Гамборена навещал дона Франсиско то рано утром, то после полудня, не пропуская ни одного дня, ласково беседуя с ним скорее как друг, чем строгий духовный наставник. Он необыкновенно осторожно обращался с больным, поучал, давая советы по поводу здоровья, и больной охотно им следовал. Когда голова дона Франсиско прояснилась, Гамборена стал рассказывать ему интереснейшие истории из жизни миссионеров, и больной слушал их с жадным вниманием, словно листая книгу о путешествиях. Вскоре Торквемада так пристрастился к этим беседам, что частенько посылал за миссионером в неурочное время, и как больной ребенок просит няню рассказать сказку, так и Торквемада просил священника о продолжении занимательной истории. Считая, что, овладев воображением, легче направлять волю больного, Гамборена развертывал перед ним потрясающую повесть евангельских подвигов из тех времен, когда он служил викарием в Экваториальной Африке, на Убанге или в селениях каннибалов; сняв после обедни облачение, священнослужители работали каменщиками и плотниками, воздвигая скромный храм в Бразавиле; в Баизири, на родине свирепого африканского племени, погибло в жестоких муках немало миссионеров, и если он, Гамборена, избег этой скорбной участи, то своим спасением обязан лишь чудесной помощи господа и собственной мудрости; в архипелаге Фиджи, на далеких тихоокеанских островах, за короткое время было построено семьдесят церквей и обращено в христианство десять тысяч канаков.
Торквемада с живейшим интересом внимал волнующей одиссее; но это отнюдь не означает, что он принимал на веру рассказы священника; он относился к ним, как к событиям яз жизни другой планеты, а в Гамборене видел необычайное существо, занимательного рассказчика вымышленных историй для детей старшего возраста или больных стариков.
Однажды разговор незаметно перешел на вопросы, о которых священник давно желал поговорить с больным; Торквемада находился в более или менее спокойном состоянии, и священник обратился к нему со следующими словами:
— Мне думается, дорогой сеньор, что не надо долее откладывать наше дело. Несколько дней тому назад вы жаловались, что голова ваша плохо работает; сегодня, как я вижу, вы в отличном состоянии, и в ваших интересах все обсудить не спеша.
— Как вам угодно, — невнятно пробормотал Торквемада, скорчив недовольную гримасу. — Но говоря откровенно, я не вижу причины торопиться. Для меня несомненно, что я поправлюсь; чувствую я себя отлично и надеюсь скоро подняться.
— Тем лучше. Но к чему дожидаться последнего часа и готовиться наспех, когда у человека уже нет более надежды, а медицина бессильна помочь? Послушайтесь меня, дорогой сеньор, не будем откладывать. Я должен исполнить мой долг.
— Но если у меня нет грехов, черт возьми! — полушутя, полусерьезно воскликнул дон Франсиско. — Ведь я уже вам покаялся: мне пришло в голову, что Крус хочет отравить меня. Никто не застрахован от дурной мысли. И это единственно, в чем я грешен.
— Так ли? Нет ли еще чего? Поищите, поищите получше.
— Нет, больше ничего. Сердитесь не сердитесь, друг моей грешной души... впрочем, грехов у меня нет, так что, друг моей безгрешной души, придется вам признать, что я святой.
— Святой? Что ж, в добрый час. Так, пожалуй, я превращусь в кающегося грешника, а вы в моего исповедника.
— Ну, нет, для этого надо быть священником... А я ведь только святой. И знаете, почему я называю себя святым? Потому что я никому не делаю зла.
— Вы в этом уверены? Что ж, я готов поверить вашим словам, если вы приведете мне доказательства. Ну же, я жду доказательств... Помочь вам? Хорошо. У вас только один порок — скупость. Докажите мне, что можно назвать святым скупого и на редкость жадного человека, который больше всего на свете любит деньги и тащит в дом все, что попадается под руку, убедите меня в святости такого человека, и я первый потребую причислить вас к лику святых, сеньор дон Франсиско.
