— По мне, — ответил Доносо, — пусть будет и этот и тот бог, словом столько, сколько вам требуется. О конверсии или обращении долга поговорим в свое время, а пока что лежите спокойно и поправляйтесь. Говорите поменьше, только о самом необходимом... Я же пойду к нотариусу и передам ему черновик завещания. Сегодня к вечеру все будет готово, и мы подпишем, когда вы только пожелаете.
— Ладно, мой друг. Все будет так, как мы решили вчера... или позавчера, не помню. Вам известно, мое слово, как говорится, свято...
Доносо ушел, предупредив домашних, что не следует давать поблажки опасному нервному возбуждению дона Франсиско. Они пообещали выполнить дружеский совет, но, войдя к больному, убедились, что дон Франсиско уже успокоился. Он больше не поднимал вопроса о делах и всем своим поведением являл поучительный пример покорности воле божьей. Но глаза его лихорадочно горели, руки не лежали на месте. Крус завела разговор на религиозные темы; она говорила о бесконечном милосердии божьем, о блаженстве вечной жизни, и больной отвечал кратко, выражая полное согласие с мыслями знатной свояченицы.
— Каждого, — сказал он, — бог карает или вознаграждает по заслугам, как отдельных лиц, так и целые народы, Разумеется, больше всего бог покровительствует тому народу, который исповедует истинную веру и предан католической религии. Это очевидно.
Так в мирной беседе проходил вечер; около десяти, часов явились свидетели, чтобы подписать завещание. Доносо решил поторопиться с формальностями: возможно, что дон Франсиско и завтра будет хорошо себя чувствовать, но, с другой стороны, с минуты на минуту могло наступить ухудшение, которое отразится на ясности его суждений. Гамборена держался того же взгляда: чем скорее будет покончено с формальностями, тем лучше. В ожидании нотариуса свидетели собрались в гостиной, и Доносо обрисовал им в общих чертах содержание документа. Завещание начиналось торжественным признанием догматов христианской веры и выражением покорности святой католической церкви; далее следовало распоряжение скромно, без всякой-пышности, похоронить завещателя рядом со второй супругой, маркизой де Сан Элой... и прочее. Детям своим Руфине и Валентину он завещал две трети состояния, причем каждый из них получал по одной трети, как полагается по закону. Мысль о разделе наследства поровну между детьми от первого и второго брака принадлежала Крус и была всеми одобрена, как еще одно доказательство душевного величия замечательной женщины. При ликвидации имущества часть Валентина оказалась бы большей. Проще и благороднее было разделить наследство поровну, строго уточнив все пункты завещания, чтобы избежать в дальнейшем каких-либо недоразумений между наследниками. Опекуном Валентина назначался сеньор Доносо. В заключение ряд пунктов предусматривал точное и неукоснительное выполнение воли завещателя.
Последняя, свободная треть имущества предназначалась полностью на благотворительные дела; опекунскому совету совместно с душеприказчиками поручалось распределить пожертвование между указанными в завещании религиозными учреждениями. Ознакомившись с завещанием, свидетели стали обсуждать вопрос о размерах капитала, который оставлял семье дон Франсиско, отправляясь в лучший мир. Мнения разделились: кое-кто называл совершенно сказочные цифры; другие полагали, что дыму больше, чем огня. Когда же ближайший друг завещателя, гордясь возможностью дать наиболее точные сведения, сообщил, что капиталы сеньора маркиза вдовца де Сан Элор достигают тридцати миллионов песет, слушатели только рты разинули от удивления; когда же снова обрели дар речи, принялись наперерыв расхваливать упорство, смекалку и удачу, явившиеся основой его огромных богатств.
По приходе нотариуса приступили к чтению завещания; больной держался спокойно, не делал никаких замечаний, если не считать двух-трех слов, оброненных им по поводу чрезмерной пространности документа. Но все кончается на этом свете: когда было прочитано последнее слово и свидетели поставили свои подписи, рука Торквемады, державшая перо, слегка дрожала. Доносо не скрывал своей радости по поводу завершения столь важного дела. Друзья поздравили с хорошим самочувствием Торквемаду, который объяснял улучшение бесконечным милосердием божиим,— неисповедимы пути господа, — и, наконец, все покинули спальню, чтобы дать больному отдых, которого он заслужил после длительной и не слишком приятной процедуры.
И нотариус и доктор — оба настоятельно советовали дону Франсиско отдохнуть; Микис запретил ему всякое умственное напряжение, уверяя, что чем меньше он будет думать о делах, тем быстрее поправится. Сделав некоторые распоряжения на тот случай, если состояние больного ухудшится, доктор ушел, пообещав в любой час вернуться к дону Франсиско. Вот насколько обманчиво было наступившее улучшение. Выслушав неутешительные предсказания врача, Крус, Руфина и священник остались в комнате больного. Торквемада лежал спокойно, но сон не приходил, — ему хотелось поговорить. Он снова и снова повторял, что дело идет на поправку, выражал радость, что примирился с богом и людьми, и строил тысячу радужных планов на основе установившихся в доме сердечных отношений. «Теперь, когда у нас наступило полное согласие, мы добьемся необычайных успехов».
