ЦЕЛЕСООБРАЗНОСТЬ ОРГАНИЧЕСКИХ ФОРМ МОЖЕТ БЫТЬ ОБЪЯСНЕНА ТОЛЬКО ИСТОРИЧЕСКИМ ПРОЦЕССОМ ИХ ОБРАЗОВАНИЯ. - ПАЛЕОНТОЛОГИЯ, МОРФОЛОГИЯ И ЭМБРИОЛОГИЯ СОГЛАСНО СВИДЕТЕЛЬСТВУЮТ О РОДОВОЙ СВЯЗИ ОРГАНИЗМОВ.- ПРОТИВОРЕЧИЕ ЭТОГО ЗАКЛЮЧЕНИЯ С ГОСПОДСТВОВАВШИМ УБЕЖДЕНИЕМ В ПОСТОЯНСТВЕ ВИДОВ.- ТОЧНО ЛИ ВИДЫ НЕИЗМЕНЧИВЫ? - ЛОГИЧЕСКАЯ ОШИБКА, В КОТОРОЙ КОРЕНИТСЯ ЭТО УБЕЖДЕНИЕ. - ПОЧЕМУ ИСТОРИЧЕСКИЙ ПРОЦЕСС ВЕДЕТ К СОВЕРШЕНСТВОВАНИЮ?- ТЕОРИЯ ДАРВИНА. - БОРЬБА ЗА СУЩЕСТВОВАНИЕ И ЕСТЕСТВЕННЫЙ ОТБОР. - КАК ОБЪЯСНЯЕТСЯ ОТСУТСТВИЕ ПЕРЕХОДНЫХ ФОРМ.- ЧЕМ ПРИХОДИТСЯ ДОВОЛЬСТВОВАТЬСЯ ПРИ ОБЪЯСНЕНИИ ЧАСТНЫХ СЛУЧАЕВ ЦЕЛЕСООБРАЗНОГО ПРИСПОСОБЛЕНИЯ.- АНАЛИТИЧЕСКИИ И СИНТЕТИЧЕСКИЙ ПУТЬ, ПРОЙДЕННЫЙ ЧИТАТЕЛЕМ. - ОБЩЕЕ ЗАКЛЮЧЕНИЕ И ЦЕЛЬ ВСЕГО КУРСА.
В конце последней лекции мы пришли к заключению, что каждый мыслящий человек, присматривающийся к явлениям органической природы, а тем более естествоиспытатель, вникающий в них глубже, выносит убеждение, что органический мир в целом и в частностях представляет одну общую черту, которую мы стараемся выразить словами: совершенство, гармония, целесообразность и т. д. В свою очередь это убеждение влечет за собой невольное желание, непреодолимую потребность—найти объяснение для этой наиболее выдающейся особенности живых существ. В былое время естествоиспытатель, достигнув в своем исследовании природы этой стадии, считал, что его путь окончен, что самый факт этого совершенства, этой гармонии есть явление первичное, элементарное, не подчиняющееся дальнейшему анализу науки, и, смотря по складу своего ума, или смолкал, или предавался лирическим излияниям на эту благодарную тему. Но рядом с подобным воззрением большинства уже давно раздавались в науке одинокие и смелые голоса, требовавшие, чтобы и к этому общему свойству органических существ наука отнеслась так же, как она относится к частным явлениям: не довольствуясь простым засвидетельствованием факта, но стараясь дать этому факту рациональное объяснение, вывести его как частный случай из других более общих законов; не довольствуясь эмпирическим знанием, что таков он есть, но стремясь к дедуктивному заключению, что таковым он должен быть. Какие же могут быть эти общие законы, исходя из которых мы в состоянии вывести как необходимый результат поражающее нас совершенство органического мира? Разъяснению этого вопроса мы посвятим эту последнюю заключительную лекцию.
До сих пор при объяснении частных явлений растительной жизни мы всегда старались свести их к более общим, более нам понятным физическим и химическим законам, и в большей части случаев нам это удавалось вполне или отчасти. Ни разу не приходилось нам прибегать к той таинственной жизненной силе, на применение которой были так тароваты физиологи былых времен; мы не доказывали несостоятельности этой жизненной силы с ее неопределенными атрибутами и неуловимой сферой деятельности; мы даже не пытались опровергать ее существование,—для нее просто не нашлось места в нашем изложении,—и мы ни разу не имели повода в том раскаиваться.
Но теперь рождается вопрос: приложим ли этот способ объяснения ко всем фактам растительной жизни; в состоянии ли мы, например, одним влиянием физических сил объяснить возникновение тех поразительных целесообразных форм, с которыми мы познакомились особенно в двух последних лекциях? Можем ли мы, например, какими бы то ни было комбинациями действующих в данный момент физических сил объяснить себе образование цветка шалфея, так изумительно во всех своих подробностях приспособленного к тому, чтобы посещающие его насекомые содействовали полезному для растения перекрестному оплодотворению? Или можем ли мы влиянием тех н;е деятелей объяснить, почему листья мухоловки или росянки обладают всеми необходимыми механическими и химическими свойствами, делающими их такими совершенными орудиями для ловли и пожирания насекомых? Очевидно, нет. Очевидно, все эти формы или, вернее, именно их целесообразность, никаким образом не могут быть объяснены как необходимый результат взаимодействия тех веществ и сил, под влиянием которых сложился рассматриваемый организм. Но - если мы не можем объяснить этих форм, исходя из условий их существования, то не в состоянии ли мы найти объяснение каким иным путем?
Когда историк или публицист, изучая жизнь какого-нибудь народа, встречается, в известный момент его существования, с каким-нибудь явлением, которое прямо не вытекает ни из современных нравов, ни из современных условий быта, или когда он встречается о очень совершенными, выработанными формами правления или общежития,—он прибегает для объяснения их к причинам историческим. Не находя готового объяснения в настоящем, он ищет его в прошлом. Спрашивается: не вправе ли мы применить тот же прием к объяснению явлений, совершающихся в природе? Когда нам представляется орган, поразительно прилаженный к своему отправлению, когда мы видим организм, поразительно гармонирующий с окружающей средой, и когда мы не в состоянии объяснить их возникновение действующими на каждый единичный организм современными причинами, то не вправе ли мы допустить, что это совершенство осуществилось не вдруг, а достигнуто медленным процессом исторического развития, причем деятели этого изменения были такие же физические силы, как и те, которые действуют и в настоящий момент? Не вправе ли мы допустить, что физические деятели, которые не могут целесообразно изменить известный единичный организм, в состоянии вызвать это явление, действуя на длинный ряд поколений?
Для того, чтобы допустить такое толкование природы, мы, очевидно, должны доказать два положения: во-первых, что органический мир имеет историю, и, во-вторых, что этот исторический процесс неуклонно, неминуемым, роковым образом ведет к совершенствованию. Если это нам удастся, если мы успеем убедиться в справедливости этих двух положений, тогда, очевидно, мы получим искомый общий ключ, объясняющий совершенство органических существ.
Имеет ли растение историю? Мы уже неоднократно, мимоходом, высказывались за положительное разрешение этого вопроса, но еще не имели случая взвесить всю совокупность доводов, говорящих в пользу подобного разрешения. Ответ на этот вопрос, конечно, прежде всего принадлежит геологии. В первой лекции мы уже видели. что растительность земного шара теперь не такова, какова она была в предшествовавшие геологические эпохи, и что притом чем древнее, чем отдаленнее от нас рассматриваемая эпоха, тем проще организованы ее представители. Ранее появляются хвощи, папоротники, плауны,—все растения споровые; позднее выступают и семенные растения и из них сначала более простые хвойные и позднее всех самые сложные, самые совершенные по организации—двудольные, которые, теперь преобладают на нашей планете. Следовательно, с течением времени к типам, уже существовавшим, присоединялись новые типы растений, осилившие их своей многочисленностью, и притом к простейшим — более сложные.
