Сотрапезники подняли стаканы и выпили за здоровье самого демократического и доступного вельможи из всех разбогатевших плебеев, — примерно такова была мысль, выраженная несколько иными словами под общий одобрительный рев. Торквемада с наслаждением ощущал прилив юношеских сил; довольный поведением желудка, он не знал, что больше расхваливать - отменный ли вкус кушаний, или чистосердечие, с которым приветствовали нежданного гостя эти простодушные люди. Чувствуя потребность хоть чем-нибудь отплатить за радушный прием, скряга взял слово и, не желая ударить в грязь лицом перед своими новыми приятелями, прибегнул к тому изысканному языку, которому он не без труда обучился в кругу аристократических друзей и политиканов.
— Сеньоры, — начал он, подбирая наиболее благородные мысли и облекая их в утонченную форму, — чувствительно благодарный за ваши изъявления, я испытываю подлинное удовлетворение, находясь в вашем обществе и разделяя с вами сию обильную гастрономическую трапезу. Я не скрываю своего происхождения. Я вышел из народа и останусь его представителем. Вам, наверно, известно, что в парламенте я защищаю народные трудящиеся массы… Для процветания нации нам необходимы примирение классов, единство и братство между Тиром и Троей...
— Вот именно! — с восторгом воскликнул Матиас, и лицо его из пунцового стало темнее ежевики. — Маркиз повторяет сегодня слово в слово то, что я вам говорил вчера. Пускай разные классы, как великие люди, так и ремесленники, протянут друг другу руки, и в стране воцарится порядок и благоденствие.
— Ведь между вашими идеями и моими, — произнес Торквемада, решительно принимаясь за мясо, — очень много точек соприкосновения.
— Жаль, что не все там наверху, — подхватил гость по имени Карандо, — рассуждают так, как иные представители княжеских домов, которых я знаю!.. И не подумайте, что я так говорю только при сеньоре доне Франсиско,— то же самое я утверждал вчера. Ибо есть богачи и богачи, и не все они одинаковы, примером тому наш гость. Нам, как известно, нечего опасаться, что кто-либо из наших бедняков умрет от голода, пока жива сеньора дель Агила, которая ходит по чердакам и мансардам в поисках голодных ртов, чтоб их накормить, и раздетых - разутых, чтобы одеть их. Я частенько вижу ее, и на улице Нунция, где я живу, многие обязаны ей жизнью.
— Верно, — подтвердил сотрапезник по имени Ихинио. — Я тоже часто о ней слышу. Немало парней освободила она от рекрутчины, а девушкам помогла купить швейную машину.
— Как же, — ни на кого не глядя, согласился маркиз де Сан Элой; он понимал, что тут в харчевне необходимо поддержать не только честь своего имени, но и достоинство всей семьи. — Моя свояченица Крус дель Агила — святая женщина.
— Тысячу лет здравствовать! Давайте выпьем за ее здоровье по первому стаканчику мускателя.
— Благодарствую, сеньоры, благодарствую. Я также пью за здоровье этой благородной дамы, — сказал дон Франсиско, решив, что его личные обиды не должны стать достоянием посторонних. — Ах, мы так любим друг друга! Я предоставил ей полную свободу действия, у нее незаменимые способности... Если у меня во дворце возникает необходимость в каких-либо реформах, она их немедленно осуществляет. А коли случаются между нами споры или разногласия, я всегда уступаю и приношу себя в жертву на алтарь семьи. На свете нет второй женщины, способной так здорово руководить многочисленным штатом прислуги, А мой штат бесчислен, как армия Ксеркса. Знаете ли вы, кто такой Ксеркс? Царь Персии, страны, лежащей там, за Филиппинами, и было у него столько всякого войска, что если случайся парад, то перед ним не меньше семи месяцев шли и шли солдаты... Так вот, сеньоры, и ты, Матиас, мой личный друг, предоставим моей свояченице молиться и беседовать с богом, а сами вернемся к реальным вопросам жизни. Я горой стою за реальность, за наше настоящее, я реалист по преимуществу. Ай да телятина! Слава корове, родившей и вскормившей такого теленка, а заодно и пройдохе мяснику, который выпустил из него кровь, чтобы придать нежный вкус мясу! Я придерживаюсь того взгляда, что теленок лучше быка, а бык лучше коровы. В итоге, сеньоры, — я здесь превосходно себя чувствую. Ем за двоих, а желудок смирнехонек, и до того мне весело, что я так и остался бы среди вас, кабы не призывали меня важные дела, которые надо вершить. Здесь я как в оазисе. Знаете вы, что такое оазис?
