Плеханов Г.В. Избранные произведения и извлечения из трудов. Изд."Мысль", Москва,1977г. OCR Biografia.Ru
«Ученая дружина» и самодержавие
...Увлечение Петром способствовало распространению в русском западническом лагере того взгляда, что у нас великие преобразования могут идти только сверху. Этот взгляд разделял еще Белинский, под его влиянием склонявшийся к признанию славянофильского учения о полном своеобразии русского исторического процесса. Мы увидим, что Белинскому и его последователям невозможно было соединить такие понятия в одно стройное целое с другими их общественными взглядами, заимствованными у передовых писателей современной Европы. Эти понятия делали противоречивым социально-политическое credo наших просветителей XIX века.
Не то было с просветителями первой половины XVIII столетия. Социально-политическое credo «ученой дружины» было гораздо проще. В нем не было таких элементов, которые нельзя было бы логически согласить с тем убеждением, что у нас все великое идет сверху. Поэтому они оставались вполне верными себе, когда не только безо всяких оговорок восторгались личностью и деятельностью Петра, но вообще упорно отстаивали идею самодержавия. Прокопович, Татищев и Кантемир могут считаться первыми идеологами абсолютной монархии в России.
Ф. Прокопович
В своем качестве духовного лица Прокопович не скупился на тексты. Он ссылается на слова апостола Петра: «Повинитеся всякому человечу созданию Господа ради: аще Царю яко преобладающу: аще ли же князем, яко от него посланным, по отмщение убо злодеем, похвалу же благотворцем. Яко тако есть воля Божия, бла-готворящым обуздовати безумных человек невежество». Не забывает он, конечно, и знаменитых слов апостола Павла («учителя народов»): «Всяка душа властей предержащым да повинуется. Несть бо власть аще не от Бога: сущые же власти от Бога учинены суть» *.
Чтобы не было никаких сомнений относительно того, какого именно повиновения властям требует апостол, Прокопович поясняет, что «не ради страха, но и за совесть повиноватися долженствуем». Затем он обращает внимание своих слушателей на то, как старательно отстаивает апостол Павел царскую власть: «Рекл бы еси, что от самого Царя послан был Павел на сию проповедь, так прилежно и домогательно увещавает аки млатом толчет, тоже паки и паки повторяет». Но христиане не должны думать, будто Павел хотел угодить придержащим властям: «Не тождесловие тщетное се, по данной бо се премудрости учит, не ласкательство се; не человекоугодник бо, но избранный сосуд Христов глаголет; но да чувственных и бодрых христиан сотворит, и да не попустит ниже мало дремати всем, так подвижно долбет. И молю всякого рассудите, что б вящше рещи могл самый вернейший министр царский?»**
Но оказывается, что вернейший министр царский мог бы «рещи» и другое. Так думает, по-видимому, сам Прокопович, потому что, не довольствуясь доводами от Писания, он выдвигает в защиту царской власти еще доводы от естественного права. И замечательно, что наиболее выдающийся публицист эпохи Петра ссылается на естественное право раньше, нежели на Писание; недаром ревнители православия считали его малонадежным богословом.
«Вопросим первее, самого естества нашего, что нам сказует о сем: ибо кроме Писания, есть в самом естестве закон от Бога положенный»,— говорит он. Естественные законы требуют от нас, чтобы мы любили и боялись бога, охраняли свою жизнь, не делали другим, чего не желаем себе, почитали своих родителей и т. п. О существовании этих законов свидетельствует наша совесть. Но к их числу принадлежит и тот, который предписывает нам подчинение предержащей власти. Больше того: это —самый главный из них: «Ибо понеже с стороны одной велит нам естество любити себе, и другому
* «Слово в неделю цветную о власти и чести царской, яко от самого Бога в мире учинена есть и како почитати Царей, и оным повиноватися людие долженствуют; кто же суть, и коликий имеют грех противляющиися им» («Слова и Речи», т. I, стр. 249—250).
** Там же, стр. 250-251.
не творити, что нам не любо, а с другой стороны злоба рода растленного разоряти закон сей несу мнится: всегда и везде желателен был страж и защитник, и силный поборник закона, и той есть державная власть»*.