Как мы уже видели в первой лекции, этот основной геологический факт может быть объяснен двумя противоположными гипотезами: или новые типы созидались заново, совершенно независимо от прежде существовавших, или они произошли от них путем изменения и, следовательно, находятся в прямом, кровном родстве с ними. Я называю эти оба воззрения гипотезами, и этого нельзя достаточно часто повторять ввиду того, что защитники первого взгляда с замечательной самоуверенностью и настойчивостью прилагают это выражение толькй ко второму воззрению, забывая, что и защищаемый ими взгляд— такая же гипотеза,толкование, даже совершенно произвольное толкование, а не простое заявление факта.
Постараемся оценить относительное достоинство этих двух гипотез, посмотрим, которая из них более согласна с действительностью, объясняет большее число фактов, встречает менее противоречий, одним словом, более удовлетворяет тем условиям, которые мы должны предъявлять всякой научной гипотезе.
С первого взгляда мысль, что одно растение могло произойти от другого, дуб от березы, роза от лилии, представляется чем-то странным, чем-то таким, что ум не легко схватывает. Но не страннее ли еще должна показаться мысль, что семенодоля, лепесток, тычинка, пестик произошли из так мало схожего с ними листа? А тем не менее в первой лекции, говоря об учении о метаморфозе, мы должны были притти к заключению, что все эти органы, столь разнообразные но форме, строению и отправлению, не более как результаты превращения одного основного органа—листа. И пришли мы к этому выводу на основании следующих соображений. Во-первых, на основании существования нечувствительных переходов; так, например, в цветке кувшинки мы видели целый ряд органов,—не то лепестков, не то тычинок,—но примыкающих, с одной стороны, к лепесткам, а с другой—к тычинкам, так что решительно нет возможности сказать, где кончается один орган, где начинается другой. Вторым доводом, говорящим в пользу взаимного превращения одних органов в другие, служат так называемые уродливости, т. е. такие случаи, где один орган случайно принимает форму другого, так, например, пестик пиона, появляющийся в виде красного лепестка с сидящими по краям яичками; особенно убедительны те случаи, когда это превращение вызывают искусственно, как, например, в махровых цветах, у которых тычинки превращены в добавочные лепестки, или в опытах над превращением наружных чешуек листовых почек в настоящие листья. Но если подобные соображения вынуждают нас допустить возможность превращения одного органа в другой, совершенно с ним несходный, то тем скорее мы должны допустить возможность таких переходов между одинаковыми органами различных растений: если мы допускаем, что тычинка произошла из листа, то уже гораздо легче допустить, что лист одного растения мог произойти из листа другого растения, цветок одного—из цветка другого; и вынуждают нас к тому те же самые доводы—существование переходов и так называемые уродливости, т. е. внезапные отступления. Остановимся на каком-нибудь примере. Говоря о цветах, мы имели случай познакомиться с цветками аптечного шалфея, замечательного по своим приспособлениям к перекрестному опылению при помощи насекомых. Постараемся показать, какими последовательными ступенями этот замысловатый цветок шалфея мог образоваться из совершенно, по-видимому, несходного с ним цветка правильной, лучистой формы. Шалфей принадлежит к семейству губоцветных растений, названных так потому, что венчик у них почти всегда более или менее двугубый: к этому семейству, например, относятся богородичная трава,мята и др. С этим семейством губоцветных во многих отношениях сходно семейство так называемых бурачниковых, — таково единогласное мнение всех ботаников. Представителем этого последнего мы можем выбрать хоть, например, незабудку. Всякому известно, что голубой венчик этого цветка при основании образует короткую трубку, а на вершине—отгиб, разделяющийся на пять равных округленных зубчиков. Если мы заглянем внутрь этой трубки, то заметим пять одинаковых желтых пыльников, приросших своими нитями к этой трубке (фиг. 81)*. Спрашивается, можем ли мы допустить, чтобы из этого правильного, звездообразного цветка незабудки, с его пятью тычинками, мог образоваться двугубый цветок шалфея с его двумя своеобразными тычинками? Если нам удастся показать на других представителях этих двух семейств ряд промежуточных форм между взятыми крайними случаями, то мы сделаем это допущение в высшей степени вероятным. Во-первых, следует заметить, что не все цветки в семействе бурачниковых так правильны, как цветы незабудки: у синяка, например, венчик является уже несколько симметричным, т.е. в нем можно отличать верх и низ, хотя он еще не представляет ясной двугубости (фиг. 81—2); в то же время его пять тычинок уже различаются по своей величине, особенно верхняя (фиг. 81—2, m), значительно менее остальных. С другой стороны, и не все представители семейства губоцветных имеют ясно двугубый венчик: пример—мята, цветы которой почти правильны. Следовательно, переход правиль-
--------------------------------------------
* Фигура 81. 1—венчик незабудки, 2—венчик синяка, 3—венчик норичника, 4—венчик богородичной-травы, 5—венчик шалфея. Все венчики расколоты вдоль нижней губы и развернуты. Венчик шалфея, сверх того, надрезан вдоль верхней губы.
--------------------------------------------
ного венчика в двугубый мог совершиться постепенно. Обращаемся к тычинкам: у бурачниковых их пять, у губоцветных четыре, две нижние побольше, две верхние поменьше (фиг. 81—4,n, n).Чтоже стало с пятой? Когда в организме отсутствует орган, о существовании которого можно заключить по аналогии с другими организмами, то мы обыкновенно замечаем одно из двух явлений: или он преобразовался в другой орган, подвергся метаморфозу, или он исчез, атрофировался, а на его счет развились другие, ближайшие органы. Существование подобной компенсации, подобного соотношения в развитии частей было подмечено Гёте, которому, как мы видели, наука обязана и учением о метаморфозе. Если у губоцветных исчезла одна, именно верхняя тычинка (та самая, которая у синяка уже менее других, фиг. 81—2, m), то что же явилось ей на смену? Мы замечаем, что исчезновение этой тычинки совпадает с сильным развитием верхней губы, и можем предположить, что тычинка превратилась в лепестковидный орган, который, сросшись с двумя верхними лепестками, образовал верхнюю губу. Это не должно нас нисколько удивлять, потому что превращение тычинки в лепесток и срастание частей цветка — явление очень обыкновенное. Доводом в пользу такого объяснения может служить тот факт, что у цветков мяты, где двугубость венчика слабо выражена, действительно нередко сохраняется и пятая тычинка. Пример других растений сделает это заключение еще более убедительным. Совершенно в таком же взаимном отношении, в каком состоят бурачниковые и губоцветные растения, находятся и два других семейства, так называемые пасленовые (пример—картофель) и норичниковые (пример—мытник, дигиталис и пр.). У первых— цветок правильный, тычинок пять; у вторых—цветок двугубый, тычинок четыре. Но здесь, именно у норичника, самым несомненным образом убеждаешься, что верхняя, пятая тычинка превратилась в лепесток и срослась с двумя верхними лепестками (фиг. 81—3, m). Мы можем, следовательно, себе объяснить, каким образом правильный с пятью тычинками цветок незабудки может постепенно превратиться в двугубый цветок с четырьмя тычинками, свойственный большинству губоцветных. Но у шалфея всего две тычинки, проследим, что сталось с двумя остальными. Присматриваясь к расколотой по длине трубке венчика этого растения, мы находим несколько выше двух развитых тычинок,—как раз на том месте, которое занимают две малые тычинки у остальных губоцветных,— две едва заметные, выродившиеся атрофированные тычинки (фиг. 70, фиг. 81—5, n, n). На счет этих неразвившихся тычинок, согласно высказанному выше правилу Гёте, остальные две приняли более значительные размеры и то своеобразное строение, с которым мы уже знакомы (фиг. 70). В свою очередь и своеобразная форма его двух тычинок представляет в различных видах шалфея различные степени усложнения, так что она была достигнута не сразу, а рядом последовательных изменений. Описание этих переходных форм потребовало бы, однако, слишком много времени и пояснительных рисунков*. Совершенно подобным же рядом рассуждений могли бы мы объяснить, как другой, еще более причудливый цветок орхидеи мог произойти из правильного цветка, подобного, например, лилии.. Морфология или сравнительная анатомия растений полна подобных примеров: можно сказать, она вся состоит из них.
