— В самом деле, намерения у него не злые, только инстинкты недобрые, — пошутил миссионер. — Ничего себе характерец!
— Однако для сегодняшней слякоти вы не слишком запачкали башмаки, — заметила Крус, не сводя глаз со священника, который стоял, опершись о камин, — На улицах такая грязь!
— Я обладаю искусством ходить и не по такой грязи. Не зря я изучал повадки цапель, в Полинезии. Я умею ходить по рытвинам, карабкаться по крутым склонам, и даже пропасти меня не пугают. Не верите?
— Ну уж сегодня, — сказала Фидела, — вам без обеда не уйти! И если обществу собравшихся внизу ученых мужей вы предпочтете наше, то откушаете здесь наверху.
— Да, да, сегодня вы не скроетесь. Мы не отпустим вас, — подтвердила Крус, глядя на Гамборену с нежностью почти материнской.
— Не уйдете, — подхватила Аугуста, — хотя бы нам пришлось привязать вас за ногу.
— Хорошо, сеньоры мои, — добродушно отвечал священник.— Делайте со мной что хотите. Вверяюсь вам полностью. Кормите меня, коли вам так нравится, и привязывайте к ножке стула, ежели сочтете за благо. Суровость непогоды освобождает меня от повседневных обязанностей.
— Самое лучшее, что вы можете сделать, это остаться у нас ночевать, — вставила Крус. — Ну, что вы на это можете возразить? Ведь вас тут не съедят. Отведем вам комнату наверху, и вы там устроитесь как принц или, скажем, не хуже сеньора кардинала .
— Ну уж нет! Мне привычней спать в бамбуковых хижинах, чем в герцогских палатах. Однако это не помешает мне смириться с ночлегом здесь, ежели я для чего-нибудь понадоблюсь.
Крус предложила Гамборене скинуть намокшую пелерину, поскольку в будуаре было тепло, и священник согласился, приняв помощь благородной сеньоры.
— А теперь не хотите ли закусить?
— Дочь моя, за кого ты меня принимаешь? Неужто я похож на одного из тех обжор, которые что ни час наполняют пищей желудок?
— Ломтик ветчины, рюмочку вина?
— Нет, нет, благодарю.
— А я так охотно подкрепилась бы, — с детской непосредственностью сказала Фидела. < — Пусть нам принесут хотя бы вина.
— Портвейн, падре?
— По мне, что хотите. Я готов выпить рюмку за компанию с милейшими сеньорами.
Крус вышла, а Гамборена вновь заговорил о Валентине, настаивая на необходимости строже его воспитывать.
— Мне тяжело наказывать бедняжку, — возразила Фидела. — Ангелочек не ведает, что творит. Подождем, пока в нем пробудится более ясное представление о добре и зле. В этом возрасте голова у ребенка тупая.
— Зато зубы острые.
— И однако ж он... вот такой, каким вы его видите.., он будет умницей, — заявила Аугуста.
— Кто знает... Отец Гамборена, сделайте милость, не хмурьтесь так, когда говорите со мной о малыше. Мне очень больно, что вы дурного мнения о моем дорогом звереныше и не верите в будущее.
— Дочь моя, ничего подобного я не говорил. Время принесет тебе избавление.
— Время... быть может, смерть... Вы намекаете на смерть, падре ?
— Милая дочь моя, я ни словом не обмолвился о смерти, мне и в голову не приходило...
— Полно, полно. Избавление, о котором вы говорите,— смерть, -- дрогнувшим голосом продолжала Фидела,— не отрицайте. Вы хотела сказать, что сын мой умрет и тем самым избавит нас от печальной участи иметь единственным наследником такого...
— Да вовсе я этого не думал, уверяю тебя.
— Не отпирайтесь. Сегодня я в ударе. Я угадываю мысли.
— Только не мои.
— Ваши так же, как и всех остальных. Но того избавления, которое должно прийти со временем, я не увижу... Прежде наступит мое избавление. Я уверена, что раньше сама умру.
— Не могу сказать тебе «нет». Кому ведомы предначертания господни? Но я никогда никому не предрекал смерти, и если мне случается иной раз поминать эту сеньору, то не ради устрашения. То, что мы зовем смертью, есть самое заурядное и естественное событие, неизбежное звено в общей цепи жизненных явлений, и ни само явление, ни упоминание о нем не должны пугать человека, ежели совесть его чиста.
— Вот потому-то смерть и не пугает меня.
— А меня пугает, признаюсь,— заявила Аугуста.— Падре волен думать о моей совести что угодно, я не стану расстраиваться.
— Не имею чести знать тайн вашей совести, сеньора, — возразил священник. — Но водись за вами грехи, я бы не смолчал, даже рискуя вас расстроить...
— А я бы приняла ваш выговор со смирением и даже с благодарностью.
— Порицайте нас сколько вздумается, — заметила Фидела, принимаясь за поданные пирожки и холодные закуски. — Моя хандра уже рассеялась. Более того: если вы желаете сказать вам проповедь о смерти, сопроводив ее грозным наставлением, мы выслушаем вас... с истинной радостью.
