Отношение к войне очень разделяет людей на два типа, которым трудно
сговориться. Одни смотрят на войну, как и на все на свете, с частной точки
зрения, с точки зрения личной или семейной жизни, блага и счастья людей или
их страданий и несчастья. Другие смотрят на войну с сверхличной,
исторической, мировой точки зрения, с точки зрения ценности национальности,
государственности, исторических задач, исторической судьбы народов и всего
человечества. Частная точка зрения на жизнь, имеющая в виду исключительно
благо или несчастья - Петрoв и Ивaнов, - не есть непременно обывательская
безыдейная точка зрения, - она может быть и очень идейной, принципиальной.
Для идейного сознания счастье или страдание Петра и Ивана представляется
счастьем или страданием народа. Очень характерно, что Л. Толстой и тогда,
когда писал "Войну и мир", и тогда, когда писал свои нравственно-религиозные
трактаты, был безнадежно замкнут в кругу частной точки зрения на жизнь, не
желающей знать ничего, кроме индивидуальной жизни, ее радостей и горестей,
ее совершенств или несовершенств. Для толстовского чувства жизни реальна и
существенна лишь частная жизнь Ивана и Петра, жизнь семейная и нравственная,
их нравственные сомнения и их искания нравственного совершенствования. Очень
показательно отношение Левина к русско-турецкой войне и к славянскому
вопросу. Жизнь историческая, национальная, задачи истории, борьба народов и
царств, великие исторические люди - все это казалось Л. Толстому
несущественным, нереальным, обманчивой и внешней оболочкой жизни. В "Войне и
мире" не только "мир" побеждает "войну", но и вообще реальность "частной"
жизни побеждает призрачность жизни "исторической", детская пеленка,
запачканная в зеленое и желтое, оказывается существеннее, глубже всех
Наполеонов и всех столкновений Запада и Востока. Для Толстого частная,
растительно органическая жизнь всегда реальнее и существеннее, чем жизнь
духовная, чем презираемое им культурное творчество, чем "науки и искусства".
И вместе с тем со своей "частной" точки зрения Толстой не видит личности
человеческой, всякий лик тонет для него в безличном. Толстой с такой
легкостью радикально отверг историю и все историческое, потому что он не
верит в ее реальность и видит в ней лишь случайную и хаотическую кучу
мусора. Но история отомстила ему. Он перестал видеть и личность, она утонула
в органической стихии. У Платона Каратаева нет личности, как нет ее и у
Наташи. Личность заслонена такими "частными" вещами, как пеленки и онучи. В
истории же, в сверхличной, мировой истории именно видна личность, проявляет
себя яркая индивидуальность. "Историческое" раскрывает личность, дает ей
движение, "частное" же, хозяйственно-родовое, закрывает личность и не дает
ей хода. По-другому, менее последовательно, чем Л. Толстой, но также отвергла
исторический и утверждала "частный" взгляд на жизнь значительная часть
русской интеллигенции в своем традиционном миросозерцании. В отличие от
моралистического индивидуализма Толстого, радикальная интеллигенция
держалась общественного миросозерцания и общественных оценок. Но сама эта
общественность была глубоко "частной", признавшей единственной ценностью
благо Ивaнов и Петрoв, по своей ориентировке игнорировавшей исторические
ценности и задачи, мировые, сверхчеловеческие перспективы. Для этого
частно-общественного миросозерцания интеллигенции не существовало, например,
самостоятельной ценности национальности или конкретного типа культуры. Это
миросозерцание было номиналистическим в отношении ко всем историческим
организмам: национальным, государственным, церковным - и реалистическим лишь
в отношении к социальному человеку и социальным классам. Для этого
миросозерцания не существовало России, как самостоятельной реальности,
имеющей свою судьбу и задачу в мире. Реальна не Россия, а лишь населяющие ее
люди, например, крестьяне и рабочие, их благо и их судьба. У женщин очень
слабо развито чувство истории, их очень трудно довести до сознания
исторической задачи и исторической ценности, их взгляд на жизнь - безнадежно
и безвыходно "частный". Женское частное сострадание может привести к
увеличению страданий, ибо оно не видит общей перспективы человеческой жизни,
целиком захвачено временно-частным.
Такое женски-частное и женски-сострадательное отношение к жизни всегда
бывает результатом решительного преобладания чувства над волей. Если бы в
мире господствовало исключительно женственное начало, то истории не было бы,
мир остался бы в "частном" состоянии, в "семейном" кругу. Менее всего можно
было бы сказать, что такое частно-женственное отношение к жизни есть
результат сильного чувства личности. Наоборот, сильное чувство личности есть
в том мужественном начале, которое начало историю и хочет довести ее до
конца. Все в мире совершается через истинное соотношение мужского и женского
начала и взаимное их проникновение. Но в отношении к жизни русской
интеллигенции, да и вообще русских людей есть как бы преобладание
женственного, господства чувства женственного сострадания, женственных
"частных" оценок, женственного отвращения к истории, к жестокости и
суровости всего исторического, к холоду и огню восходящего ввысь духа.
