— Хотя сложность задачи, которую милейшая Круазет вздумала поставить передо мной, несколько устрашает меня, — продолжал священник, помолчав и дав собеседнице время оправиться от восторга, — я не трушу, сжимаю в руке славное знамя и иду прямо на твоего язычника.
— И вы победите его... Я уверена.
— По крайней мере обуздаю, за это поручусь. Вчера вечером я выпустил в него первые стрелы, и сегодня он дал мне понять, что они задели его за живое.
— О! Он очень с вами считается; в его глазах вы прямо ангел или апостол — словом, высшее существо; грубость и надменность в отношении всех прочих мгновенно сменяются мягкостью, едва лишь он вас завидит.
— Почтение тут или страх, но несомненно мои речи остаются в его памяти. А ведь я внушаю ему всего-навсего истину, святую истину, ничего более, но со всей беспощадной прямотой, как то повелевает мне долг проповедника. В вопросах веры я непримирим и не иду на уступки. Яростно атакую я зло, пуская в ход всю суровость христианства. Да, сеньор Торквемада услышит от меня немало горьких слов, с трепетом заглянет он в свою душу, а заодно, хоть краешком глаза, — в потусторонний мир, исполненный для него величайшей тайны, в мир вечности, где пробудут и малые и великие. Предоставь все мне.
Гамборена ходил взад и вперед по ризнице, не обращая внимания на восхищенные возгласы Крус, и„ остановившись, наконец, перед знатной собеседницей, призвал ее к молчанию движением простертых рук — привычным жестом проповедника или дирижера:
— Тихо, тихо... Не спеши восторгаться, дочь моя. И в тебя попадет камушек: не он один виноват — на вас обеих также падает доля вины, и заметь, на тебя большая, чем на твою сестру...
— Я не считаю себя непогрешимой ни в этом, ни в других случаях жизни, — смиренно отвечала Крус.
— Твой деспотизм, — да, деспотизм, хоть и самый просвещенный, — твое стремление править самодержавно, переча его вкусам, обычаям и склонностям, навязывая ему роскошь, в которой он не нуждается, и расходы, от которых у него стынет кровь в жилах, — все это до такой степени разъярило дикаря, что укротить его будет нелегкой задачей.
— Разумеется, я несколько деспотична. Но ведь этот невежа отлично знает, что без моего руководства он не достиг бы высокого положения, а оно, поверьте, ему весьма по вкусу, если не посягают на его мошну. Кто сделал его сенатором, кто снискал ему титул маркиза, кому обязан он своим влиянием в обществе, почетом от малых и великих?.. Но вы мне скажете, что все это — суета сует и о спасении его души я нисколько не позаботилась. Если так — я умолкаю. Я признаю свой грех и отрекаюсь, да, сеньор, отрекаюсь от власти, чтобы удалиться... на покой.
— Умерь свой пыл, дочь моя. Для всего требуется подходящий момент и целесообразность, а особенно для отречений. Продолжай покамест управлять, там видно будет. Было бы крайне нежелательно изменять установившийся порядок. Я поведу осаду только в плане моральных проблем. В остальное я не вхожу: все, что хоть втдаленно связано с земными благами, для меня как бы не существует... И единственное, что я повелеваю тебе на сегодняшний день, — это быть мягкой и ласковой с твоим братом, ибо братом твоим нарекла его церковь; не будь...
Но Крус с ее властным, неуступчивым характером не выдержала и перебила священника:
— Но ведь это он, он глумится над братскими чувствами! Вот уже четыре месяца как мы не разговариваем: если я к нему обращаюсь, он в ответ лишь мычит и поворачивается ко мне спиной. А когда откроет рот, наговорит столько грубостей, что лучше бы молчал. И да будет вам известно, что в обществе он не может теперь произнести моего имени, не облив меня грязью с головы до ног.
