— Это означает... — пробормотал после долгого молчания больной, — конечно, я кое-что заподозрил, увидев вас так поздно у моей постели. Который час? Нет, не надо, не хочу знать. Уж если врач остается на всю ночь, значит дела идут неважно. Ведь правда? А теперь, когда вы сказали...
Но тут вмешался Доносо, призвав на помощь свои дипломатические таланты:
— Дорогой друг, если мы предлагаем вам не откладывая совершить обряд, как было решено несколько дней тому назад... прекрасный религиозный обряд, такой возвышенный и утешительный... если мы предлагаем вам ускорить его, то лишь потому, что нам известно, как благотворно действует он на дух и плоть. Исполнив святой христианский долг, больные оживают душой и телом, веселеют и, воспрянув духом, чувствуют себя значительно бодрее, в силу чего недуг почти во всех случаях ослабевает, идет вспять и зачастую полностью исчезает. Я придерживаюсь того мнения, что нам следует совершать сей обряд при хорошем или хотя бы среднем самочувствии, дабы святая церемония не проходила кое-как, в спешке.
— Ладно, — ответил дон Франсиско с тяжким вздохом, — мне тоже приходилось слышать, что больные получают после этого облегчение; известен даже случай, когда один безнадежно больной... как же, припоминаю... пекарь из Кава Баха, ведь он был уже при смерти, а приняв святые дары, воскрес. И сейчас ходит молодцом.
— Мы знаем тысячи таких случаев, тысячи.
— Назовите случайностью, совпадением, — добавил Торквемада, печально улыбаясь, — но даже поговорив об этом, я чувствую себя как будто лучше. Хорошо бы уснуть, часок отдохнуть перед тем как... Но я не в ладах со сном. Мне надо поговорить с Крус. Позовите ее.
— Я здесь, — ответила свояченица, выступая из темноты комнаты. — И готова поговорить, о чем вы пожелаете.
Врач и Доносо отошли от постели больного, а Крус, усевшись рядом, приготовилась выслушать все, что собирался ей высказать именитый зять. Но проходили минуты, а больной все молчал, и только хриплые вздохи, вырывавшиеся из его стесненной груди, говорили, что он жив; приподнявшись, Крус заглянула ему в лицо и, ласково пожав его руки, тихонько проговорила:
— Мужайтесь, дон Франоиско. Обратите мысли ваши к богу. Послушайтесь меня и, чем бы ни закончился этот кризис, откажитесь от благ нашего жалкого мира. Если вы поправитесь, выздоровление ваше послужит к вящей славе божьей и вы до конца своих дней будете воздавать хвалу господу.
— Я думаю о нем, как же, думаю, — ответил дон Франсиско, с трудом ворочая языком. — Крусита, вы такая умница, как вы считаете, обратит ли на меня внимание господь?
— Можно ли сомневаться в божественном милосердии! Это было бы великим заблуждением! Искренним раскаянием мы обретаем прощение всех грехов наших. Смирением боритесь против высокомерия; самоотверженностью, великодушием — против себялюбия. Думайте о боге, просите его милости... и милость снизойдет на вас. Сознание просветлеет, душа, объятая любовью, переродится... и знайте, достаточно горячего стремления, чтобы заслужить прощение грехов...
— Вы говорите, самоотверженность, великодушие, — едва слышно прошептал Торквемада. — Понимаете, отец Гамборена потребовал от меня плащ... Объясните, что значит плащ? Я согласился и жду, чтобы он разработал основы... Потом поговорю с Доносо о завещании и оставлю... Как вы считаете, сколько следует оставить для бедных? И на каких условиях? Не забывайте, что подаяние частенько пропивается в кабаке, а дареная одежда попадает в ломбард.
— Не будьте мелочны. Хотите знать мое мнение?
— Да, хочу, говорите скорее.
— Вам уже известно, — я умею мыслить и действовать только с размахом.
— Да, знаю, с размахом.
— Вы нажили огромный капитал; благодаря евоему, характеру вы сумели скопить бесчисленные богатства… значительная часть, из них принадлежит другим и досталась вам — не знаю, какими путями, наверно не всегда прямыми. Человек не имеет права один владеть несметным состоянием. Так я считаю, так думаю и так говорю. После смерти Фиделы мои суждения во многом изменились; размышляя над земной жизнью, над тем, как обрести спасение души, я поняла то, чего не понимала раньше...
— Что же?
— Что владение чрезмерными богатствами противоречит божественным законам и человеческой справедливости, тяжелым бременем ложится на душу нашу и губит нашу плоть.