Это не весьма убедительно, так как от желательности стража, защитника и сильного поборника закона, еще очень далеко до необходимости деспотизма, завещанного московскими царями первому всероссийскому императору и еще более утвержденному этим последним. Феофан говорит, что если бы кто-нибудь был лишен защиты со стороны стража и поборника закона, то люди очень скоро дали бы ему понять, как худо жить без власти. На это можно опять возразить, что власть власти рознь, и что польза, приносимая властью, еще не доказывает преимущества самовластия. Как человек несомненно очень умный, Прокопович, вероятно, и сам более или менее смутно сознавал слабость этого довода. Поэтому он нашел нужным подкрепить его повестью о Бейдевуте, «первом прусском и жмудском властелине». Страдая от внешних врагов и от собственных междоусобий, народ, еще не бывший под властью Вейдевута, обратился к нему за советом, как быть. Вейдевут сказал: «Вам жилось бы хорошо, если бы вы не были глупее своих пчел». Народ, разумеется, этого не понял, и тогда мудрец так пояснил свою мысль: «Пчелы, малые и бессловесные мухи, имеют царя, вы же человецы не имеете». Теперь все стало понятно, и мысль Вейдевута так понравилась народу, что тот немедленно сделал его своим государем. Эта ребяческая повесть тоже совсем неубедительна. Но довольный ею красноречивый проповедник не долго останавливается на ней; он спешит вернуться назад и повторяет, что весь мир свидетельствует о том, до какой степени нужна власть. После этого он считает вопрос окончательно исчерпанным. «Известно убо имамы,— возвещает он,—яко власть верховная от самого естества начало и вину приемлет». Теперь ему остается только перейти от естественного права к богословию. Переход из одной области в другую совершается с помощью того соображения, что естественный закон написан в сердцах людей богом, создателем естества. Воля бога и поясняется ссылками на писания, вроде указанных мною выше.
* «Слова и Речи», т. I, стр. 245, 246.
Приводя примеры из истории церкви, Прокопович указывает на то, что христиане считали себя обязанными повиноваться даже языческим царям. Тем более обязательно повиновение царям христианским. Но светские подданные Петра кажутся ему более склонными к повиновению, нежели духовенство. И вот, он находит нужным остановиться на вопросе об отношении духовной власти к светской.
Есть люди,—и их, по словам Прокоповича, много, — которые думают, что священство и монашество не обязано подчиняться царю. Наш проповедник энергично восстает против этого мнения. Он восклицает: «Се терн, или паче рещи, жало, но жало се змиино есть, Папеж-ский се дух»*.
Прокопович утверждает,—и это одна из самых любимых его мыслей,—что духовенство не должно составлять государства в государстве. Оно имеет свое особое дело, подобно тому, как имеют его военные люди, гражданские чиновники, врачи, разного рода художники. Имея особое дело, духовенство составляет особый чин в государстве. Но как и все другие чины, оно обязано покоряться «державным властям». Это ниже подтверждается ссылкой на писание: «Устроевая Бог Моисея вождом быти Исраилю, егда посылает ею к фараону и придает в помощь Аарона, па священство намеренного, заповедует Моисею, да будет в бога Аарону»; левиты всегда подчинялись израильским царям; сам Господь (т. е. Иисус) «даде властям дань от себя» и т. д. и т. д. **
В своем огромном большинстве духовенство, особенно великорусское, было против Петровской реформы. Петр и его единомышленники боялись, что оно станет толкать народ па открытое сопротивление преобразованиям. Они еще не знали, до чего лишена была наша духовная власть всякой возможности, а оттого и всякой склонности вступать в решительную борьбу со светской властью. Духовенство в своей оппозиции реформе не пошло дальше тех выходок, которые иногда позволял себе в своих проповедях брюзгливый местоблюститель патриаршего престола. «Папежского» взгляда на политическую власть у нашего духовенства не было и быть
* «Слова и Речи», т. I, стр. 257. ** Там же, стр. 258.
не могло. В действительности оно уже давно составляло не более, как особый чин в государстве: чин «государевых богомольцев». Но так как в деятельности Петра еще ярче, нежели в деятельности его предшественников, выразилось стремление русских государей совершенно подчинить себе своих богомольцев, то естественно, что при нем большее, чем прежде, число «больших бород» (его собственное выражение) было недовольно. С недовольными легко справлялись не только в царствование энергичного Петра, но и в царствование его гораздо менее энергичных преемников: «ребелизантами» они никогда не становились. Но для «ученой дружины» очень характерно то обстоятельство, что она, не только в лице Прокоповича, безусловно, осуждала всякую оппозицию «больших бород».
