Дон Франсиско рассмеялся, словно шутка пришлась ему по вкусу; но смех его был притворным, а в душе, видит бог, точно с цепи сорвавшись, запрыгали черти, наводя тоску и ужас.
— Смейтесь, смейтесь, разыгрывайте из себя философа,— сказал Гамборена, — придет время, и вы запоете другое.
— Но с чего вы взяли, сеньор миссионер, будто я безбожник?
— Посещаете ли вы церковь?
— Вот те раз! По правде говоря...
— Чего вы ждете? Ведь вы уже не цветущий юноша, чтобы вслед за другими повторять: «Хватит еще времени впереди».
— Нет, я знаю, что времени впереди немного, — проговорил скряга с внезапной грустью в голосе, чувствуя, как нарочитая улыбка его сменяется болезненной гримасой.— Машина понемногу приходит в негодность, здесь внутри что-то сидит и...
— Скажите прямо: и грызет... Разумеется, ведь перед вами — потеря материальных благ, конец жизни. Горе безбожникам, не видящим перед собой по ту сторону жизни ничего, кроме пустоты! Кого может радовать пустотa? Послушайте, сеньор маркиз, желаете ли вы провести покойно последние дни?.. Желаете ли вы очистить душу свою и невозмутимо взирать на близкий конец и переход из жизни временной в жизнь вечную? Отвечайте и помните — як вашим услугам.
— Говоря напрямик, — начал маркиз Сан Элой, мысленно подыскивая возможность сдаться без особого ущерба для самолюбия, — я приму любое решение, которое вы сформулируете. Трудненько будет убедить меня в некоторых вопросах. Несчастье сделало меня философом. Пред вами человек научной складки; и хоть я в свое время не учился, но многое узнал на старости лет, присматриваясь к людям и явлениям природы. В жизни я крепко держусь за явления практические. Но если все дело лишь в том, чтобы стать добрым, я мягкий воск в ваших руках. Надо помочь нищим? Что ж, я не прочь. Вот видите... вы уж и обратили дикаря на путь истины.
— Ну, все разом не делается. Не хочу вам больше надоедать и на сегодняшний день довольствуюсь одними лишь добрыми намерениями. Мне предстоит завоевать вас, и я готов вести осаду любым оружием из моего евангельского арсенала.
— Согласен, — ответил дон Франсиско, вновь принимая самодовольный вид сенатора, обсуждающего вопросы административного или политического характера.— Перед нами стоит задача заработать рай, не,так ли? Повторяю, заработать, а это понятие мне отлично знакомо.
— Вы, кажется, полагаете, что попасть в рай так же легко, как заработать сотню дуро на коммерческой операции? Вы ошибаетесь. Деньги добываются умом, хитростью, иной раз вероломством и мошенничеством; тогда как царство божие можно завоевать лишь добрыми делами и чистой совестью.
— На мой взгляд, это проще простого. Я готов повиноваться вам во всем, что касается религии и совести.
— Отлично.
— Но тем не менее я остаюсь поклонником философии и науки... тут уж ничего не поделаешь. Поэзии во мне, слава богу, и на грош не найдется. Я много размышляю и на свой лад сужу об явлениях того и этого мира. Порой на меня находят сомнения, и откровенно говоря, человек зачастую поддается им, самтого нежелая. Почему человек сомневается? Потому что он существуем вот как, Но будем придерживаться не поэзии, а
науки. Поэт — глупец и краснобай, невежда, рассыпающийся в комплиментах, вы понимаете меня? Ну, так я продолжаю. Заключим с вами договор, сеньор. Гамборена.
— Договор? Ни о каком договоре не может быть и речи, вы должны целиком доверить мне свою совесть.
— Об этом я и твержу, — подхватил маркиз, придвигая свое кресло поближе к священнику, чтобы можно было хлопать его по коленкам. — Франсиско Торквемада готов, как малый ребенок, доверить руководство своей особой отцу Гамборене при условии, что отец Гамборена гарантирует ему...
— Как вы сказали? Гарантирует?
— Спокойно. Я всегда точен, когда речь идет о делах... Старая, укоренившаяся привычка все выяснить, все уточнить.
— Но дело, касающееся души...
— Назовем это делом души... Я имею в виду предприятие, называемое душой, которая является для нас самым крупным, значительным и существенным капиталом.
