МЕЧТЫ О ЕДИНОМ ЧЕЛОВЕЧЕСТВЕ
(Вступительное слово на вечере в память 300-летия со смерти Шекспира устроенном 21 апр. 1916 г. Литер. фондом в зале Тенишевского училища).
Мечты о едином человечестве всегда кажутся „трезвым" людям утопичными и даже праздными. И уже прямою маниловщиною они должны казаться в страшные дни, переживаемые теперь враждующим человечеством. Кто теперь, даже из числа еще недавно вполне радужно настроенных оптимистов, не предается самому мрачному пессимизму, всячески варьируя формулу Гобса: homo homini lupus — человек человеку волк? И, все-же, думается, что едва-ли не больше поверхностного нервничания в этом безнадежном пессимизме, нежели в парадоксальном только по первому впечатлению утверждении моем, что может быть именно теперь мечты о едином человечестве гораздо ближе к своему осуществлению, нежели когда-бы то ни было. Ибо теперь, хотя и в путях величайшей вражды наладилась самая техника единой жизни человечества, и не может считаться напыщенной риторической фразой представление о биении единого всемирного пульса. Исчезли теперь расстояния, климаты, народности, сословия, возрасты и прочие подразделения человечества. У человечества одно сердце, которое скорбно замирает от одного и того-же кошмара. Мы знаем из алгебры, что одна и та-же величина, скажем а, может быть с плюсом и с минусом. Если дом мне принадлежит всецело, он для меня +а, если он мне достается с обременяющим меня долгом, он для меня —а. Но ведь сам то дом есть реальный факт и с — и с +. И вот теперь создано единение человечества с —. Страшным, безумно кошмарным минусом завладело народами всего Старого Света нечто нечеловечески-грозное и подавляющее. Но ведь кончится же когда-нибудь война! А навыки единения останутся, изучение и сильных и слабых сторон каждого народа подвинулось безмерно, сознание огромного значения совместного действования стало ощутимо для всех без исключения, потребность единения и экономического, и технического стала чем то таким, без чего совершенно немыслимо существование народов. Нельзя сомневаться и в том, что возрастет столь сильное уже и до войны единение народов на, почве литературы и искусства. На почве однех и тех же пережитых эмоций, наверное создастся в значительной степени единое общечеловеческое художественное творчество, которое длинный ряд десятилетий будет в том или другом виде отражать впечатления без примерного во всей всемирной истории столкновения народов. Залогом этого грядущего единения может служить то, что и теперь нет недостатка в писателях, для которых, прямо можно сказать, нет отечества. И если не считать слитком еще свежей, развернувшейся на наших глазах любви и интереса буквально всего человечества к Толстому, то нужно отметить, что в ряду литературных объединителей человечества нет никого равного Шекспиру.
Кому из людей, даже обладающих минимальным литературным образованием, не известны ставшие нарицательными словами типы Гамлета, Офелии, Корделии, короля Лира, Ромео и Джульеты, Фальстафа, Макбета, Отелло и Дездемоны? Шекспир может быть единственный из всех великих писателей, для вполне отчетливого, художественно-цельного усвоения которого совершенно не важен язык творца. ё
Русский читатель Шиллера, Гете, Мольера, Байрона, Гейне много проигрывает от того, что не знакомится с ними в оригинале. В свою очередь такой гигант русской поэзии как Пушкин не достиг той степени всемирного признания, которой заслуживает, в значительнейшей степени потому, что и в лучших переводах пропадает очарование его стиха и удивительно чеканного выражения мысли. Но в понимании, усвоении и претворении творчества Шекспира с равным успехом соперничают все народы. Разве не русскому критику Белинскому принадлежит одна из вдохновеннешних статей о Гамлете? Достаточно известно, что главные коментаторы Шекспира,— немцы, что много глубокого, ценного и оригинального сказали о Шекспире французы Франсуа Гюго и Тэн, датчанин Брандес, русский ученый Стороженко, из русских критиков, кроме Белинского — Василий Боткин, Дружинин, наконец Тургенев в своей знаменитой параллели между Гамлетом и Дон-Кихотом.