II
Это "частное" миросозерцание есть плод гуманизма. Но это не гуманизм
эпохи Возрождения, это - гуманизм, доведенный в XIX веке до своих последних
выводов, соединившийся с позитивизмом, отвергнувший все ценности, кроме
человеческого блага. В конце концов, этот гуманизм антирелигиозен по своей
природе. Это исключительное внимание к судьбе отдельного человека
оказывается призрачным. В действительности же номинализм этого
миросозерцания идет дальше, он разлагает и человека, принужден отвергнуть
реальность души человека, всегда ведь связанной с бесконечной глубиной бытия
мирового, и выбрасывает человека на поверхность. Человек делается орудием
фиктивного блага. Гуманитарная теория прогресса приносит всякого человека в
жертву своему божку и не может найти оправданий для страданий и жертв
человеческой личности. Такова уж неотвратимая диалектика:
позитивно-гуманитарное отвержение божественных ценностей ведет в конце
концов к отвержению человека, ценности его души, превосходящей эту видимую
эмпирическую жизнь. Для этого миросозерцания благо человека, отсутствие страданий выше
ценности человека, выше чести и достоинства человека. Частно-общественное,
гуманистическое миросозерцание расслабляет человека, отнимает у него ту
глубину, в которой он всегда связан со всем "историческим", сверхличным,
всемирным, делает его отвлеченно-пустым человеком. Так погибает и немая
великая правда гуманизма. Поистине всякий человек есть конкретный человек,
человек исторический, национальный, принадлежащий к тому или иному типу
культуры, а не отвлеченная машина, подсчитывающая свои блага и несчастья.
Все историческое и мировое в человеке принимает форму глубоко-индивидуальных
инстинктов, индивидуальному любви к своей национальности, к национальному
типу культуры, к конкретным историческим задачам.
Более углубленный, более религиозный взгляд на человека ведет к
открытию в нем, в его глубине всего исторического, мирового, всех
сверхличных ценностей. Национальность есть моя национальность и она во мне,
государственность - моя государственность и она во мне, церковь - моя
церковь и она во мне, культура - моя культура и она во мне, вся история есть
моя история и она во мне. Историческая судьба моего народа, истории
человечества и истории мира. И все жертвы всемирной истории совершаются не
только мной, но и для меня, для моей вечной жизни. Слезинка ребенка пролита
не только для мира, для свершения мировой судьбы, но и для самого ребенка,
для свершения его судьбы. Ибо весь мир есть мир этого ребенка, он в нем и
для него. Ребенок может не сознавать своей всемирности, как не сознают этого
многие взрослые дети - Петры и Иваны. Но это слабость и узость человеческого
сознания, это выброшенность человека на поверхность не может быть
опровержением той великой истины, что каждый человек - всемирный по своей
природе и что в нем и для него совершается вся история.
Лишь такой углубленный взгляд делает меня свободным, гражданином моего
отечества и гражданином вселенной. "Частный" же взгляд на жизнь, для
которого все историческое, мировое сверхличное - чуждое и инородное, делает
рабом, способным лишь на рабий бунт. Раб вечно ощущает насилие над собой со
стороны внешнего, и для него все внешнее - чуждое. Свободный все ощущает
своим путем, своим испытанием, своей судьбой. Так и войну я должен
постигнуть как свершение моей судьбы - я ее виновник и она во мне
происходит, в каждом Иване и Петре и для каждого Ивана и Петра. Ибо поистине
каждый Иван и Петр - мировое существо, в глубине своей сообщающееся со всем
историческим и сверхличным. Для огромной массы Иванов и Петров этот мировой
процесс протекает в их бессознательной или подсознательной стихии. Но
сознание этой массы должно быть поднято до этого мирового сознания, а не до
того рабски-обособленного сознания, для которого все мировое оказывается
внешним и навязанным. Лишь на этой почве возможно решение проблемы Ивана
Карамазова о слезинке замученного ребенка. С "частной" точки зрения слезинка
ребенка не может быть оправдана. Засученный ребенок - бессмысленная жертва,
вызывающая протест против мира, а в конце концов, и против Бога. Но жертвы и
страдания могут быть оправданы, если видеть ту глубину всякого существа, на
которой судьба национальная, историческая и мировая есть его собственная
судьба.