— О нет, — возразила Аугуста, наливая портвейн в рюмку миссионера. — Я и слышать не хочу о смерти, ни о чем связанном с этой тайной, которая начинается на кладбище, а кончается в долине Иосафата. Своим близким я завещаю хорошенько заткнуть мне уши в гробу... чтобы не слышать трубного гласа в день страшного суда.
— Иисусе, что за вздор!
— Вы боитесь воскрешения из мертвых?
— Нет, сеньор. Я боюсь суда господня.
— А мне очень хочется услышать трубный глас, — сказала Фидела, — И чем скорее, тем лучше, Я так же уверена в том, что попаду на небо, как в том, что пью сейчас превосходное вино.
— Я тоже... впрочем, нет... у меня есть сомнения, — заколебалась сеньора де Ороско. — Но я уповаю на милосердие божие.
— Отлично, — одобрил священник. — Так и следует: уповать на милосердие и стараться заслужить его добрыми делами.
— Я и стараюсь.
— Сеньор Гамборена, читайте нравоучения всем, только не этой ретивой католичке, — провозгласила маркиза де Сан Элой с грациозно-шутливой торжественностью.— Аугуста заказывает пышные службы, председательствует в благотворительных обществах, собирает деньги для папы римского, для миссионеров и на всякие другие благочестивые цели.
— Превосходно, — отвечал священник, усваивая шутливо-торжественный тон маркизы. — Ей только одного недостает.
— Чего же?
— Немного христианской веры, самых основ ее, каким учат в школе.
— Да я все это знаю назубок!
— А я говорю, не знаете. Хотите, я сейчас устрою вам экзамен?
— Ах нет, друг мой; экзамены — это такая вещь... Ненароком что-нибудь из головы выскочит.
— Не страшно забыть букву ученья, если свято помнишь его сущность.
— Слово божье глубоко запало в мою душу.
— Позволю себе усомниться в этом.
— Я также, — вмешалась Фидела, довольная оборотом, какой принимал разговор. — По правде говоря, Аугуста — настоящая еретичка.
— Ну и выдумщица же ты!
— Да, еретичка. А я нет. Я верю во все, чему учит святая наша церковь. Но сверх того верю еще во множество других вещей.
— А именно?
— Я полагаю, что механизм, управляющий миром, устроен не так, как следует. Иными словами, у председателя совета министров — там наверху — дела нашей бедной планеты несколько в загоне.
— Безбожные шуточки? Ты не понимаешь, что говоришь, дочь моя. Но даже не понимая, ты все равно совершаешь тяжкий грех. Сказанное в шутку не перестает быть богохульством.
— Ну вот, и другой досталось!
— И не пытайтесь меня убедить, — продолжала сеньора де Сан Элой, — что вся эта игра жизни и смерти ведется разумно, особенно — смерти. По-моему, смерть должна приходить к людям только по их зову.
— Ха, ха, ха! Как славно придумано! Кто же захочет умирать?
— О нет, я не согласна, извините, — серьезно возразила Аугуста. — Для всех, для всех решительно, живи они хоть много тысяч лет, настанет час усталости. Не найдется такого человека, который в конце концов не сказал бы: довольно, довольно. Даже самые бесчувственные эгоисты, наиболее жадные до наслаждений, кончили бы тем, что возненавидели бы и прокляли собственное я. И смерть была бы тогда желанной гостьей, ее призывали бы, а не боялись. Смерть без старости и болезней... Право же, падре, такой порядок вещей много лучше теперешнего, и господу богу следовало бы принять во внимание...
— Он уже принял во внимание, что у вас обеих ум так же развращен, как и сердце. Я не желаю следовать за вами по пути кощунственного вольномыслия. Ваши шутки богохульны.
— Богохульны! — воскликнула Фидела. — Нет, падре. Мы просто шутим. Разумеется, все веления господа мудры и справедливы. Я не оспариваю божественных установлений, мне только хотелось бы, чтобы смерть приходила, когда ее пожелаешь.
— Другими словами, вы оправдываете самый тяжкий грех — самоубийство.
— Нет, я его не оправдываю! — бледнея, вскричала Аугуста.
— А я... — Фидела наморщила лоб и задумалась.— И не оправдываю и не порицаю... Я хочу сказать... погодите... если б способы лишить себя жизни не были столь отталкивающими, я бы... самоубийство не казалось бы мне таким большим злом.
— Иисусе, помилуй и спаси нас!
— Не пугайтесь, падре, — вмешалась сеньора де Ороско, приходя на помощь подруге. — Мысль Фидели не так уж сумасбродна. Разрешите, я попробую развить ее. Хорошо бы навсегда заснуть, сохраняя в глубочайшем забытьи чувства и жизненные силы, уснуть навек и никогда, никогда не просыпаться... Такое самоубийство мне кажется приемлемым.
— Вот, вот, именно... Как хорошо ты говоришь! — закричала, хлопая в ладоши, Фидела, и. глаза ее засверкали. — Спать, пока не зазвучат трубы...
После минутной паузы Гамборена взял стул и уселся поближе против обеих дам.
Ласковым, мягким голосом, которому кротость взгляда придавала еще больше теплоты, он обратился к ним со следующей отповедью.