Итак, если учение о метаморфозе поясняет, каким образом рядом нечувствительных переходов различные органы одного и того же растения могли произойти одни из другого, то сравнительно-анатомическое изучение одинаковых органов различных растений приводит к подобному же заключению, что одна растительная форма могла произойти из другой, потому что какое значение придадим мы иначе этим, на каждом шагу встречающимся зачаточным или, вернее,выродившимся органам, которые постоянно указывают на существование перехода между несходными формами.
Еще более утверждает нас в этом убеждении изучение организмов в зачаточном состоянии. Все данные эмбриологии свидетельствуют,
----------------------------------------
* Говоря о цветке, мы пришли к заключению, что все значение этого сложного тычиночного аппарата шалфея состоит в том, чтобы содействовать перекрестному оплодотворению при содействии насекомых; но это перекрестное оплодотворение, очевидно, достигалось бы еще полнее, если бы цветы сделались раздельнополыми, т. е. в одних цветах заключались бы пестики, в других — тычинки. В таком случае в женских цветах этот сложный и постепенно выработавшийся тычиночный аппарат оказался бы излишним, и, действительно, не у аптечного шалфея, который нами описан, а у другого вида — у полевого шалфея—вместе с обоеполыми цветами встречаются и женские, и в них можно проследить,как этот замысловатый аппарат, ставший бесполезным, мало-по-малу атрофировался, проходя в обратном порядке почти те же фазы, через которые должен был иройти при своем образовании.
----------------------------------------
что сходства, аналогии, ускользающие, неуловимые на вполне развитых организмах, становятся ясными при изучении их истории развития. Так, например, в растительном царстве нет более глубокого, более коренного различия, чем между растениями споровыми и семенными; казалось бы, что между этими двумя полуцарствами лежит пропасть, через которую невозможно перешагнуть. И, однако, Гофмейстеру удалось «перекинуть мост» через эту пропасть. Изучение истории развития высших споровых и низших семенных растений обнаружило существование связи между этими группами и даже указало, каким путем должен был совершиться этот переход. Мы видели ранее, что самые типические из споровых растений, например, папоротники, оплодотворяются живчиками, а семенные растения — пыльцевыми трубками. На основании своих обширных исследований Гофмейстер предсказал, что у известных цветковых растений в цветневых трубочках найдутся живчики, и через двадцать лет после его смерти это предсказание блистательно оправдалось. Точные науки, астрономия, физика, химия, гордятся такими пророчествами. Пророчество Гофмейстера—самый блестящий пример в области морфологии*. Голосемянные, куда относятся наши хвойные, образуют связующее звено между двумя полуцарствами растительного мира, у них и были найдены живчики; но мы уже видели, что геология совершенно независимо от этого вывода истории развития и гораздо ранее его указывала, что такова была хронологическая последовательность появления этих групп на земле**. Вспомним еще один из результатов предшествовавшей лекции, что невозможно установить физиологической границы между растением и животным; вспомним, наконец, что начало всякого организма—клеточка или просто комок протоплазмы—сходно у всех живых существ, и мы необходимо придем к заключению о единстве органического мира, о непосредственной, родственной связи всего живого на земле.
Ввиду такого согласного и разнообразного свидетельства всех отраслей биологической науки может показаться странным, даже непонятным, что заключение это могло встретить противников, еще встречает их и теперь.
Для того, чтобы выяснить происхождение разногласия между учеными по этому вопросу, мы должны на время остановиться на несколько, быть может, скучных технических подробностях, без которых, однако, источник этого разногласия остался бы непонятным. Изучающий органическую природу очень скоро выносит убеждение, что организмы представляют различные степени взаимного, как принято выражаться, сродства. Для выражения этих степеней сродства при систематическом описании организмов их соединяют в группы все более тесные и для обозначения этих групп пользуются преимущественно терминами, которыми обозначают степени
------------------------------------------
* Тем более странно, что в своем подробном изложении этого вопроса проф. Бородин (Процесс оплодотворения в растительном царстве) нашел возможным даже не упомянуть имени гениального ученого.
** Недавнее открытие одного английского ботаника Д. Скотта подтвердило и с палеонтологической точки связь между папоротниками и теми голосемянными, у которых найдены живчики,— новое торжество Гофмейстера.
------------------------------------------
родства, каковы: семейство, колено, род и пр. Самую тесную группу, образованную существами, наиболее между собой сходными,—группу, составляющую как бы собирательную единицу, из которой слагаются другие группы, Линней назвал в и д о м. Из видов слагаются роды, из родов семейства и т. д. Так, например, фиалка и анютины глазки представляют два вида линнеевского рода Viola; две ольхи — черная и серая — два вида рода Almis; осел и лошадь соединены в один род Equus; волк и собака—в один род Canis и т. д.Установление видовых групп было громадным успехом в науке: оно доставило возможность создать строго систематическую классификацию организмов. Но, установив эту собирательную единицу их системы, эту видовую группу, систематики, не столько сам Линней, сколько его последователи, стали утверждать, что вид есть действительно что-то незыблемое, не изменяющееся ни в пространстве, ни во времени, что виды всегда были и будут такими, какими мы их застаем на земле, что не может быть и речи о превращении одного вида в другой,и что, следовательно, учение о единстве происхождения всех организмов немыслимо. В самом деле, до сих пор мы указывали на данные, приобретенные учением о метаморфозе, сравнительной анатомией, эмбриологией, палеонтологией, свидетельствующие о возможности перехода форм одного семейства в формы другого (например, бурачниковых в губоцветные), о возможности перехода между споровыми и семенными растениями, о невозможности провести границу между растительным и животным миром и т. д. Но какой же смысл могут иметь все эти факты, если справедливо, что между существами наиболее близкими, между видами одного рода, невозможен переход? Если фиалка и анютины глазки всегда были также различны между собой, если они неспособны изменяться, если виды не изменчивы, то, конечно, все наши соображения о переходах между семействами, между отделами растительного царства, между обоими царствами разлетаются в прах, Отсюда ясно, что вопрос о единстве происхождения органических существ (а следовательно, как мы видели, и более широкий вопрос о причине их совершенства) связан с вопросом об изменчивости или, вообще, о происхождении видов, потому понятно, что произведшее переворот во всем естествознании сочинение Дарвина носит это сухое техническое название.