III
Очень характерно, что углубленный, религиозный взгляд на жизнь
допускает жертвы и страдания, во многом слишком трудно видеть искупление и
путь к высшей жизни. Более же поверхностный, "частный" взгляд на жизнь
боится жертв и страданий и всякую слезу считает бессмысленной. Тот взгляд на
жизнь, который я называю историческим лишь в противоположность частному и
который, в сущности, религиозный, - ценности ставит выше блага, он принимает
жертвы и страдания во имя высшей жизни, во имя мировых целей, во имя
человеческого восхождения. Все героическое рождается на этой почве. Господство частных оценок и
частных точек зрения на жизнь не способствует расцвету личности. На этой
почве рождаются бессмысленные и рабьи бунты, но не рождаются яркие
творческие индивидуальности. Яркие творческие индивидуальности всегда ведь
обращены к мировому, к "историческому", а не к "частному". Для
исторического, обращенного к мировым ценностям взгляда на жизнь остается в
силе заповедь Ницше: будьте жестоки, тверды. И другая еще заповедь лежит в
основе этого чувства жизни: любите дальнего больше, чем ближнего. Жесткость
совсем не есть жестокость, она есть свойство духовное, а не биологическое, -
жертва низшими состояниями духа во имя высших состояний, жертва
элементарными благами во имя восхождения и эволюции человека. По личному
своему опыту каждый человек знает, что боязливая и размягчающая отсрочка
некоторых страданий и жертв ведет лишь к тому, что в будущем эти страдания и
жертвы делаются еще большими. Есть неотвратимая жестокость в развитии жизни,
и при исполнении заповеди жесткости и твердости эта жестокость может
уменьшиться и сократиться. Так на войне, слишком жалея людей, можно привести
к тому, что погибнет еще большее количество людей. Есть жестокость во всяком
государстве, оно имеет природу "холодного чудовища". Но без государства
человечество на том уроне, на котором оно находится, было бы ввергнуто в еще
более жестокое, звериное состояние. Жестокая судьба государства есть в конце
концов судьба человека, его борьба с хаотическими стихиями в себе и вокруг
себя, с изначальным природным злом, восхождение человека к высшему и уже
сверхгосударственному бытию. Государство само может делаться злым и
истребляющим, его всегда подстерегает соблазн самодовлеющей власти. Но это
уже вопрос факта, а не принципа, это вопрос о том, что государство должно
или развиваться или погибать. Государство должно знать свое место в иерархии
ценностей. Царство кесаря не должно посягать на царство Божье и требовать
воздаяния Божьего кесарю. В Пушкинском "Медном Всаднике" гениально изображено столкновение
"частного" мировоззрения с "историческим". Герой "Медного Всадника" посылает
проклятие чудотворному строителю Петру с "частной" точки зрения, от лица
индивидуальной судьбы, противополагающей себя судьбе исторической,
национальной, мировой. Маленькая, чувствующая себя раздавленной частная
жизнь бунтует против великой, исторической жизни. Но бунт этот - рабий бунт,
он порожден поверхностным сознанием. Все самое маленькое может ведь себя
чувствовать соучастником великого, великое сознавать своим и от этого
делаться великим. Лишь утверждение народного, имманентно-человеческого
характера государства должно привести к тому высшему сознанию, что
государство - в человеке и каждый человек за него ответственен. В разных
социальных идеологиях, "частных" по своему пафосу, много говорится о
"буржуазности" государства, национальности, "буржуазности" всех исторических
организмов и исторических культур. Но в действительности глубоко "буржуазны"
эти частные социальные мировоззрения, выбрасывающие человека на поверхность
и замыкающие его в его интересах, в его перспективах благополучия и
"частного" земного рая. Совершенно "буржуазен" и гуманитарный социализм,
поскольку он признает лишь гедонистические ценности и отвращается от всякого
жертвенного, страдальческого пути человеческого восхождения к высшей жизни,
поскольку исповедует религию количеств, а не качеств. Человек жертвенными и
страдальческими путями выходит в мировую ширь и мировую высоту. Глубина
человека тянет его в высоту. И "буржуазно" все, что оставляет его на
поверхности и признает в нем лишь поверхность. "Буржуазность" есть и в
анархизме, соединяющем жесточайшие разрушения с прекраснодушнейшими
идиллиями. "Буржуазен" и частно-семейственный взгляд на жизнь, эта слишком
большая и порабощающая любовь к уюту частной жизни. Такая "буржуазность"
есть в обывательском царстве, ныне переживающем жестокую драму. Нелюбовь к
исторически-великому - "буржуазная" нелюбовь. В лучшей части русской
интеллигенции было героическое начало, но оно было неверно направлено и
исходило из ложного сознания. Мировая война - величайшее испытание для
частно-гуманистического мировоззрения, оно пошатнулось в своих основах.
Старый, гладко-поверхностный гуманизм не хотел знать глубины жизни со всеми
ее противоречиями, глубины самого человека. И лишь углубление мировоззрения
может привести человеческую личность, так трагически поставленную перед
мировыми проблемами, к сознанию своего мирового исторического, а не
"частного" только призвания.