— А то как же! На Бомбилье открыли на днях новую закусочную под вывеской «Речной оазис».
— Нет, это не то,— сказал Торквемада, начиная подозревать, что съел больше положенного и хватил лишнего. — Это совсем не то, — ведь оазис — часть земли, а река, сами понимаете...
Тем временем случилось то, что обычно происходит за столом среди людей простых, добрых, радушных, но малокультурных: едва дон Франсиско обнаружил первые опасения — не перегрузить бы желудок, как все кругом ну точно взбесились и давай его потчевать разными кушаньями, стоявшими на столе.
— Неужто он погнушается красноперым спаром! Уж не думает ли маркиз, что его французишка повар готовит рыбу лучше? Нет, как хотите, а я этого не потерплю! Уж не побрезгуйте нашей бедностью! Отведайте, да вы только отведайте и увидите, до чего вкусно! Ведь сегодня день особенный, такие случаи не повторяются! Верьте моему слову, дон Франсиско, я и сам бы не прочь иметь такой здоровый желудок, как
ваш. Только он, подлец, попросту всякой дрянью напичкан, и нет лучшего средства очистить его, как плотнее поесть да выпить стаканчик доброго вина. Уж будьте покойны, сеньор, маркиз, не животу нести ноги, а ногам — живот. Нет, нет, черт возьми, я вас не отпущу, пока не отведаете рыбки. А каплуны у меня, доложу я вам, такие, что от них сама пресвятая троица не откажется... Валяйте, пейте, один раз живем на свете.
Надо обладать большой стойкостью и сильным характером, чтобы устоять перед чистосердечным, но не в меру назойливым гостеприимством, а Торквемада про все забыл, очутившись в кругу людей, равных ему по рождению и воспитанию. На первых порах недомогание было незначительным, с ним так успешно справлялась жадность, разбуженная любимыми кушаньями, что скряга махнул на все рукой, и пиршество шло своим чередом. Пустая болтовня отвлекала его от сигналов, посылаемых время от времени желудком. Но дойдя до каплунов, он все же уперся, ибо и в самом деле ощущал беспокоившую его тяжесть в животе. Каплуны! Vade retro. Зато он набросился на сочный, хорошо приправленный салат из латука, опрокидывая между прочим один стакан вина за другим.
— По правде говоря, мне все идет впрок,— повторял Торквемада. — Оно, конечно, тяжеловато, но и только; зато мне весело, я чувствую себя, как говорится, помолодевшим и готов каждую неделю повторять пирушку. Случись сейчас увидеть меня домашним, — вот рты пооткрывали бы от изумления! А я сказал бы им на это: «Вот вам и доказательство. Ведь раньше мой сеньор желудок даже чашки шоколада не мог переварить, а нынче... Стоило мне выйти из вашей орбиты, как я воспрял духом, да и желудок счастлив, что ему удалось, наконец, вырваться в иную сферу действия, совсем, совсем иную... Преступный замысел так и бросается в глаза...»
Впервые за этот день с языка ненароком сорвалось опасное слово; на миг рассудок скряги затуманился, и он беспомощно замахал руками в воздухе. По счастью, голова прояснилась. Придя в себя, он пожаловался, что ему тяжело вздохнуть.
— Пустое, — успокоил его Матиас, — стаканчик анисовой— и все как рукой снимет. Коласа!