Точно ли справедливо, как это упорно утверждают некоторые естествоиспытатели, что виды неизменчивы? Во-первых, мы знаем, что в природе не существует двух безусловно сходных форм: растения, взошедшие из семян, взятых из одного плода, представляют различия, следовательно, о полном сходстве не может быть и речи, да о нем никто никогда и не помышлял. Мало того, мы очень хорошо знаем, что и в пределах вида можно найти более тесные группы существ, еще ближе между собой сходные. Таким образом, вид, который служит единицей для групп высших порядков, сам в свою очередь распадается на единицы низших порядков. Всякий знает, как различны породы собак, как разнообразны сорта пшеницы, как многочисленны разновидности цветов, ежегодно появляющиеся в прейскурантах садоводов. Где же это прославленное постоянство вида? На это у защитников неподвижности вида готов ответ. Они говорят: «да, кнечно, в пределах вида могут совершаться изменения, но этим изменениям есть граница; степень различия между разновидностями никогда не может быть так же велика, как между видами»,-—другими словами, путем такого изменения, каким образуются разновидности, не могут образоваться новые виды. Таким образом, вопрос о постоянстве вида сводится в сущности на вопрос о пределах изменчивости или вообще о значении разновидностей. После такого категорического заявления о различии между видом и разновидностью, казалось, можно было бы ожидать, что защитники неизменяемости видов обладают точным определением того и другого и снабдят верным критерием для того, чтобы мы могли знать, когда мы имеем дело с двумя разновидностями одного вида, когда с двумя самостоятельными видами. Ничуть; этого-то они и не сделали и даже не в состоянии сделать,, потому что и то, и другое ускользает от определения, и мы скоро увидим тому причину. Исходя из априористического убеждения, чта вид не может происходить из другого вида, защитники его постоянства обыкновенно руководятся правилом, что две формы, связанные переходными формами, как бы они ни были различны между собой, не могут быть признаны за самостоятельные виды. Пользуясь этим правилом, их противники указывают им на примеры видов, между которыми нашлись переходные формы. Тогда они отвечают: «значит, мы ошиблись, признав за вид то, что в сущности—разновидность». Понятно, что, вращаясь, таким образом, в ложном круге, они остаются неуязвимыми. Утверждая, что виды неизменчивы, они каждую изменчивую форму, за отсутствием положительных признаков, отличающих вид от разновидности, всегда могут разжаловать в разновидность. Впрочем, было время, когда защитники неподвижности вида лелеяли надежду основать это различие между видом и разновидностью на положительном физиологическом признаке. Возникло убеждение, что все представители одного вида, все его разновидности, как бы они ни были между собой различны, могут скрещиваться между собой, образуя помеси, способные к дальнейшему размножению, что, напротив, виды неспособны образовать помеси, или если и образуют их, то они обречены на бесплодие. В этом будто бы неизменном законе усматривали даже какой-то умысел природы, которая, создав известное число видовых форм, позаботилась о том, чтобы они сохранились на веки неизменными, и для этого оградила их от возможности изменяться путем образования помесей. Но, говоря об оплодотворении, мы уже познакомились с фактами, которые окончательно опровергают это мнение; мы видели, что иногда оплодотворение собственной пыльцой или пыльцой сходного растения бывает менее плодородно, чем оплодотворение пыльцой чужого или несходного растения,что наконец, оплодотворение пыльцой другого вида бывает иногда плодороднее, чем оплодотворение пыльцой того же вида*. Сознавая невозможность предложить какой-нибудь положительный критерий для отличия вида и разновидности, защитники этого уче-
---------------------------------------
* Читатели, желающие подробнее ознакомиться с этим вопросом и, вообще, с теорией Дарвина, найдут общепонятное ее изложение в моей книге «Чарльз Дарвин и его учение».
---------------------------------------
ния любят ссылаться на известный «такт», или чутье, которым натуралист будто бы руководится при разрешении этого вопроса. Но как мало надежен этот пресловутый такт, можно всего лучше усмотреть из следующих цифр: оказывается, что пока род заключает немного видов, ботаники согласны между собой относительно их числа; но как только род заключает, например, свыше четырех видов, являются разногласия. До чего могут доходить эти разногласия,— видим из одного примера: в роде Hieracium ботаники насчитывают — кто 20, кто 300 видов. Относительно ежевики, ивы и множества других растений повторяется то же разногласие. Очевидно, они принимают за вид то, что для других только разновидность. Ввиду этих разногласий, у систематиков явилось даже выражение «хороший вид» для отличия всеми признаваемого, очевидного вида от вида сомнительного. Это обилие противоречий, несомненно, приводит к, одному заключению, именно, что невозможно провести строгую логическую границу между видом и разновидностью, что невозможно всегда, во всяком случае, безошибочно прилагать эти понятия к действительности. А этот вывод невольно наводит на сомнение, не вкралась ли в этот вопрос логическая ошибка, подобная той, которую мы указали в вопросе о различии между растением и животным. Может быть, ни вид, ни разновидность действительно не существуют в природе как две качественно различные категории; может быть, и они только типические представления—создания нашего ума. Постараемся пояснить примером. Мы ясно сознаем различие между ребенком и взрослым, мало того, мы различаем даже детей, отроков, юношей, мужей, старцев и т. д., и в большинстве случаев эти понятия вполне приложимы к действительности, иначе они не могли бы сложиться в нашем уме. Но из этого не следует, что они должны быть приложимы ко всякому без исключения случаю. Никому, конечно, никогда не придет в голову утверждать, что во всяком данном случае можно и должно разрешить вопрос: имеем ли мы пред собой отрока или юношу, мужа или старца и т.д., и, однако, именно над подобной ..задачей бьются систематики, желающие разрешить вопрос, следует ли считать такой-то сомнительный вид за вид или за разновидность. Вид и разновидность в большинстве случаев ясно различаются между собой, но из этого не следует, чтобы это были две категории, отличные по существу; напротив, различие между ними исключительно количественное; это две величины, постепенно переходящие одна в другую: с одного конца мы имеем неглубокие индивидуальные различия, затем полуразновидности, ясные разновидности, породы, сомнительные виды и, наконец, настоящие, хорошие виды*. Одним словом, единственный логический выход из этого полного противоречий вопроса о виде и разновидности заключается в принятии формулы Дарвина: «разновидность есть зачинающийся вид; вид—резкая разновидность», так же, как дитя есть неразвившийся человек, взрослый человек—развившееся
-----------------------------------------
* И действительно, если в былое время систематики могли оканчивать свое деление на виде, то в настоящее время уже существует до четырех общепринятых подразделений, стоящих ниже вида.
-----------------------------------------
дитя, и по той же причине ни там, ни здесь невозможно провести резкой границы. Продолжим наше сравнение. Представим себе, что какое-нибудь существо, обладающее очень кратким периодом существования, могло бы задаться вопросом, происходит ли взрослый человек из ребенка или это два независимые существа. Увидать собственными глазами это превращение нашему воображаемому существу не удалось бы по краткости его существования, но тем не менее, заметив, что между грудным ребенком и стариком существует целый ряд нечувствительных переходных форм, заметив далее, что все эти существа, хотя и в ничтожной степени, но все же изменяются на его глазах и именно в известном только направлении, т. е. стареются,—оно пришло бы к заключению, что и дитя, которое оно видит, со временем будет стариком, и старик когда-то был ребенком. Предположим далее, что на это заключение другое, подобное же воображаемое, существо возразило бы: «пока я не увижу этого превращения собственными глазами,— а этому, разумеется, никогда не бывать,— до тех пор я утверждаю и буду утверждать, что взрослый человек никогда не был ребенком». Скажите, на чьей стороне была бы истина: на стороне ли того, кто всю совокупность своего опыта связывает одним строго логическим выводом, или на стороне того, кто, равно отвергая и свидетельство опыта и требования логики, упорно замыкается в какой-то псевдофилософский скептицизм? Но таково именно положение двух противоположных лагерей ученых по отношению к вопросу о виде. Жизнь не только одного человека, но и многих поколений ничтожна в сравнении с периодом времени, необходимым для образования нового вида; тем не менее те из ученых, которые отвергают постоянство вида, видя, вообще, изменчивость органических существ и принимая во внимание невозможность установить различие между видом и разновидностью, необходимо приходят к заключению, что виды образовались из разновидностей, что разновидности — только, так сказать, последовательные стадии на пути к образованию новых видов.