«Ученость» этой «дружины» существенно отличалась от учености московских столпов церкви. Большие бороды в лучшем случае были сведущими начетчиками, т. е. обладали известным запасом начитанности в области религиозной литературы. О сколько-нибудь серьезном, научном или философском образовании этих благочестивых людей не могло быть и речи. Но люди, вроде Прокоповича, Татищева, Кантемира, обладали значительным образованием. Известно, что Прокопович изучал в Риме светскую литературу, историю и философию. Датский путешественник фон-Гавен, познакомившийся с ним за несколько месяцев до его смерти, дал о нем следующий интересный отзыв:
«Этот превосходный человек по знаниям своим не имеет себе почти никого равного, особенно между русскими духовными. Кроме истории, богословия и философии он имеет глубокие сведения в математике и неописанную охоту к этой науке. Он знает разные европейские языки, из которых на двух говорит, хотя в России не хочет никакого употреблять, кроме русского,— и только в крайних случаях объясняется на латинском, в котором не уступит любому академику. Он особенно вежлив и услужлив со всеми иностранными литераторами и вообще с иноземцами, со смертью его должно прекратиться множество в высшей степени полезных дел» *.
* Цит. у П. Морозова. Феофан Прокопович как писатель. [СПб., 1880], стр. 392. (Сравни также И. Чистовича. Феофан Прокопович и его время. [СПб., 1868], стр. 627-628.) Г. П. Морозов поправляет свидетельство фон-Гавена, замечая, что из иностранных языков Прокопович знал только итальянский и польский.
Другой иностранец, Рибейра,— католический монах и, стало быть, человек скорее предубежденный против Прокоповича, не раз резко отзывавшегося о католиках в своих проповедях и книгах,— говорит; «Если его следует порицать за что-либо, так это за его религиозные убеждения, если он их вообще имеет. Его библиотека, открытая для ученых, значительно превосходит императорскую и библиотеку Троицкого монастыря; по своему богатству она не имеет себе равных в России, стране, бедной книгами»*.
Как видим, испанский монах Рибейра не был уверен, что у Прокоповича были какие-нибудь религиозные убеждения. Русское же духовенство упрекало его в непростительной слабости к протестантизму. Во всяком случае, несомненно одно: миросозерцание Прокоповича в значительной степени свободно было от византийской окраски, которая так высоко ценилась московскими начетчиками. В этом миросозерцании был силен тот светский элемент, который и возбуждал неудовольствие «больших бород». Сохранился анекдот о том, как один из архиереев хотел обличить перед Петром Феофана в греховном пристрастии к музыке.
Согласно доносу архиерея, Прокопович не только сам наслаждался музыкой, но и угощал ею иностранных министров («нехристей»). Петр сказал доносчику: «хорошо, поедем, батюшка, к нему с тобою и увидим, правда ли то». Подъехав к дому грешника, они действительно услышали звуки музыки. Дальше пусть рассказывает лицо, сохранившее этот анекдот.
«Росударь с архиереем вошли в собрание. Случилось так, что хозяин в то самое время держал в руке кубок вина; но, увидя Государя, дал знать, чтобы музыка замолкла, и, подняв руку, громогласно произнес: Се жених грядет во полунощи и блажен раб, его же обрящет бдяща, недостоин же, его же обрящет унывающа. Здравствуй, всемилостивейший Государь! В ту же минуту подносится всем присутствующим по такому же бокалу вина, и все пьют за здоровье его величества. Государь, обратившись к сопровождавшему его архиерею, сказал: ежели хотите, то можете остаться здесь; а буде не
*П. Морозов. Там же, стр. 393.
изволите, то имеете волю ехать домой, а я побуду с столь приятной компанией» *.
Доносчик-архиерей, вероятно, имел очень жалкий вид, когда возвращался домой, оставив Петра в «приятной компании» Феофана Прокоповича и его иностранных гостей. Феофан тоже дослужился до высокого духовного сана: он был сначала псковским, а потом новгородским архиереем. Но, при своем образовании и при своих привычках, он, без всякого сомнения, совсем неуютно чувствовал себя в духовной среде. Уже одного этого было достаточно, чтобы побудить его принять сторону Петра в его борьбе с оппозицией духовенства.
Во взглядах других членов «ученой дружины» светский элемент был еще сильнее, нежели во взглядах Прокоповича. Как мы это скоро увидим, Татищев был сильно предубежден против духовенства. Некоторые подозревали его в «афеизме». Сам Феофан, поддерживавший с ним приятельские отношения, смущался подчас его «злоречием» по адресу некоторых священных книг**. Весьма понятно, что при таком отношении к духовенству «ученая дружина» не расположена была ставить его выше других «чипов» в государстве.