В ожидании анисовой трактирщик прибегнул к простому, но верному средству — принялся хлопать больного по спине, да с таким рвением и горячим желанием оказать быструю и существенную помощь, что Торквемада взмолился:
— Хватит, старина, хватит. Не будь дикарем. Барабан я тебе, что ли? Ай-яй! Ну, кажется, проходит. Это у меня живот вздулся, да, именно вздулся... бррр!..
Он попытался было рыгнуть, но отрыжка колом застряла у него в горле, и от этого стало еще хуже. Анисовая немного облегчила его состояние, и он снова взял слово, чтобы выразить свое удовлетворение.
— Я придерживаюсь вашего мнения, то бишь думаю то же самое... об этом самом... Э, о чем это мы с вами говорили? Что за чертовщина, все вдруг из головы вылетело... с чего это я память потерял? Эй, ты, как тебя зовут? Вот здорово, позабыл твое имя.
— Матиас Вальехо, твой покорный слуга, — откликнулся хозяин, махнувший рукой на этикет после сытного завтрака и обильных возлияний. — Что? опять с головой худо?.. Что с тобой, Пакильо? Ерунда! Сущий пустяк. На, выпей-ка еще, и все пройдет... Валяй!
И трактирщик снова забарабанил кулаком по спине приятеля. Но дон Франсиско вдруг подался вперед и застыл, как туго набитый, осевший мешок.
— Хватит, говорю тебе, хватит. Твоими ручищами впору дорогу трамбовать... черт подери! Да, вспомнил, что я хотел сказать вам, сеньоры сотрапезники... вы предложили поднести стаканчик кучеру, что ожидает меня на улице... а я... совершенно верно!.,. я сказал: «Сеньоры, я придерживаюсь вашего мнения, или, другими словами, тоже думаю, что следует поднести стаканчик этому пьянчуге».
— Верно! — проревел Матиас.— Мне и в голову не пришло. Коласа!
— Так вот, положа руку на сердце, мне, как говорится, не по себе, — продолжал дон Франсиско, с видимым трудом удерживая в равновесии свой корпус. — У меня такое чувство, будто я проглотил вон тот крест, что из окошка виднеется… Глянь-ка, его больше не видно! Куда сгинула эта распроклятая Крус? Крус, мой крест, и на этом поставим точку...
— Друг ты мой сердечный! — воскликнул Матиас, подхватывая дона Франсиско, который, покачиваясь из стороны в сторону, ткнулся в хозяина. — Люблю тебя, как родного сына... Чтоб в голове малость прояснилось, выпьем-ка кофе... Коласа!
— Кофе мокко, — проговорил сквозь зубы Торквемада, силясь приподнять слипающиеся веки. — Кофе…
— С ромом или водкой?
— Есть и фииь-шампань.
— Сеньоры, — невнятно простонал маркиз де Сан Элой, — мне худо... совсем худо, А кто скажет, что я здоров, погрешит против истины... против истины фактов... Я объелся, нажрался, как стадо свиней. Но клянусь священным писанием, что я справлюсь и все переварю, чтоб там дома не попрекнули... чтоб не надсмеялась надо мной... та самая... Что за чертовщина, опять забыл Скажи, Матиас, как ее зовут?
— Кого?
— Ну эту самую... сестру покойницы... Забыл ее имя... Ведь вот только что видел ее в окошко...
— Так это крест на Крепостных Воротах.
— Вот именно... Крепостные Ворота и крест... нет, не то, Крепостные Ворота — это Крус, что колом засела у меня в глотке, никак ее оттуда не выпрешь... дьявольский крест и небесные ворота, что не хотят передо мной открыться... И ворота адовы. Послушай-ка, как имя того жирного попа, ну, того писионера, пенсионера или миссионера, какой там зовется. Напомни мне его имя, я бы ему всю правду выложил. Вместе с мерзкой ханжой из Гравелинас они замыслили отравить меня... И привели свой план в исполнение. Ты видишь, они доконали меня... Сунули мне внутрь домину... Как я его теперь оттуда вырву, черт возьми, дьявольское отродье и святой Франсиско!