В чем тайна того, что всем так дорог, близок, понятен Шекспир? При ответе на этот вопрос нельзя не принять во внимание, хотя речь идет о таком стоящем вне времени и пространства писателе как Шекспир, что как человек XVI века, Шекспир, не переставая быть англичанином, во многих деталях своего миросозерцания даже типичный англичанин, он вместе с тем был и подлинным гражданином всего мира. XVI век — век реформации и величайшего расцвета гуманитарных знаний. Век Лютера и Эразма Ротердамского, Рафаэля, Леонардо и Микель Анджело, век Шекспира и Сервантеса. Позднейшие века увидят необыкновенный расцвет науки и философии. Но собственно по силе взлета, духа человеческого, в течение одного века сбросившего с себя весь мрак тысячелетнего средневековья,— XVI век есть эпоха величайшего достижения человечества. Но, конечно, когда речь идет о писателе, то главное внимание должно быть обращено на непосредственные особенности его таланта. И, думается, что главная причина того, что так близок и дорог всем Шекспир, это то, что, несмотря на внешнюю об'ективность творчества Шекспира, оно насквозь суб'ективно в том смысле, что как бы отдален ни был от него сюжет, Шекспир всегда вкладывал в него собственные переживания. И так как эти переживания были чрезвычайно разнообразны, то и получилось поразительное богатство литературного их воплощения. Разнообразие переживаний — особенность весьма редкая. Большинство писателей — однодумы и однолюбы. Таков, например, до самой смерти своей энтузиаст Шиллер. У нас несомненным однодумом был Достоевский, и оставалсся не только в личной, но и в литературной жизни однолюбом Тургенев. Шекспир - никогда ни однодумом, ни однолюбом не был. И в его творчестве, не останавливаясь на второстепенном, можно установить целых четыре настроения. Первый период (1590—94) по настроениям есть период идеалистической веры в лучшие стороны жизни. Он воспевает дружбу, самопожертвование и в особенности любовь. К этому периоду относится „Песнь песней" новой европейской литературы —„Ромео и Джульета", дальше которой не может итти апофеоз любви. Ничего не значит, что налетевший ураган страсти сокрушил молодых любовников у самого предверия их жизни. Ничего не значит, что, говоря заключительными словами трагедии: „рассказа нет печальней и грустней". Это, все-таки, песнь торжествующей любви, и страстный юноша в том возрасте, когда объятия любимой девушки представляются высшим благом жизни, всегда с энтузиазмом скажет, что для одного дня такой любви и жизни не жаль. Волшебный ореол, который Шекспир сумел придать своим любовникам, при всей трагичности, делает ужас „печального рассказа" сладким, и собственные имена героев трагедии вот уже три века продолжают быть нарицательным обозначением высшей поезии страсти. Второй период 1594—1601. Тут уже поэзии молодости мало. Нет нежной прелести девушек, герои еще молоды. но уже порядочно пожили и главное для них в жизни— наслаждение. Беззаботное, веселое пользование жизнью и добродушное жуирование — вот главная черта второго периода, центральною фигурою которого является сэр Джон Фальстаф, постоянный гость таверны „Кабаньей Головы". Много вливает в себя эта „бочка с хересом", но всего менее он обыкновенный кабацкий заседатель. Это настоящий поэт и философ веселого чревоугодничества и жизнерадостности, у которого стремление к искрящейся жизни духа, к блеску ума столь же сильно, как и жажда ублаготворения животных потребностей. Приелась, однако, вскоре фальстафовщина, не мог художник такой тончайшей душевной организации долго пить из кубка наслаждения, не ощутив горечи на дне его.
Наступает третий период (1600—1609), период — глубокого душевного мрака, но вместе с тем период создания величайших произведений нового человечества. Сначала это только меланхолия утомленного жизнью Жака из комедии „Как вам это понравится" (As you like it). А постепенно все покрывается черною пеленою, великий художник во всем сомневается, ему кажется, что „распалась связь времен", что весь мир провонял, как тухлая рыба, он не знает, стоит-ли жить. Пред нами развертывается страшная драма противоречий реальной жизни с высшими стремлениями в „Гамлете"; отчаявшийся художник дает нам картину крушения лучших политических идеалов в „Юлии Цезаре", показывает в „Отелло" ужасы, скрытые под розами любви, дает потрясающее изображение неблагодарности в „Лире" и „Кориолане", показывает на недурных по существу людях губительное обаяние земного величия в „Макбете". Но не в одном земном отчаялся так глубоко задумавшийся над целью бытия художник. Вещь самая страшная для человека XVI столетия, да, еще англичанина — он усумнился даже в загробной жмзни, для него безсильны утешения религии. Но Шекспир был слишком разносторонне-чувствующий человек, чтобы навсегда остаться мизантропом. Как бы окончательно изжив мизантропию в „Тимоне Афинском", он вступает в последний завершительный период своей жизни,— период „романтических драм". Тут вещи второстепенные, как „Цимбелин" и „Зимняя сказка", но есть и „Буря", в которой гений Шекспира опять сказался во всем блеске своей обобщающей силы. В этом периоде все обстоит благополучно, тяжелые испытания вводятся только для того, чтобы слаще была радость избавления от бедствий. Клевета уличается, невинность оправдывает себя, верность получает награду, безумие ревности не имеет трагических последствий, любящие соединяются в счастливом браке. В этом оптимизме нет, однако, ничего приторного, потому что чувствуется истинная примиренность. Мудрец изжил личные чувства, он видит нарождение нового поколения, которое будет любить, будет счастливо, будет хоть на время очаровано жизнью. Он видит, что жизнь — круговорот и светлых и мрачных явлений, и искренно с нею примиряется.
Так прошел Шекспир весь круг человеческих чувствований, и всякое человеческое настроение находит в нем и отклик и изображение. Нужно-ли поэтому непременно быть англичанином, чтобы понять в полном объеме величие этого воплотителя и изобразителя всех людских страстей и эмоций? Если в области религии есть всемирное братство во Христе, то в области художественных эмоций само собою установилось всемирное братство во Шекспире, равное которому возникло и в наши дни во всемирном поклонении Толстому. И пока живы такие объединители человечества, как Шекспир и Толстой, мечтания о едином человечестве не должны считаться безпочвенной утопией.