Как ни убедителен подобный способ рассуждения, тем не менее не подлежит сомнению, что непосредственное наблюдение факта образования новых видов было бы, конечно, еще убедительнее. Если виды изменяются, то не могли ли они измениться за память истории настолько, чтобы дать начало другим видам? Доказать это по отношению к организмам, находящимся в естественном состоянии, невозможно, так как о них не имеется данных за достаточно долгий период. Несколько легче, хотя все же сопряжено с значительными трудностями, разрешение этого вопроса по отношению к возделываемым растениям или прирученным животным, о которых имеем исторические указания. Главное затруднение заключается в трудности найти доказательство, что различные, резко между собой отличающиеся породы животных или растений происходят действительно от одного вида, но, тем не менее, в некоторых случаях это удалось Дарвину вполне, в особенности относительно породы голубей. Он доказывал, что современные породы голубей, различающиеся между собой настолько, что будь они найдены в естественном, состоянии, их отнесли бы не только к различным видам, но даже к различным родам, тем не менее, несомненно произошли от одного вида голубя.
Но у защитников гипотезы постоянства видов имеется в запасе еще один и очень веский довод. Они говорят: допустим, что виды происходят одни от других, но куда же делись в таком случае все тончайшие переходные формы, которые должны же были существовать? Почему они исчезли? Почему виды представляют нам обыкновенно совершенно обособленные, разрозненные группы существ? Напомним мимоходом, что факт отсутствия переходов между видами во многих случаях сомнителен, так как мы видели, что стоит только обнаружить такой переход между двумя видами, и защитники неизменяемости вида скажут: значит, это не были виды. Но тем не менее для громадного большинства случаев этот довод сохраняет свою полную силу; настоящие, несомненные, хорошие виды действительно не бывают соединены переходными формами, и факт этот служил главным препятствием для всех предшествовавших попыток допустить происхождение видов путем изменения; все они разбивались об этот сокрушающий довод. Как относится к нему теория Дарвина, мы увидим ниже, когда познакомимся с главными основаниями этого учения, а пока заметим, что из этого самого грозного оружия своих противников эта теория сделала могущественное оружие своей защиты: она вполне объясняет факт отсутствия переходных форм; мало того, их существование явилось бы сильным доводом против нее. В этом заключается одно из существенных ее достоинств, ее сила и преимущество перед прочими попытками такого рода.
До сих пор мы приводили доводы в защиту, а также старались отразить всевозможные возражения против допущения, что органический мир имеет историю. Согласным свидетельством всех отраслей биологической науки мы старались доказать, что то сродство организмов, которое допускают все без исключения естествоиспытатели, может быть объяснимо только их кровным родством. Значит, организмы имеют генеалогию, т. е. историю. Обращаясь ко второй половине нашей задачи, мы должны теперь доказать, что этот исторический процесс необходимо ведет к совершенствованию организмов, разумея под совершенством приспособление органа к его отправлению, организма — к обитаемой им среде.
Видя, что органический мир представляет постепенную лестницу существ, начиная с простейших, кончая более совершенными; усматривая, что это совершенствование совпадает с хронологическим порядком появления этих существ на земле, многие естествоиспытатели видели в самом факте доказательство, что органическому миру присуще стремление к совершенствованию, полагали, что это свойство не подчиняется дальнейшему объяснению; другие, хотя и пытались дать этому факту рациональное объяснение, но по большей части с малым успехом. Дарвин первый указал на ближайшие причины, на те более общие законы природы, которые имеют результатом поступательное развитие, прогресс или эволюцию органического мира. Для этого он употребил прием, который с первого взгляда может показаться парадоксальным и логический смысл которого до сих пор не понимают, или, вернее, несмотря на разъяснения, не хотят понять многие из его противников. Для того, чтобы выяснить, каким образом путем исторического развития органический мир мог притти к той степени совершенства, которую мы в нем усматриваем, Дарвин задался прежде вопросом: как достигает подобной же цели человек, как совершенствует он свои искусственные породы растений и животных?—И пришел к тому заключению, что главным деятелем здесь является отбор (Selection), состоящий, как мы видели*, в том, что из каждого поколения отбираются на племя только те организмы, которые вполне соответствуют имеющимся в виду целям. В самой простой и совершенной форме отбор этот заключается в истреблении всех неудовлетворительных особей; когда садовник, например, желает вывести или поддержать новую разновидность растения, он ограничивается тем, что уничтожает все растения, не соответствующие его идеалу.
Далее Дарвин ставит вопрос: не подвигается ли и природа к совершенству путем такого отбора? Обыкновенно не удается даже высказать до конца этого предположения, как уже из противоположного лагеря поднимаются преждевременно торжествующие возгласы, сыплются возражения вроде следующих: «Может ли быть что-нибудь общего между процессом, направляемым сознательной волей человека, и действием слепых сил природы? Вы беретесь объяснить происхождение органических форм на основании физических законов, а начинаете с того, что олицетворяете природу, приписывая ей сознательную деятельность, способность выбирать?» Не смущаясь этими возгласами, этими скороспелыми опровержениями, не идущими далее слова, познакомимся с сущностью дела и тогда легко поймем мысль великого ученого. Для того, чтобы скачок не показался слишком резким, Дарвин прежде всего останавливается на тех случаях, которые он называет бессознательным отбором. Дикари в голодные годы бывают вынуждены истреблять часть своих домашних животных и, разумеется, сохраняют лучших из них, вследствие этого они невольно, не имея того в виду, улучшают породу. Они это делают даже против воли, потому что, если бы была возможность, то они охотно сохранили бы и менее удовлетворительные экземпляры. Отбирая единичных животных, они с течением времени совершенствуют породу, но тем не менее по отношению к достигаемому результату действуют как слепое орудие, как бессознательная стихийная сила.
Итак, можно ли допустить в природе бессознательный отбор? Для того, чтобы этот вопрос не показался слишком странным, мы можем сделать в нем небольшую подстановку, и тогда он нам представится совершенно в ином свете. Мы видели, что в наиболее простой и действительной форме процесс отбора сводится на уничтожение неудовлетворительных форм. Значит, поставленный вопрос мы можем заменить другим: существует ли в природе истребление неудовлетво-
-----------------------------------------
*См. VIII лекцию.
-----------------------------------------
рительных форм? Подобный процесс истребления был бы равносилен усовершенствованию. На этот вопрос наука дает самый решительный, положительный ответ: да, существует в колоссальных размерах и с неумолимой строгостью. Это явление основывается на одном свойстве, общем для всех органических существ. Свойство это заключается в том, что воспроизведение организмов всегда связано с их размножением. Это факт до того общий, до того постоянный, что нередко даже употребляют одно выражение вместо другого, т. е. размножение вместо воспроизведения. Действительно, мы не знаем ни одного примера органического существа, которое бы нормально, в течение всей своей жизни, производило одно только новое существо. Напротив, обыкновенно размножение идет в быстро возрастающей геометрической прогрессии. Факт этот имеет громадные последствия, значение которых было впервые оценено Дарвином. Только дав себе труд вычислить на одном каком-нибудь примере потомство, которое произведет один организм в несколько лет, мы в состоянии вполне оценить, как быстро размножаются органические существа. Так, например, если бы сохранилось все потомство одного растения одуванчика, желтые цветы которого неприятно пестрят наши газоны, то через десять — двенадцать лет оно покрыло бы всю сушу на земле. Но одуванчик еще не особенно плодовит; самая обыкновенная из наших орхидей — «кукушкины слезки», по вычислению Дарвина, производит в год не менее 180 000 семян, так что уже правнуки одного растения покрыли бы всю сушу сплошным зеленым ковром, и это еще не предел плодовитости; есть орхидные, семена которых должно считать миллионами; вспомним, наконец, те невидимые для глаз пылинки-споры, которые образуются на изнанке листьев папоротника; каждая из них способна дать начало новому растению.