Но недолго обольщал себя дон Франсиско надеждами: на рассвете, после короткого сна, он почувствовал себя плохо. Невыносимо зудела кожа, не давая ему ни минуты покоя; больной ворочался и принимал самые диковинные положения в постели. Забыв свою недавнюю пламенную веру в бога, он так и сыпал проклятиями, обвиняя во всем домашних и слугу, который якобы умышленно насыпал чего-то в простыни, лишь, бы не дать ему уснуть. Потом начались рези в животе; сжав кулаки, больной кричал не своим голосом, метался и рвал простыни.
— Всему виной истощение, — повторял он в ярости. — Мой желудок требует еды. Проклятый доктор! Он уморит меня! Да я съел бы сейчас полкозленка!..
Кеведо сделал ему впрыскивание и разрешил дать холодного бульона. Но не успел дон Франсиско проглотить и нескольких ложек, как у него открылась сильная рвота: желудок отказывался принимать пищу.
— Какое дьявольское зелье вы мне подсыпали? — кричал дон Франсиско в промежутках между приступами.— Вы точно договорились извести меня. Конечно, вам удастся меня доконать, ведь кругом нет ни одной искренней души. Господи, господи, сокруши и порази врагов наших!
С этой минуты спокойствие души и тела покинуло больного; глаза его вылезли из орбит, с уст срывались одни лишь бранные слова:
— Чертов рецидив... Все чистый обман... Но я не сдамся, нет... Зовите сюда Микиса. Я знаю, плут представит основательный счет за свое лечение. Шиш он получит, если не вылечит меня. Никому-то я не нужен! Но что скажет страна, что скажет человечество и сам всевышний! Ни черта не получит лекарь, если не поставит меня на ноги. Эй, Крус, запомните: ежели я ненароком умру, ни гроша не платить Микису. Пусть берет ружье и идет грабить в горы... О господи, как мне худо... Так и мутит от голода, а стоит сделать глоток воды, как все мое хозяйство восстает и внутри начинается бунт!
Сидя в кровати, он то заламывал руки и запрокидывал голову, то, сгорбившись и упершись локтями в колени, закрывал руками лицо. Подошел Гамборена, призывая больного к терпению и покорности воле божьей. Но дон Франсиско со злобой крикнул:
— Ну, что вы мне теперь скажете, сеньор монах, служитель алтаря и всякой прочей чертовщины? что вы мне скажете? Ведь мы с вами договорились... Все шло гладко и вдруг.,, с нами крестная сила! Неужто пришел мой смертный час? Это обман, настоящее жульничество, да, сеньор... Не думайте, я молчать не стану, нет. Я расскажу, все начистоту выложу... Ай-яй-яй! Из меня рвут душу! Мошенница, я понимаю, чего ты хочешь, ты так и норовишь улететь, а меня оставить здесь одного, как падаль. Вот ты и злишься, что я тебя не отпускаю. Не хватало еще, чтобы скотина без спросу отправилась шататься по белу свету! Нет, нет, злись сколько угодно, а здесь командую я, и мне наплевать на все твои хитрые уловки... Что с вами, сеньор Гамбо-рена, мой личный друг? Что вы так на меня уставились? Может, и, вы считаете, что я помру? Господь бог, ваш хозяин, сам сказал мне, что нет. Небось вы с вашими попами уже заранее облизывались при мысли, сколько панихид по мне отслужите... Полегче, сеньоры, еще придется малость обождать.
Добрый миссионер был в нерешительности: он собирался было отчитать дона Франсиско за грубые выходки, но убедившись, что тот потерял рассудок и ничего не соображает, молчал, — все увещанья были напрасны.
— Брат мой, — проговорил, наконец, миссионер, сжимая руки больного, — направьте мысли ваши к богу и пресвятой богородице. Покоритесь воле божьей, и туман, затмевающий ваш разум, рассеется. Молитва вернет вам душевный покой.
— Отстаньте, отстаньте от меня, сеньор миссионер, — выйдя из себя, закричал разъяренный скряга,— идите-ка туда, знаете, вслед за отцом Падильей... А где мой плащ? Пора уже вернуть мне мой плащ. Он мне самому нужен, мне холодно, я всю жизнь корпел, но не для епископа, нет, и не затем, чтоб в мой плащи кутались лодыри.
Все слушали больного с ужасом, не зная, что сказать, какие слова найти, чтобы его утихомирить. Отвергнув увещания Гамборены, скряга оттолкнул от себя и Руфиниту.
— Вон отсюда, мерзкая лакомка! Уж не думаешь ли ты обмануть меня своими лицемерными ужимками блудливой кошки! Облизываешься, а сама готова небось коготки выпустить. За третью охотишься? Кукиш вместо трети получишь. Утрись, желторотая. И другая того же поля ягода, раньше нос передо мной задирала, спесивица, а теперь вьюном вокруг меня вьется. Лицемерка, сиятельная пустельга, бесстыжая тварь — едва я слег, как она когтями из меня треть выцарапала на обедни да на горшок ольи для нищих, ханжа, прислужница апостола Петра!