— Грязь... хула, — уже рассеянно отозвался Гамборена, берясь за шляпу с явным намерением уйти. — Бывает злоречие, проистекающее лишь от привычки к пустословию. Предосудительная привычка человека, который зачастую говорит грубости ради красного словца. Сплошь да рядом порок этот не коренится глубоко в сердце. Я займусь нашим дикарем под соответствующим углом зрения, как он выражается, и надену на него намордник — полезнейшая вещь, к которой не все, к сожалению, приучены... Но когда он малость попривыкнет... то сам поймет, сколь полезна эта мера не только языку его, но и душе... Прощай, дочь моя... Нет, нет, дольше не останусь. У меня пропасть дел... Я ведь уже сказал, что не буду завтракать, но, может, еще зайду к вам сегодня вечером, чтобы немного поболтать. А коли нет — до завтра. Прощай.
Тщетно пыталась хоть ненадолго удержать священника почтенная дама. По уходе его она еще долго сидел а в ризнице, словно придавленная горькой тяжестью мыслей, высказанных Гамбореной. Со времен скорбного события — смерти Рафаэля — печаль была назойливой гостьей в семействе дель Агила; хотя дворец Гравелинас радовал взор изобилием произведений искусства и предметов роскоши, однако, переехав туда, сестры вступили, казалось, в мрачное царство раздоров и неприятностей. К счастью, милосердный господь ниспослал домоправительнице поддержку в лице несравненного друга, соединявшего приветливость обращения с красноречием вдохновенного проповедника, а чистую, как у ангела, душу — с непреклонной совестью и светлым разумом, проникающим в тайны человеческой жизни и общественного бытия. Старшая в роде дель Агила встретила его как посланца небес, когда, за два месяца до описываемых событий, он впервые переступил порог дворца Гравелинас, явившись не то из Полинезии, не то с островов Фиджи, не то из самого пекла, а для Крус — не иначе как от престола господня. Она уцепилась за проповедника, как утопающий за соломинку, и хотела поселить у себя в доме; когда это оказалось неосуществимым, дама на тысячу ладов стала зазывать священника к обеду и к завтраку, во всем спрашивала у него совета, с упоением внимая возвышенным нравоучениям и рассказам о миссионерском подвижничестве.
Первое упоминание об отце Луисе де Гамборена, домовом священнике кордовского епископа, помечено в наших летописях 1853 годом, когда ему еще не исполнилось двадцати пяти лет. О юности его нам ничего не известно, кроме того, что был он родом из Алавы и происходил из состоятельной дворянской семьи. Семейство дель Агила пригласило его к себе в дом в качестве капеллана; с ними он переехал в Мадрид, где и прожил два года. Но господь судил ему другое, более славное поприще, нежели безвестная служба в доме знатных сеньоров: душу его снедала жажда подвигов, священное честолюбие призывало ратовать за веру Христову, сменив роскошь на лишения, покой на опасности, рискуя здоровьем и, быть может, даже жизнью во имя славы и бессмертия. Трезво взвесив все, он решил отправиться в Париж и примкнуть к одному из миссионерских отрядов, при помощи которых наша предусмотрительная цивилизация пытается смирить варварские орды африканцев и азиатов, прежде чем обнажить против них меч.
Юный энтузиаст не долго ждал осуществления своей мечты: он был принят в члены ордена, — название его несущественно для нашей истории, — и послан проповедовать евангелие в Занзибар, а оттуда — в Танганьику, где начал свой крестовый поход с верховьев Конго, сочетая выносливость путешественника с неутомимым пылом воина Христова. Пятнадцать лет провел он в тропической Африке, исполненный мистической отваги льва господня, пренебрегая суровостью климата и человеческой жестокостью, неизменно бесстрашный, не ведающий усталости, всегда в первых рядах сражающихся за веру, великий учитель и открыватель новых земель. Проникая в глубь неведомых стран, он пробирался сквозь лабиринты тропических лесов к заболоченным, зараженным желтой лихорадкой озерам, карабкался на безлюдные скалы и мужественно глядел в лицо опасности, чтобы любой ценой, не останавливаясь даже перед насилием, утвердить крест в варварских краях и в душах их обитателей.