Какими же последствиями должно сопровождаться это громадное размножение всех без исключения организмов, это стремление каждого из них завладеть всей землей? Результат очевиден: большинство этих существ погибает. Можно даже сказать, что та часть, которая выживает, ничтожна в сравнении с той, которая обречена на гибель. Между представителями каждого вновь нарождающегося поколения завязывается ожесточенное состязание, из которого выходят победителями лишь немногие. Но что же определяет сохранение этих избранников? Какое обстоятельство решает в их пользу исход борьбы? Очевидно, их собственное превосходство, совершенство их организации, разумея под совершенством, как уже сказано, приспособление органа к отправлению, организма — к среде. В чем будет заключаться это совершенство, мы в большей части случаев не в состоянии даже усмотреть, да и легко понять, как разнообразны и в различных случаях даже совершенно противоположны могут быть свойства, доставляющие перевес в жизненной борьбе. В одном случае избранным окажется растение, которое проросло ранее других, ранее их явилось на жизненный пир, успело захватить себе место; в другом случае, наоборот, окажется избранным, т. е. уцелеет, именно растение, проросшее позже остальных и, таким образом, спасшееся от поздних морозов, которые побьют его слишком поторопившихся соперников. Борьба за существование и ее неизбежное последствие, сохранение совершеннейшего, или, как Дарвин выражается иносказательно, естественный отбор, представляет необходимое логическое следствие закона быстрого размножения органических существ*. И не одни только подобные дедуктивные доказательства можно привести в подтверждение факта борьбы и отбора; непосредственное наблюдение приводит к тому же выводу. Стоит, например, взять смесь каких-нибудь цветочных семян, например душистого горошка различных колеров, и, собирая каждый год все семена, высевать их на ту же грядку, для того, чтобы через несколько лет заметить, что некоторые из колеров вытеснят остальные; значит, даже такой незначительный признак, как цвет (а вероятнее, какое-нибудь с ним связанное, но ускользающее от непосредственного наблюдения, свойство), уже в состоянии доставить перевес в жизненной борьбе. Подобный же результат обнаруживается при опытах удобрения естественных лугов. Мы видели, что азотистые удобрения и минеральные соли, содержащие фосфорную кислоту и калий, составляют бесспорно полезную, необходимую пищу каждого растения; но если начать удобрять естественный луг, содержащий известный процент злаковых растений и известный процент бобовых растений, то заметим, что при употреблении исключительно азотистого удобрения злаки одолевают и начнут вытеснять бобовые растения; наоборот, при употреблении безазотистых удобрений перевес окажется на стороне бобовых. Оба удобрения полезны для обоих родов растений, но в различной степени, и под влиянием этого различия успех в жизненной борьбе выпадает на долю то одного, то другого. Наконец, как справедливо было замечено, стоит только вспомнить те усилия, которые земледелец должен делать, чтобы оградить свои поля от вторжения полчищ сорных трав, для того,чтобы понять, какую борьбу должны были бы выдерживать и как неминуемо погибли бы в этой борьбе наши возделываемые растения, если бы были предоставлены своим собственным силам. Значит, факт борьбы за существование, вытекающий с очевидностью математической истины из закона геометрической прогрессии размножения живых существ, подтверждается и свидетельством непосредственного опыта. А эта борьба таким же логически неизбежным образом ведет к естественному отбору, т. е. совершенствованию, хотя бы ускользающему от наблюдения, в каждом отдельном поколении. Если мы примем во внимание свидетельство геологии о том почти неизмеримом промежутке времени, который истек со времени появления организмов на земле, то охотно согласимся, что процесс отбора, действующий с такой неумолимой строгостью и в такие длинные сроки, вполне может объяснить нам как разнообразие органических форм, так и совершенство их приспособления.
* Это применение слова отбор в иносказательном, метафорическом смысле ввело (как мы уже упоминали об этом выше) многих критиков в заблуждение: они стали утверждать, что самое выражение «отбор» указывает, что Дарвин вынужден приписывать природе сознательную деятельность. Если с самого начала в такое заблуждение могли впадать только люди не очень сообразительные, то в настоящее время, после данных Дарвином объяснений, к такой уловке могут прибегать только люди, очень неразборчивые в выборе полемических приемов.
Итак, образование органических форм и их неуклонное приближение к совершенству может быть рассматриваемо как необходимое логическое следствие трех основных свойств, присущих организмам. Эти свойства: способность изменяться, способность передавать потомству свои изменения, т. е. наследственность, и способность размножаться, неразрывно связанная с воспроизведением.
Способность организмов изменяться не подлежит сомнению; мы не знаем двух существ, абсолютно между собой сходных, но причины, вызывающие изменения и отношения этой способности к другому фактору—к отбору, нуждаются в некоторых разъяснениях. Исходной причиной, вызывающей в организме изменения, должно быть непосредственное или посредственное действие внешних условий, а затем уже действие вторичных влияний, соотношения в развитии частей, упражнения органов и т. д. Однако, в большей части случаев бывает очень трудно уловить связь между изменением и вызвавшим его влиянием,— тогда мы называем его случайным. Но понятно, что случайных, в буквальном смысле слова, явлений наука не может допустить; случайным мы называем его только, пока его необходимая причина для нас скрыта. Затруднения, которые мы встречаем при попытках распутать связь между изменением и вызвавшим его влиянием, зависят, главным образом, от двух обстоятельств: во-первых, от того, что когда уже обнаружилось уклонение, то уже поздно доискиваться его причины, а, во-вторых, от того, что внешние влияния редко оказывают прочное действие на вполне развитый организм, а вероятнее, гораздо чаще—на организмы зачаточные, еще развивающиеся, что само собой понятно, так как, чем раньше подействует влияние, тем глубже должны быть последствия. Доказательством тому, как глубоко действуют причины, влияющие в первые моменты существования, служит, например, невозможность передачи некоторых уклонных форм иначе как путем бесполого размножения, так как влияние другого родителя в процессе полового размножения достаточно сильно, чтобы потрясти всю организацию и воспрепятствовать передаче желаемого признака. Одну из вторичных причин изменчивости следует видеть в действии так называемого закона «с о о т-ношения развити я», состоящего в том, что чрезмерное развитие одной части влечет за собой недоразвитие другой; организм, располагая в данный момент только известным количеством питательных веществ, по выражению Гёте, «расщедрившись в одном направлении, должен соблюдать экономию в другом». Наконец, однажды сложившийся орган может, по видимому, развиваться далее в силу именно своего употребления*.
Изменения, возникающие под влиянием физических условий, очевидно, сами по себе безразличны; они одинаково могут быть и полезны и вредны для организма; только борьба и отбор направляют изменчивость в одном направлении, уничтожая вредные, сохраняя полезные уклонения, так что, накопляясь в длинном ряде поколений, едва заметные изменения принимают, наконец, значительные размеры.
* Не выяснено еще, какие из приобретенных путем упражнения изменений наследуются, какие нет.
Постараемся пояснить на примере, какая доля явления должна принадлежать собственно изменчивости, какая доля—последующему действию отбора. Выше мы пытались объяснить себе происхождение симметрического цветка из правильного, указывая на целый ряд переходных форм, но, очевидно, это еще не объясняет первоначального возникновения симметрии, первоначального уклонения от правильности. С значительной степенью вероятия можно предположить, что это превращение совершилось под влиянием силы тяжести, действующей на еще развивающиеся цветки. Мы видели*, что растущие органы изменяют направление своего роста под влиянием силы тяжести, и это изменение зависит от неравномерного роста верхней и нижней части органа. То же влияние проявляется и иным образом: горизонтально простирающиеся ветви представляют неравномерное развитие в верхней и нижней части; листья, распределяющиеся на главном стебле равномерно на все стороны, на горизонтальных ветвях распределяются в одной горизонтальной плоскости и т. д.