Менее понятно то, что Прокопович, при всем своем образовании, сумел выставить в пользу самодержавия лишь очень малоубедительные доводы. Не возвращаясь более к его «Слову о власти и чести царской» и к др. «Словам», я отмечу здесь еще одно его соображение в пользу абсолютизма, заключающее в себе сущность всех остальных.
Оно было высказано Прокоповичем уже по смерти Петра и сводится вот к чему: «Русский народ таков есть от природы своей, что только самодержавным владетельством храним быть может, а если каковое-нибудь иное владения правило восприимет, содержаться ему в целости и благости отнюдь не возможно»***.
* Голиков. Деяния Петра Великого. [Дополнения. М., 1788— 1797], т. XV, стр. 212; пит. у Чистовича, назв. соч., стр. 628—629.
** Один из споров с Татищевым дал Феофану повод написать рассуждение: «О книге Соломоновой, нарицаемой Песни песней». (И. Чистович. Назв. соч., стр. 613—614.)
*** Это соображение высказано Прокоповичем в его описании «затейки» верховников. Мы еще вернемся к этому описанию, когда будем говорить о «затейке». Оно напечатано в приложении к сделанному Д. Языковым переводу «Записок Дюка Лирийского и Бервикского». СПб., 1845. Приводимое мною соображение Прокоповича находится па стр. 199.
...Оно поучительно именно крайней убогостью своего теоретического содержания. Его убогость показывает, что не западная наука, а тогдашняя российская действительность побуждала Прокоповича отстаивать самодержавие. Действительность эта привела «ученую дружину» к тому убеждению, что самой надежной опорой ее просветительных стремлений является рука склонного к просвещению государя. Не в интересах «ученой дружины» было вырывать из этой руки чудотворный «Прут Моисея».
Разумеется, дело тут не в одних просветительных стремлениях. При Петре I «порода» давала дорогу выслуге («чину»). При Петре II порода сделала попытку вернуть хоть некоторые потерянные ею позиции. Положение «ученой дружины» сделалось тогда весьма затруднительным. К этому времени относится полное грусти поэтическое,—т. е., точнее, лишь более или менее поэтическое,— произведение Феофана: «Плачет пастушок в долгом ненастии». Оно недурно выражает тогдашнее настроение наших просветителей. Феофан жалуется:
Коли дождусь я весела ведра
И дней красных?
Коли явится милость прещедра
Небес ясных?
Ни с каких сторон света не видно,
Все ненастье,
Нет и надежды, многобедно *
Мое счастье;
Хотя ж малую явит отраду
И поманит,
И будто нечто польготит стаду,
Да обманет...
Находясь в таком положении, оставалось уповать лишь на то, что со временем опять воцарится лицо, умеющее надлежащим образом употреблять в дело
* Как малоросс, Прокопович произносил: многобидно. Выражение «пастушок», как кажется, нередко употреблялось тогда нашими духовными для обозначения пастыря церкви. Пекарский («Наука к литература», т. I, стр. 368, 370) приводит стихотворение, написанное в честь Петра 1 валдайским священником Михаилом и подписанное: «Пастушок Михаил валдайский». Тот же исследователь указывает, что в своих письмах к Петру Яворский часто подписывался: «Стефан — пастушок рязанский».
«Моисеев Прут». Понятно поэтому, что Прокопович и его единомышленники всеми силами должны были противиться всяким попыткам так или иначе укоротить чудотворный инструмент.
На «Моисеев Прут» возлагали большие надежды даже французские просветители второй половины XVIII столетия, т. е. люди, воспитавшиеся в исторической обстановке, мало похожей на русскую. Вера в просвещенный деспотизм была сильна и широко распространена во все продолжение того века. Вольтер умел говорить прекрасные комплименты государям-«философам». Говаривал их даже и Дидро, не рожденный для роли друга царей.