— И вы?..
— Я отдаю нуждающимся все, что у меня остается. Я собираюсь предельно сократить мои потребности, чтобы до конца жизни весь излишек посвящать делам милосердия. А в завещании я оставляю бедным все.
— Все!
Дон Франсиско не мог прийти в себя от изумления; Крус продолжала говорить, и скряга молча слушал ее, только время от времени с уст его — мерно, как звон погребального колокола, — срывалось зловещее слово: «Все!»
— Да, сеньор. Вы меня знаете, — ни в поступках моих, ни в мыслях никогда не было середины или мелочной расчетливости. Прежде, когда я не преследовала иных целей, кроме достоинства семьи и чести нашего имени, я отдавала обществу все свои помыслы. Теперь, когда достигнутое величие развеялось как дым, я все отдаю богу.
--- Все!
— Возвращаю земные блага его законному владельцу.
— Все!
— Но мы говорим обо мне дольше, чем я того заслуживаю. Поговорим теперь о вас, это важнее всего. Вы спросили моего совета, и я с вашего разрешения высказала его, как всегда, с исчерпывающей искренностью и, пожалуй, с несколько надменной властностью, которую вы называли деспотизмом, хотя всю свою жизнь я руководствовалась лишь убеждением, что я стою на правильном пути в неусыпной заботе об интересах дома. Прежде я жила ради вашего достоинства и величия, делая все, чтобы облегчить вам успех в работе и неутомимом накоплении богатств. Теперь, в горькие дни разочарования, я забочусь о спасении вашей души. Прежде я служила вам поводырем, стараясь направить вверх, к социальным высотам; ныне я стремлюсь лишь к одному — привести вас в обитель праведных.
— Скажите же, что я должен сделать?.. Все!
— По чистой совести, — торжественно начала Крус, нагнувшись, чтобы заглянуть в гаснущие глаза скряги, — по чистой совести считаю, что, разделив поровну между детьми положенные по закону две трети вашего состояния, вам следует все остальное, то есть свободную треть имущества, целиком завещать церкви.
— Церкви, — повторил дон Франсиско, не сделав ни одного движения. — Чтобы она сама распределила! Все!.. церкви!..
Торжественным движением подняв обе руки вверх, Торквемада тяжело уронил их на простыни.
— Все!..церкви... свободную треть... И тогда вы обещаете мне?..
Не обращая внимания на последние слова больного, Крус продолжала развивать свою мысль:
— Подумайте и вы поймете, что это в некотором роде справедливое возмещение. Ведь неисчислимые богатства пришли к вам из церкви, и вы возвращаете их теперь прежнему владельцу. Непонятно? Слушайте внимательно. Так называемая дезамортизация, по существу грабеж, вырвала из рук церкви имущество и передала его в частные руки, продав, или, вернее, подарив буржуазии, третьему сословию. Так возник водоворот сделок, договоров, предприятий — деловой мир, ваша сфера; крупные состояния, переходили из рук в руки и в конце концов в значительной своей части сосредоточились в ваших руках. Поток золота непрерывно, менял направление, но породили его богатства, отнятые у, церкви. Счастлив тот, кто, завладев ими по прихоти судьбы, найдет в себе мужество вернуть их законному владельцу!.. Итак, вам известно мое мнение Доносо лучше меня разбирается, как следует оформить этот возврат. Есть тысяча способов осуществить его, распределив имущество между различными религиозными учреждениями. Что вы мне ответите на это?-— добавила, Крус, обеспокоенная продолжительным молчанием дона Франсиско.
Скряга был в полном сознании и слышал каждое слово свояченицы. Но усталый, больной мозг не в силах был вырваться из охватившего его оцепенения. Лицо с закрытыми глазами казалось мертвым. «Сомнений нет, — твердил он про себя, — я умираю. Недаром Крус затеяла этот разговор; надежда потеряна. Все — церкви! Хорошо, господи, я повинуюсь, лишь бы спастись. Итак, я буду спасен, или же нет справедливости на небе, как нет ее на земле».
— Что же вы не отвечаете? — повторила Крус. — Вы уснули?
— Нет, моя дорогая, я не сплю, — донесся точно издалека слабый голос Торквемады. — Я размышляю и прошу бога принять меня в свое лоно и простить мои прегрешения. Милость господа бесконечна, не правда ли?
— Так бесконечна, что...
Волнение, охватившее Крус, помешало ей договорить, Торквемада открыл, наконец, глаза, и на одно мгновение взгляды их встретились, выразив глубокую уверенность в бесконечной милости бога.