Наконец, значительное число подобных же фактов, относящихся к цветам, невидимому, оправдывает такой взгляд. Замечено, что цветы одного и того же растения могут быть правильными или несколько симметрическими, смотря по тому, какое положение они занимают на цветочной оси. Так, например, у растений с цветами правильными все боковые цветы, имеющие почти горизонтальное положение, или цветы поникшие нередко принимают несколько симметрическую форму, между тем как верхушечные цветы той же кисти или цветы прямо стоячие сохраняют вполне правильную форму. Подобное явление можно заметить у колокольчиков, у глоксиний и пр. Наоборот, у растений с цветами симметрическими, например, у губоцветных, орхидных и др., нередко верхушечный цветок принимает совершенно правильную форму. Это явление попадается у шалфея; все боковые цветы соцветия представляют характеристическую двугубую форму, а верхушечный цветок порой представляется совершенно правильным. Результаты этих наблюдений в последнее время удалось подтвердить и прямым опытом. Устраняя действие притяжения земли приемами, описанными в лекции VII, удалось искусственно превращать симметрические цветы в правильные, лучистые. Итак, начальное появление продольной симметрии в цветке мы можем приписать действию силы тяжести, остальное уже будет делом отбора. Так как, с одной стороны, не подлежит сомнению, что перекрестное опыление, производимое насекомыми, полезно для растения, дает начало более могучему, здоровому поколению, а с другой стороны, очевидно, что для насекомых, посещающих цветы ради их меда, нижняя губа представляет удобную точку опоры, то понятно, что в каждом поколении будут иметь более вероятия на сохранение в жизненной борьбе те именно растения, цветы которых представляют эту двугубую форму в наиболее выраженной степени. Подобным же образом, отчасти вследствие прямого влияния тяжести, отчасти же на основании высказанного выше закона соотношения развития, сначала одна, затем и все три верхние тычинки атрофируются, а две нижние получают увеличенные размеры и под
------------------------------------------------
* См. VII лекцию.
------------------------------------------------
влиднием отбора ту своеобразную, полезную для растения форму. Из этого примера мы видим, что для объяснения происхождения какой-нибудь, хотя бы очень сложной, формы достаточно показать, что первоначальное изменение могло возникнуть под влиянием физических сил (действующих редко на вполне развитый, чаще на зачаточный организм), показать далее существование постепенных переходных форм, доказать, наконец,— и это главное,— полезность для организма этого превращения, и тогда станет вполне понятным, что под влиянием естественного отбора подобная форма могла и должна была сложиться.
Таким образом, объяснение гармонии или совершенства органического мира, предлагаемое Дарвином, не нуждается в признании за организмом, a priori, стремления к совершенствованию, какого-то присущего поступательного движения; напротив, по этой теории, согласно с действительностью, изменения сами по себе безразличны; они могут быть настолько же полезны, как и вредны. Но действием отбора каждое вредное изменение, именно в силу своего вреда, рано или поздно обречено на гибель; каждое полезное изменение передается в следующие поколения. Общее поступательное движение, приближение к совершенству достигается пресечением всего вредного и медленным, постепенным накоплением полезного. Таким образом, совершенство органического мира не представляется необъяснимой, непонятной целью, а вполне понятным результатом достоверных, всем известных причин. Любопытно, что к сходному заключению пришел ранее Дарвина другой мыслитель, не допускавший, однако, согласно господствовавшим в его время воззрениям, изменчивости видов. Огюст Конт в третьем томе своей «Положительной философии» высказывает следующую мысль: «Без сомнения, каждый организм находится в необходимом соотношении с определенной совокупностью внешних условий. Но из этого не следует, чтобы одна из этих двух совместных сил вызвала другую или была вызвана ею. Мы имеем дело только с равновесием двух сил, совершенно независимых и разнородных. Если мы представим себе, что всевозможные организмы были подвергнуты последовательно и в течение достаточно долгого времени действию всевозможных внешних условий, то для нас станет очевидно, что большая часть этих организмов необходимо должна была бы исчезнуть, уцелели бы только те, которые удовлетворяли бы основному закону указанного равновесия. По всей вероятности, подобным путем исключения (elimination) установилась и продолжает видоизменяться на наших глазах та биологическая гармония, которую мы наблюдаем на нашей планете». Сходство, обоих воззрений заключается в том, что для Конта,как и для Дарвина, биологическая гармония есть результат исключения удаления (elimination) всего негармонического, т. е. несогласного с основными законами равновесия между организмом и средой. Конт не указал на путь, каким осуществляется его исключение неудовлетворительных организмов, на эту неизбежную, роковую необходимость, и в то же время для него, как защитника неизменчивости видов, это равновесие, эта гармония должна была представляться чем-то неподвижным, достигающим предела, между тем как для Дарвина, принимающего безграничную изменчивость органических форм, это равновесие подвижное, гармония постоянно прогрессирующая, никогда не достигающая предела. Но если эта гармония подвижная, непостоянная, то она не может быть и безусловной; и это вполне согласно с действительностью: абсолютного совершенства мы не встречаем в природе. Самым совершенным органом справедливо считают глаз, но и о нем Гельмгольц, лучший знаток этого дела и в то же время человек, не любивший пустозвонных фраз, мог выразиться, что если бы он получил от оптика прибор с такими недостатками, то вернул бы его для исправления. Мы видим, следовательно, что теория Дарвина объясняет нам причину совершенства, представляемого организмами, исходя из основных, всем известных и понятных свойств этих тел, не нуждаясь ни в одной произвольной, бездоказательной посылке; в этом заключается ее громадное превосходство пред всеми прежними попытками такого рода. Другое громадное ее преимущество заключается в том, что одно из самых веских возражений, против которого прежние сторонники изменчивости органических существ не могли ничего возражать, эта теория обратила в свою же пользу. Возражение это заключается в отсутствии переходных форм между настоящими, х о р о ш и м и видами. В самом деле, если виды находятся в родственной связи, то между ними должны же существовать соединительные звенья, промежуточные формы. На это теория Дарвина отвечает: эти формы действительно должны были существовать, но они исчезли, и это исчезновение есть одно из необходимых последствий борьбы за существование и отбора. Прежде чем: разъяснить это обстоятельство, заметим, что о переходной форме, связывающей две другие формы, нередко имеют совершенно превратное представление. Полагают, что эта форма должна быть средняя в буквальном смысле, т. е. совмещать в себе признаки двух связываемых форм, между тем как в действительности она может почти не иметь характеристических признаков ни одной из двух. Нередко можно слышать возражение вроде следующего: если береза и дуб находятся в родстве, то покажите нам организм, который был бы полуберезой, полудубом. Такой организм, действительно, вероятно, никогда не существовал. Существующие теперь организмы находятся в родстве не потому, чтобы они произошли одни от других, а потому, что они имеют общих родоначальников, и весьма возможно, что, увидев настоящее связывающее звено между двумя современными формами, т. е. форму прародителя, чрез которого они находятся в родстве, мы не узнали бы ее, так как эта последняя представляла бы в весьма слабой степени или даже, может быть, вовсе не представляла бы именно характеристических отличительных признаков своих двух потомков. Поясним на примере из культурных растений. Капуста, например, отличается замечательным разнообразием в развитии своих органов: у одних пород утолщенные листья образуют кочан; у других стебель представляет реповидное вздутие; у третьих соцветия превращаются во всем известные мясистые органы; у четвертых стебель вытягивается и деревенеет, так что из него выделывают трости; наконец, у пятых листья принимают яркую окраску и т. д. Очевидно, никому не придет в голову предположение, что родоначальник всех этих форм, следовательно, действительная соединительная переходная форма между всеми ими совмещала все эти свойства. И, действительно, дико растущая, родо-начальная форма капусты не представляет ни одной из этих крайностей. Таким образом,, весьма возможно, что в некоторых случаях настоящая переходная форма ускользает от нашего влияния.