— Дальше, дальше.
— И разумеется, поскольку речь идет о помещении столь крупного капитала, я должен обсудить до мельчайших подробностей все условия. Итак, я вверяю вам требуемое, а именно — мою совесть... Отлично... Но, получив в свое распоряжение мою совесть, вы обязуетесь гарантировать мне, что предо мной откроются врата царства небесного; ключи от него в ваших руках, вот вы сами мне и откроете ворота. Честность и добрая воля с обеих сторон. Ибо, откровенно говоря, было бы весьма печально, мой глубокочтимый сеньор миссионер, если бы я доверил вам мой капитал, а потом оказалось бы, что нет ни врат, ни царства небесного, ни Иисуса Христа, его основателя.
— Так вы требуете ни больше ни меньше как гарантии? — в гневе воскликнул священник. — Что ж, по-вашему, я маклер или биржевой агент? Не мое дело давать гарантии для вечных истин. Я проповедую их. Не веруя в эти истины, нельзя получить прощение грехов. Коммерсант, сомневающийся в прочности банка, которому он доверяет капитал, осужден вести дела с дьяволом. Надо верить! Ищите гарантии лишь в святой вере и своей совести... И знайте, я не потерплю шуток в подобных вопросах; если вы желаете, чтобы мы поняли друг друга, забудьте ваши обычаи, хитрые уловки и язык торговца. В противном случае вы — погибший человек. Я отступлюсь от вас, и вы, покинутый, больной старик, останетесь один на один с вашей темной совестью.
Миссионер умолк. Дон Франсиско, откинувшись в кресле, провел рукой по глазам.
— Проникнитесь великими христианскими истинами, — мягко продолжал священник. — Простыми, ясными истинами, доступными даже малым детям, и вы больше не будете требовать от меня гарантии. Только я был бы вправе сказать: «Обещайте исправиться, и врата небесные откроются перед вами». Первое должно быть на первом месте. Но вы, как истый себялюбец, забываете об этом и требуете предварительных гарантий. Покидаю вас, чтобы вы поразмыслили в уединении над важными вопросами.
Но едва священник поднялся, как Торквемада вцепился в его локоть и заставил снова сесть.
— Еще минутку. Я согласен примириться с Крус. Мысль мне кажется приемлемой. С чего-то ведь надо начать.
— Но помните — со всем жаром души, и да будет примирение ваше искренним, не притворным.
— Ох, трудненько мне придется, если сделать все как следует, по всей строгости безусловных условий... Ладно, уж как-нибудь постараюсь. А сейчас поговорим заново о вопросах, над которыми я размышляю чаще, чем вы полагаете. Я держусь того мнения, что всякому следует о них подумать и заранее подготовиться на случай, если гром грянет. В конечном счете, достопочтенный апостол Петр, вы, надеюсь, откроете мне врата, ведь недаром же мы с вами приятели.
— Ключи не у меня, — прервал его Гамборена, — но будь они даже в моих руках, я не открою врата недостойному. Ваша голова набита нелепыми и сумасбродными баснями.
— Ну, раз мы заговорили о сказках, я расскажу одну старую быль, которая может показаться вам интересной. Она объясняет, как и почему привык я называть вас апостолом Петром.
— Ну-ка, расскажите.
— Вы будете смеяться надо мной. Это так, глупости, игра причудливого воображения. Просто не верится, что такой ярый сторонник науки, как я, не имеющий в характере своем ничего поэтического, способен обольщаться вздорными выдумками. Много лет назад, когда я еще был почти бедняком, заболел мой сын проклятой болезнью, которая и унесла его в могилу, — мозговой горячкой, в просторечии — менингитом. Не зная, как спасти сына, и подозревая, что господь бог и святые косятся на меня, дескать, зачем бедняков прижимаю, я надумал изменить поведение и удариться в милосердие, — может, высшие власти и сжалятся над моим горем. Я стал великодушен, щедр, ну просто расточителен... И что бы вы думали? Наплевали на меня как на собаку! А еще говорят... Но лучше уж я помолчу.
— Милосердие должно быть правилом в жизни, — назидательно проговорил священник, — к нему нельзя прибегать лишь в случае беды в надежде выиграть, как на лотерейный билет. Нельзя творить добро с расчетом и посылать на небо, как в министерство, прошение о вспомоществовании. Но оставим это, продолжайте.