Торквемада качнулся влево от кабатчика и наткнулся на стул; задержавший его падение. Все кинулись к нему; никто не знал, что делать — оставить ли его на стуле, или, может, уложить на скамью. А Торквемада, корчась от боли, ревел благим матом. И наконец... брр... На полу не хватило места для всего, что извергло это несчастное тело„, Коласа!
--- Он плох, совсем плох, — сказал Матиас, обращаясь к своим собутыльникам. — Что делать? Чем помочь?
— Дай ему выложить все до конца.
— Ох, боже мой!.. Что же это такое? Где я? Вот беда! А я думал... Обеда-то как жалко! Матиас, сеньоры, мне очень худо... — были первые слова Торквемады, когда он пришел в себя; рвота принесла ему некоторое облегчение, зато вскоре усилились рези в желудке.
— Чашку чая... Коласа!
— А я туда же, расхвастался!.. Кушанья, мол, идут мне на пользу! Но знаете, что мне повредило? Жара, Здесь задохнуться можно! Вы галдели, шумели, стучали стаканами... Ай, какая боль, будто кто кишки мне крутит. Говорите что хотите, но это ненормально. Я кое-что смыслю в науке и, уж поверьте, могу отличить болезнь естественную от искусственной... Бывают патологические явления от самой природы, но бывают и другие, а именно: последствия злого умысла наших недругов. Бьюсь об заклад, что у меня жар. Матиас, умеешь ты щупать пульс?
Все хором советовали ему ехать домой, но Торквемада наотрез отказался. Словно налитая свинцом, голова его никла, и он поддерживал ее обеими руками, тяжело упершись локтями в стол.
— Домой я не поеду, пока все не пройдет. Боли малость утихли. Только вот память отшибло. Поди ж ты, никак не вспомню, где мой дом? Запамятовал имя этого герцога, черт бы его побрал! этого хлыща и обманщика, у которого я дом купил. И еще беда: позабыл, как звать кучера... Дома небось переполошились, а эта, как ее, никак не вспомню, ну, та самая, вместе с попом и Доносо как пить дать думает, что я помер. Не возьму в толк, с чего это мне взбрело в такую рань из дому выйти? Может, просто так вздумалось, а может, какое срочное дело... Никак не найду согласованности. Помню одно... прямо застряло в памяти, — у меня дома куча картин и среди них Мазаччо, знаменитый Мазаччо, за него мне англичане пятьсот фунтов предлагали, но я ни... ни... Помогите припомнить. Кажется, вы позвали меня купить галерею того субъекта... отца доньи Аугусты, что ли. А может, я вышел из дому с мыслью sui generis и побрел наугад, не зная, собственно, куда иду?
— Езжай-ка ты лучше домой... Право, дон Франсиско, — сказал, наконец, Вальехо, к которому от страха понемногу возвращалась способность соображать. — Дома вас досмотрят.
Приятели были того же мнения и поддержали доводы Вальехо, которому не терпелось поскорее освободиться от неожиданной помехи.
