно смотреть, Натянув начищенные до блеска сапоги, нахлобучив по самые уши черную шелковую шапочку и запахнув на себе темный шлафрок, он вышел в коридор и заковылял, спотыкаясь, шумно кашляя, отплевываясь и бормоча гневные ругательства. Спустившись по внутренней лестнице во дворик перед конюшнями и не застав там ни одного из служащих этого отдела, он сорвал свое раздражение на помощнике конюха — бедном старике, который выгребал и накладывал в тачку навоз.
— Это еще что такое, черт возьми! В один прекрасный день я всех вышвырну на улицу, или не зваться мне больше доном Франсиско! Лодыри, рвань проклятая, расточители чужого имущества, канальи, пьявки, сосущие соки государства!.. Хоть бы ветеринара вызвали: у Боба сбито копыто, а у Марли — наверняка сап. Пусть только рыжий скакун да буланая ломовая околеют, уж я из вас денежки выколочу! Я за них, черт возьми, из своего кармана платил. Скажите пожалуйста, панихида! Чего только не выдумает эта фря, лишь бы совратить моих подчиненных и отвлечь персонал от его обязанностей. Чтоб ей ни дна ни покрышки!..
Он сунулся затем на вокзал, где обычно собиралась вся челядь, и, не найдя там ни души, поплелся в глубь герцогского дома, нзрыгая проклятия, кашляя и отхаркиваясь. Потоптавшись в галерее, увешанной гравюрами и картами военных походов, он, наконец, добрался до часовни. Очередное ругательство застряло у него в горле, и, рыча от бешенства, он крепко стиснул зубы, услыхав, как в часовне раздался трехкратный мелодичный звон колокольчика.
— Эге, начинается причастие, — пробурчал он. — Я не покажусь. Какого черта мне входить, пропади они все пропадом?
Итак, скряга поднялся к себе, надел сюртук, пальто, цилиндр и, зажав в одной руке толстые шерстяные перчатки, а в другой — трость, сохранившуюся у него со времен войны, снова спустился по лестнице; тем временем богослужение окончилось, и слуги поспешно расходились по своим местам. Дамы, два солидных господина, Тарамунди, Доносо и сеньорите де Сан Саломо, прислуживавший священнику, решили навестить Фиделу. Дон Франсиско спрятался, чтобы избежать приветствий, ибо решительно ему в то утро не выпала карта любезности. Когда же противник очистил поле боя, скряга как снег на голову свалился в ризницу, где патер, уже скинувший облачение, занялся завтраком — чашкой отменного кофе и поджаренными в масле гренками, принесенными на серебряном подносе миловидным мальчиком-лакеем.
— Я опоздал к обедне, — резко объявил священнику дон Франсиско, не потрудившись предпослать своим словам приветствие или хотя бы вежливое вступление, — потому что меня не предупредили вовремя. Боже, что за дом! Словом, я не хотел входить, чтоб не прерывать... К тому же, поверьте, мне нездоровится, право, сеньор мой, нездоровится... Мне бы надо полежать.....
— Да кто же вас гонит с постели ни свет ни заря? — отвечал священнослужитель, не глядя на собеседника и прихлебывая свой кофе. — Бедняга, уж не приходится ли вам рыскать в поисках жалкого заработка, чтобы добыть кусок хлеба для обитателей дворца де Гравелинас?
— Да нет же, дьяв... Конечно, нет... Я вскакиваю чуть свет, потому что мне не спится. Вот и сегодня, верите ли, сеньор святой Петр, всю ночь глаз не сомкнул.
— В самом Деле? Отчего же? — спросил священник, откусывая полгренка сразу. — А кстати: почему вы зовете меня святым Петром?
— Разве я не говорил вам? Что ж, расскажу. Это история добрых старых времен. Добрыми я зову те времена, когда у меня было меньше кругленьких, когда они мне кровью и потом доставались, когда я потерял моего единственного сына, то есть не единственного... Я хочу сказать... словом... когда я не знал нынешнего суетного величия и мне не приходилось сокрушаться по поводу стольких превратностей... Жестокой превратностью была смерть моего мальчика, но даже после нее я жил спокойнее, чем нынче, оставаясь, так сказать, в своем элементе, Немало выстрадал я и тогда, но бывали мгновения, когда я обретал душевный покой, отдыхал в оазисе... да, в оазисе, в оазисе.
Восхищенный словечком, он повторил его трижды.
— А теперь скажите мне положа руку на сердце, почему вам не спалось? Неужели...
— Да, да. Я не мог спать из-за тех слов, что вы сказали мне перед уходом, как бы подводя вкратце итог нашей долгой беседе с глазу на глаз. Ей - ей!