Но мы уже знаем, что русский абсолютизм значительно отличался от западноевропейского. Так как Петровская реформа не только не уничтожила отличительных черт русского социально-политического строя, а, напротив, довела их до крайности, то русским сторонникам просвещенного деспотизма пришлось мириться с такими приемами управления, которые не имели ровно ничего общего с просвещением. Петру принадлежит выражение: «Мы — новые люди во всем». Но в управлении он сохранил очень много старого. И какого! Если страшный Ромодановский, по его собственному выражению, умывался кровью в Преображенском, то это было совершенно в духе Петровского царствования. Феофан Прокопович прекрасно знал о кровавых расправах царя и... разрешал его,— как превосходно заметил г. П. Морозов,—«на вся». И не только с кровавыми расправами надо было мириться русским поклонникам «Моисеева Прута»; расправам предшествовали доносы; и новые доносы вырастали в процессе расправ. А так как всякое положение имеет свою внутреннюю логику, то вождю «ученой дружины» пришлось самому упражняться в доносах, разбиравшихся в застенке. В борьбе со староцерковной партией,—особенно в мрачную эпоху Бирона,— наш «пастушок» показал, что он обладал не только весьма пушистым лисьим хвостом, но также и очень острыми волчьими зубами. «Священников и монахов, как мушек, давили, казнили, расстригали,—говорит один позднейший проповедник, вспоминая об этой эпохе; — непрестанные почты водою и сухим путем — куды? зачем? Священников, монахов и благочестивых в Охотск, в Камчатку, в Оренбург отвозят... Была година темная».
П. Морозов, у которого я заимствую эти слова позднейшего проповедника, прибавляет кним: «Главным деятелем этой темной годины был Феофан» *. Отводя Феофану первое место, он, без сомнения, имел в виду сферу церковного управления. Однако для характеристики вождя «ученой дружины» достаточно первенства в деле сыска и жестоких расправ хотя бы и в одной только сфере.
Конечно, «благочестивые люди», так сильно страдавшие от просвещенного «пастушка», сами ровно ничего не имели ни против сыска, ни против застенка.., если могли воспользоваться ими для своих целей. И не только ничего не имели против них, но и на самом деле прибегали к ним в борьбе с тем же Прокоповичем. Они, в свою очередь, заставили его пережить много тяжелых минут. Но ведь то были сторонники застоя, а Прокопович, вместе со всей «ученой дружиной», стремился вперед, хотел распространять просвещение!
Г. П. Морозов превосходно выяснил, что отвратительные поступки Прокоповича подсказывались ему строгой логикой его положения.
«Признавая дальнейшее развитие России возможным только в том направлении, какому он был всецело предан и какое было дано Петром, следовательно, исходило от правительства, Феофан является безусловным сторонником правительства, хотя бы даже и Бироновского. Во всех его рассуждениях этого времени видно развитие силлогизма: мероприятия Петра Великого имели целью народное благосостояние; эти мероприятия не отменены, а, напротив, охраняются правительством; следовательно, Россия благоденствует; утверждать противное могут только «свербоязычные буесловцы», которых следует уничтожить, как врагов государства. Роль официального публициста, взятая па себя Прокоповичем,— роль, которой он не покидал до конца своей жизни,— не допускала иной линии рассуждений. Достаточно вспомнить, что в самую блестящую эпоху его деятельности ни одного печатного листа не выходило без высочайшего повеления, ни о какой гласности, кроме официальной, не было и речи, а «обмен мыслей» происходил только в Преображенском приказе,— достаточно вспомнить все это,
* Назв, соч., стр. 357.
чтобы понять, почему Феофан Прокопович не мог рассуждать иначе» *.
Теперь я попрошу читателя вникнуть в следующий отрывок из проповеди противника Прокоповича Стефана Яворского, произнесенной еще в 1708 г.
...Яворский тоже выступал в ней защитником Петровской реформы. Но здесь для нас интересно то, что и Яворский, не одобрявший многих действий Петра, настойчиво и по-своему образно предостерегал Россию от всякой мысли о сопротивлении власти государя.
«Нагружай корабли различными товарами и в различных государствах куплю действуй, продавай, купуй, богатися,— гремит он, обращаясь к России,— только блюдися, мати моя, блюдися, раю мой прекрасный, ползущих змиев, то есть бунтовщиков, который по подобию змия райского на зло подущают и шепчут в уши неосторожных, глаголюще: никакоже умрете, но будете яко бози, точию пожелайте высочайший власти. Таковых ты змиев и скорпиев вселютейших блюдися; раю прекрасный, и бесовским словесам не веруй, что глаголют. Ложь есть ложь. Погибнут и змие прелщающи, погибнут и прелщенныи и в яму юже соделаша впадут, а тебе, раю мой, аще им уха приклониши, великого бедства набавят. Не тако бо бедствиям вред наносят врази посторонний, яко врази домашний»**.
Как по форме, так и по содержанию этот отрывок вполне равноценен с нападками Прокоповича на противников царской власти и на критиков Петровых действий, «свербоязычных буесловцев». А это значит, что в политическом отношении вождь «ученой дружины» ни на шаг не подвинулся дальше той точки, на которой стоял его непримиримый противник Яворский, склонный к консерватизму и лишь с большими оговорками одобрявший реформу.