Но тем не менее не подлежит сомнению, что в большинстве случаев этих промежуточных форм между видами в настоящее время действительно не существует, и, как только что замечено, теория Дарвина видит в этом отсутствии одно из следствий естественного отбора. Для разъяснения прибегаем снова к сравнению с искусственным отбором. Когда начало выясняться несколько разновидностей капусты, то люди, их возделывавшие, очевидно, стали ценить наиболее редких, наиболее крайних представителей; специалист по цветной капусте не заботился о стебле или листьях, лишь бы соцветие было покрупнее, помясистее; специалист по декоративным сортам заботился только об окраске и форме листьев; одно и то же растение не могло давать кочан и трость и т. д. Понятно, что все растения, не представлявшие крайнего развития одного какого-нибудь признака, а совмещавшие в менее резкой форме несколько признаков, уже не пользовались поддержкой культиваторов, даже истреблялись ими и должны были исчезнуть. Таким образом, появление более резких представителей неизбежно влечет за собой гибель представителей менее резких, вследствие чего порывается связь между крайними формами, получается ряд несвязных между собой разновидностей. Нечто подобное должно совершаться и в естественном состоянии. В природном состоянии всякая новая форма может возникнуть только в таком случае, если она совершеннее других, а в таком случае она, очевидно, должна вытеснять, выживать эти последние. Далее Дарвин указывает, что для каждого существа полезно как можно более отличаться от себе подобных, потому что чем менее сходства в потребностях двух форм, тем менее между ними будет состязания, тем легче они могут ужиться на одном месте, не вступая в борьбу. Сельским хозяевам давно известно, что нельзя долгое время производить одно и то же растение на том же поле, необходимо их сменять из года в год,—на этом отчасти основано плодосменное хозяйство. Но то же, что верно во времени, оказывается верным и в пространстве: сельским хозяевам также известно, что с данной площади можно собрать более сена в том случае, когда растительность будет разнообразная, чем в том, когда она будет однообразная. Значит, едва ли подлежит сомнению, что вновь сложившиеся формы должны теснить, выживать со света своих менее совершенных предков, а из ряда одновременно возникших форм более вероятия на сохранение должны иметь те, которые наиболее между собой различаются. Таким образом, всякая органическая форма, изменяясь, стремится распасться на подчиненные формы, причем порываются связывающие звеньяи в результате получается ряд групп, разрозненных и не представляющих непосредственных переходов, но, несмотря на то, несущих несомненно признаки то очень близкого, то более отдаленного сходства,— того, что прежде обозначали неопределенным термином сродства, и что мы теперь называем просто родством. Одним словом, весь современный строй органического мира, с его замкнутыми в себе видовыми, родовыми и другими более крупными группами, подчиняющимися тем не менее законам естественной классификации, является необходимым результатом происхождения организмов путем естественного отбора.
На этом мы замыкаем ту длинную цепь аргументов, которые современная биология, в лице своего гениального представителя Дарвина, может предложить для объяснения причины совершенства или гармонии органического мира. Окинем беглым взглядом все, что нами было сказано по этому поводу. Если большую часть жизненных явлений мы в состоянии разложить на их простейшие физико-химические начала, можем их объяснить ныне действующими причинами, то для объяснения почти всего, что касается формы, мы вынуждены прибегать к причинам историческим. Для того, чтобы объяснить этим путем совершенство организмов, мы должны, во-первых, доказать, что они действительно имеют историю, и затем — что это историческое развитие ведет их к совершенству. Согласное свидетельство всех отраслей биологической науки — систематики, сравнительной анатомии, эмбриологии, палеонтологии—убеждает в единстве происхождения органических форм. Препятствием к этому допущению служило только убеждение в постоянстве видовых форм, но критика самого понятия о виде и еще более факты, касающиеся домашних пород, возникших за память человека, устраняют это препятствие. Убедившись, что вся совокупность фактов говорит в пользу, и ничто не говорит против заключения, что органический мир имеет историю, мы занялись самой сущностью этого исторического процесса. Исходя из таких несомненных, не нуждающихся даже в доказательстве, свойств организмов, каковы изменчивость, наследственность и быстро возрастающая прогрессия размножения, мы вынуждены были притти к заключению, что этот исторический процесс должен необходимо вести организмы к совершенствованию, к тому, что Дарвин метко назвал «естественным отбором»). Его теория, следовательно, не предлагает нам объяснения для той или другой специальной формы, для того или другого частного случая; она указывает, каким образом в любом данном случае должно искать это объяснение. Если мы в состоянии обнаружить первоначальную причину изменения и затем указать на последовательный ряд переходных форм (как мы пытались это сделать в виде примера по отношению к цветку шалфея), то происхождение самой сложной формы, под условием, чтобы она была полезна для самого организма, не представит нам более ничего загадочного, оно будет делом времени и отбора. Отсюда понятно, почему естествоиспытатели приветствуют в теории Дарвина учение, венчающее здание современной физиологии; оно действительно представляет искомый ключ для объяснения вопроса о происхождении организмов и причине их совершенства, разрешает тот вопрос, которым мы задались в начале этой лекции.
Поставив себе целью ознакомиться с жизнью растения, мы в первой лекции старались разложить это сложное явление на его элементы, показав, что растение состоит из органов, что эти органы состоят из простейших органов—из клеточек, которые в свою очередь представляют агрегат известных химических тел. Согласно с этим результатом анализа мы затем в обратном, восходящем, синтетическом порядке ознакомились со свойствами этих веществ, с жизнью клеточки, с жизнью органов, с жизнью целого растения и, наконец, в этой заключительной беседе—с жизнью всего растительного мира. Этим, очевидно, исчерпывается наша задача, оканчивается путь, в котором я взялся быть вашим руководителем,— путь длинный, нередко утомительный, порой скучный, но тем не .менее, позволю себе надеяться, не вполне бесплодный. Если хотя для некоторых из вас, милостивые государыни и государи, растение перестанет быть мертвым предметом, ожидающим только латинского ярлыка, или исключительно предметом эстетического наслаждения, но рядом с тем станет источником более глубокого умственного наслаждения; если, благодаря открытиям микроскопа, оно предстанет перед вами выросшим до колоссальных размеров и совершенно прозрачным, так что, заглянув в глубь его бесчисленных клеточек, вы увидите беспрерывно, подобно морскому прибою, вращающуюся протоплазму, это начало всякой жизни; если теми же умственными взорами вы будете видеть схоронившийся в земле корень, сосущий и гложущий частицы почвы, пробегая евой многоверстный путь; если зеленый лист будет вызывать в вашем, уме представление о ничтожной крупинке хлорофилла, в которой совершается величественный и далеко еще не разгаданный процесс превращения солнечного луча в ту химическую силу, которая служит источником всякого проявления жизни на нашей планете; если в цветке, с толкущимися вокруг него насекомыми, вы не будете видеть одну лишь затейливую форму, а невольно вспомните о чудной связи, соединяющей оба царства природы; если, наконец, заглохший уголок лесной чащи или буйная растительность полевой межи, где столпились и переплелись дикие травы, то расстилая широкую поверхность евоих вырезных листьев, то просовывая свои узкие былинки, то покачивая раскидистой метелкой, то обхватывая своими кольцами и взбегая по избранной жертве для того, чтоб с ее верхушки перекинуться на другую, но везде и во всем обнаруживая одно стремление завладеть возможно большим клочком земли, возможно большей долей воздуха и света; если эта обычная, знакомая картина невольно пробудит в вас целый строй новых идей о тех законах, которые, управляя органическим миром, неизбежным, роковым образом направляют его к совершенству и гармонии;— словом, если при одном взгляде на растение в вашем уме будет возникать нескончаемый ряд вопросов, настойчиво требующих ответа, а, быть может, даже западет желание задавать эти вопросы и вымогать на них ответы у самой природы,—в таком случае, я полагаю, наше время не было потеряно, и я могу утешаться мыслью, что, доставив вам в будущем несколько минут сознательного наслаждения природой, успел хотя отчасти, хотя в слабой мере, уплатить тот долг признательности, который на меня налагает ваше продолжительное снисходительное внимание.