— Так слушайте дальше. Как-то вечером я вышел из дому в дьявольском состоянии, то бишь удрученный горем, — уж очень худо было ребенку. Я решил не пропустить ни одного нищего. Так я и поступил; поверите ли, целую пригоршню монет роздал, и мелких и крупных, словом — весь доход, полученный в тот день на улице Сан Блас; простил кое-кому просроченный долг и дал передышку неисправным жильцам... ну и народ, доложу я вам, но это так, к слову... Вот бреду я по улице Хакометресо и, не доходя до Постиго де Сан Мартин, вижу старика, — просит милостыню, а сам от холода так и трясется в своих лохмотьях. Босой, сквозь рваную рубаху тело светится. Жаль мне стало беднягу, и я заговорил с ним, а сам глаз с него не спускаю. Вот тут и заключается первая часть заковыки: без нее, без этой заковыки, в просторечии — совпадения, не стоило бы и начинать рассказ.
— Выходит, заковыка из двух частей состоит?
— Из двух. Во-первых, нищий как две капли воды походил на святого апостола Петра, весьма почитаемого верующими; вы можете увидеть его в часовне на улице Сан Каетано, как войти — направо. Те же глаза, те же завитки волос вокруг лысины, словом—живой, как есть живой апостол Петр. Я хорошо его знал и любил, как моего лучшего друга, ведь я в ту пору был старостой братства апостола Петра и в дни моей юности весьма его почитал. Апостол Петр, как,известно, покровитель рыбаков; но в Мадриде нет ни рыбаков, ни моря, так мы, ростовщики, избрали его своим покровителем, ведь и мы в известной мере рыболовы... Продолжаем. Итак, несчастный оборванец был вылитый апостол, покровитель нашего братства.
— И вы дали ему милостыню.
— Верно! Я отдал ему свой плащ. Мне думается, я поступил неплохо.
— Отлично.
— Но будем справедливы: я дал ему не тот плащ, что был на мне, так сказать первого сорта, но другой, уже малость поношенный, — висевший дома. Для нищего он был совсем неплох.
— Что ж, это вполне достойный поступок, да, сеньор...
— Лицо нищего так врезалось мне в память, что проходил год за годом, а я все не мог его забыть. Я разбогател, жизнь моя в корне изменилась, а воспоминание о святом — будь он неладен, — все оставалось живо и свежо в моей голове. И вот, сеньор, однажды, когда я менее всего этого ожидал, передо мной "возникло прежнее видение, облеченное в плоть и кровь; точь-в-точь мой нищий, лишь одетый по-иному. Вот я и дошел до второй части заковыки. Передо мной стояли вы.
— Это и впрямь интересно. Выходит, я похож?..
— На того, кому я подал милостыню в тот вечер, словом — на изображение апостола Петра.
— А ключи у него были?
— Еще бы! Серебряные, как полагается.
— Вот тут мы уж никак не похожи друг на друга.
— Тот же взгляд, та же лысина, те же черты лица, нос, рот и даже звук голоса. Только тот был с бородой, а вы бреетесь. Боже ты мой, какое сходство! В тот день, что вы появились у нас в доме, я испугался, верите ли, испугался и сказал Фиделе, да, я сказал ей: «Это не человек, а дьявол».
— Иисуее Христе!
— Нет, нет, это просто так, поговорка. Но с тех пор я только о том и думаю — есть ли у вас ключи или нету.
— У меня их нет, — торжественным тоном ответил Гамборена, поднимаясь. — Но для души это не имеет значения. Не пугайтесь. Ключи в руках церкви, и тот, кто открывает врата, дал свою власть мне и другим служителям бога. Итак, пора готовиться к жизни вечной. О примирении мы договорились?
— Договорились. Как, вы уже уходите?
— Да, вам пора ужинать. Уж поздно. Так помните, настоящее примирение. Об остальном поговорим на днях, мне думается — откладывать не следует.
— Итак, вопрос поставлен на повестку дня. Вы можете начать разговор когда пожелаете.
— Хорошо. Прощайте. Ваш рассказ мне понравился. Придется сызнова повторить историю с плащом, я хочу сказать, что я у вас снова попрошу плащ и вы должны мне дать его.
— Согласен.
— Если ж нет, не будет и ключей. Ну, а отмычкой эти врата, друг мой, не откроешь.