— Мой дом очень далек, — с глубокой грустью проговорил Торквемада, чувствуя новый приступ острой боли. — Не знаю, успею ли добраться, не умереть бы по дороге? И как тащить меня? На носилках? Ах да, вы правы, в коляске. Я и позабыл, что завел себе экипаж... Вот здорово! А я-то думал, что все еще живу на Молочной улице, что я еще, как говорится, беден и не женился на этих сумасбродных сестрах Агила. Знаете что? Уж коли вы хотите меня отправить, везите прямо к дочке, к Руфмне, она меня как зеницу ока бережет. Хотя, говоря откровенно, я начинаю понимать, что Крус тоже меня любит, а священник... никак не припомню его имени... обещает спасение души, если я исповедуюсь во всех прегрешениях, что числятся в дебете моей совести, но, верьте, их совсем не много, и коли желаете, я перед вами сию минуту исповедуюсь и все выложу... уж такой сегодня день, чтобы говорить начистоту... Так, значит, домой? У меня большой дом. Он стоит перед моими глазами, точно я только из него вышел. Хотя вы придерживаетесь противоположного тезиса, но я снова повторяю, что у меня жар, по меньшей мере градусов восемьдесят, ведь жар тоже измеряется в градусах, как и калории... Весьма благодарен за ваше сердечное гостеприимство и всей душой сожалею, что меню, в просторечии — кушанья пошли мне во вред, и это подло со стороны моего желудка, ибо, если бы он вел себя достойно, вся пища уже превратилась бы в кашицу. Ну, ладно, до другого раза, — ведь я уверен, твердо уверен, что отныне мой желудок будет действовать как часы. Я этого сеньора в ежовые рукавицы заберу, не добром, так силой. Это в высшей степени возмутительно, что из-за вздорных капризов какого-то желудка человек не может ни делами своими заниматься, ни в парламент пойти, где его ждет множество важных вопросов, да еще лишен возможности покушать... и если вы разрешите мне высказаться до конца, так я скажу вам следующее: коли этот орган вздумает продолжать свою разрушительную деятельность, я приведу его в порядок простым и быстрым способом. Как вы думаете, что я предприму? Откажусь от еды. Вот именно, откажусь от еды. Чего хочет от меня этот бездельник? Чтобы я кормил его, а он будет мне все возвращать? Ну, а я откажу ему в питании, почищу кормушку — и дело с концом. Одним махом урежу бюджет на завтраки и обеды. И вы увидите, как он сдастся — запросит пощады и питания. Но ничего не получит. Не смейтесь. Коли я что задумаю, так оно и будет. Да здравствует наша святая воля! Уж я-то умею настоять на своем. Клятвенно обещаю вам, что в жизнь не стану кушать.
Все приветствовали шутку маркиза, а когда на повестку дня стал прежний вопрос и вокруг грязного трактирного стола принялись обсуждать, ехать ли маркизу домой и если ехать, то куда именно, приунывший больной согласился на все, да вот беда — не было сил двинуться с места: ноги подламываются как ватные, а тело — ну ровно сундук, набитый камнями. В конце концов Матиас и Карандо кое-как дотащили его до экипажа, который подъехал к порогу харчевни, с немалым трудом водрузили на место и вежливо распростились, от души радуясь, что сбыли нежданную беду.
Ну и суматоха же поднялась во дворце Гравелинас, доложу я вам, когда к воротам подкатила коляска и слуги увидели своего сеньора, лежащего поперек сиденья с закрытыми глазами, точно покойник; из сведенных губ его брызгала пена и рвались глухие стоны. Дома уже давно царил переполох, вызванный как ранним исчезновением сеньора маркиза, так и его продолжительным отсутствием. Крус и поспешившие наведаться друзья боялись, не случилось ли беды. Их опасения подтвердились прибытием экипажа, доставившего маркиза в крайне плачевном состоянии. Надо было немедля вытащить его из коляски и уложить в постель. Четыре здоровенные женщины взялись за это нелегкое дело и донесли больного по галереям и лестницам до спальни. Бедняга был без сознания. Крус немедленно послала за врачами, а сама тем временем принялась за простейшие домашние средства, стараясь привести больного в чувство и вернуть к жизни, если она еще теплилась в оцепеневшем, неподвижном теле. Когда женщины опустили больного на кровать, пружины матраца со стоном приняли тяжелый груз.
Прибежал запыхавшийся Кеведо и, не мешкая, приступил к осмотру больного. Но еще раньше больного друга осмотрел Доносо, находившийся, по счастью, в доме, когда прибыл экипаж.
— Мне кажется, он еще не умер, — нерешительно сказал Доносо врачу, опасаясь услышать безнадежный ответ.
— Нет, пока не умер... но в живых он не останется.