— Черт возьми! Черт возьми! Теперь вы запели о моей скупости... и прочее. Слова, слова, одни слова. Вы, священники, в просторечии — служители алтаря, разбираетесь лишь в вашей теологии, а в делах ровно ничего не смыслите. Рассмотрим, плохо ли я поступаю, принося в дом деньги, коли они сами плывут мне в руки? А задуманная мною великолепная комбинация,— что в ней греховного? Неужто я грешу, предлагая правительству обращение внешнего займа в заем внутренний? Скажите, дорогой друг, разве против этого что-либо сказано на Тридентском соборе, в писаниях святых отцов или у, составителя библии, которым был, если не ошибаюсь, Моисей. Тысяча чертей! да ведь обращение внешнего, займа во внутренний составит благополучие страны! Скажите мне, сеньор апостол Петр, что выгадает бог от слишком высокого процента? И если мне удастся процент снизить и тем самым облагодетельствовать страну
и все человечество, что же тут греховного, господи боже ты мой? Но я знаю, заранее знаю ваш ответ, сеньор служитель алтаря. Дескать, я задумал провернуть эту, операцию не ради блага человечества, но для собственной пользы, чтобы загрести побольше комиссионных для себя и прочих банкиров, соучастников грязного дела. На это ваше возражение отвечу вам вопросом: на каких скрижалях, или в каком требнике, или, наконец, в каком христианском и мусульманском вероучении сказано, что труженик не имеет права получить за свой труд? Разве это справедливо — рисковать фондами, таскаться по улицам из министерства в министерство и ничего не заработать на-финансовой операции? И скажите, разве это не доброе дело — работать на пользу государства? Что такое государство, как не мой увеличенный во сто крат ближний? И если я желаю для себя того же, что желаю для государства, то разве не ясно, что, выполняя завещанное нам богом, я возлюбил ближнего моего, как самого себя?
— Святой, святой, святой... слава вам! — воскликнул со смехом Гамборена; да и что оставалось священнику делать, как не принять в шутку слова Торквемады? — Положительно, болезнь отточила ваш ум. Признаюсь, меня позабавило ваше объяснение. Но все же вы не убедили меня и я весьма опасаюсь, что, став на путь обращения долга, снижения процентов, самопожертвования ради государства и всего человечества, наш дорогой дон Франсиско попадет прямехонько в пекло, где комиссионные будут ему выплачены счетоводом сатаны, тем самым, на которого возложена обязанность вести расчеты в преисподней. Да, в преисподней, сеньор, хоть вы и пугаетесь этого слова, но следует открыто сказать: именно „ туда попадает, каждый, кто занимался в жизни лишь накоплением богатств, кто не знал милосердия, не щадил бедняков, не утешал скорбящих. Да, сеньор, вам уготован ад. Не ждите от меня ничего, кроме голой истины нашего вероучения. Бог — вечное благо, и за нанесенные ему оскорбления надо платить вечными муками.
— Опять сели на своего конька, — сказал притворно шутливым тоном вконец перепуганный Торквёмада. — Что ж, выходит, я должен поверить в существование известного центра с вечным неугасимым огнем и дьяволами?
— Безусловно.
---- Что ж, если положено верить, поверим. Значит, вопрос даже не подлежит обсуждению... хочешь не хочешъ, а верь с закрытыми глазами? — Миссионер утвердительно кивнул головой. — Ладно, поверим. Итак, договорились: ад существует, но я в него не попаду.
— Не попадете лишь в том случае, если будете следовать моим указаниям и уверуете в истины, которые я исповедую и желаю внушить вам.
— Внушайте вес, что находите нужным, я готов внимать вам, — ответил дон Франсиско с покорностью, которая показалась миссионеру хорошим признаком. — Что предпринять для спасения души? Объясните кратко и ясно, как следует говорить о делах. Мне, как доброму христианину, непременно надо спастись. Сами понимаете, положение обязывает. Не хорошо, если станут говорить... Итак, примемся за спасение, сеньор Гамборена; скажите же, что следует делать и сколько дать, дабы обеспечить успешное завершение?
