ДРУЖИНИН, КАК ОСНОВАТЕЛЬ ЛИТЕРАТУРНОГО ФОНДА
Речь, произнесенная 8 ноября 1909 года, во время празднования 50-летняго юбилея Литературного Фонда.
Тургенев, очень любивший Дружинина, называл его „милейшим из консерваторов". Это не совсем верно. Дружинин в политике был индиферентист по преимуществу. А в критике он старался создать широкую теорию искусства свободного. Основной его тезис — художник должен всегда идти в ту сторону, куда его влечет совокупность свойств его духовной природы. Будучи сам решительнейшим противником всякого тенденциозного искусства или того, что он называл „дидактикой", Дружинин вместе с тем всякому „дидактику" советовал быть таковым, если он действительно глубоко проникнут стремлением к дидактизму. Но, предоставляя писателям самую широкую свободу литературного исповедания, Дружинин лично себе тоже позволял очень враждебное отношение к привнесению общественности в литературу. В этой своей вражде Дружинин доходит до больших крайностей. Так, относясь очень отрицательно к „молодой Германии" и французским писателям сороковых годов, Дружинин не только не может равнодушно слышать имена Берне, Гуцкова, Фрейлиграта, Гервега, которые „опозорили" себя своею враждою к Гете, но прямо доходит до утверждения, что дидактики „не выставили ни одного великого имени". А между тем он сам к числу завзятейших дидактиков причисляет Гейне, Жорж Занд и Виктора Гюго. Но удивительно складываются подчас литературные карьеры, и подлинно habent fata sua libelli, т.-е. имеют нечто предопределенное и роковое в себе судьбы литературные. Как раз эта самая общественность, к которой враждебно относился Дружинин, сыграла первостепенную роль в его литературной деятельности. Если имя Дружинина удержалось в памяти, то как раз в двух случаях, когда его личные симпатии и ход творчества совпали с моментом общественным. Дружинин, в самом деле, принадлежит к числу писателей, мало читаемых. Горячий поклонник Дружинина, покойный проф. Кирпичников, еще 25 лет тому назад так и назвал свою статью о нем — „Забытый талант". Но если все-таки, кроме специалистов-словесников, Дружинин известен хоть по имени, то, повторяю, только по двум поводам, когда он поддался влиянию общественности. Первый раз это было в самом начале деятельности Дружинина — в средине 40-х годов. Кипело тогда в литературе! Перебрасывались к нам искры пожара, разгоравшагося во Франции, Франции Сен-Симона, Кабе, Фурье, Луи Блана и Жорж-Занд. По знаменитому выражению Салтыкова, „лилась к нам" оттуда „вера в человечество", „возсияла уверенность, что золотой век не позади, а впереди нас". Как мне уже приходилось отмечать („Эпоха Белинского"), это необыкновенно яркое пробуждение общественного чувства в конце сороковых годов сказалось на всех отраслях литературной производительности эпохи. Те же самые „люди сороковых годов", которые прежде, в тридцатых годах, только и думали, что об „абсолютах", о „святыне искусства", о „вечной красоте" и тому подобном, теперь до мозга костей проникаются „политикой", думами и размышлениями о том, справедлив или несправедлив существующий общественный строй, правильны или неправильны наши космогонические представления, нормальны или ненормальны наши семейные отношения и т. д. Сообразно с этим поворотом, решительно вся молодая литература из фазиса эстетического переходит в фазис общественно-политический. Все, что появилось в средине и конце сороковых годов свежего, убежденного и талантливого, все это примкнуло к новому движению. Примкнул, во-первых, Белинский со всем запасом своего страстного энтузиазма. С тою же восторженною энергией, с которою „неистовый Виссарион" когда-то требовал от писателей служения чистому искусству, он стал требовать от них определенной общественной тенденции. Это же требование соотношения жизни и искусства выставил на своем знамени даровитый юноша, так рано погибший для русской литературы — Валериан Майков. Ярко и определенно примыкал к духу времени третий даровитый теоретик сороковых годов — Искандер. Нужно припомнить силу влияния Белинского, неотразимое обаяние ума Искандера и горячую убежденность Майкова, чтобы понять, до какой степени должны были подчиниться проповеди новых теорий молодые таланты, чуткие ко всему искреннему и убежденному. И действительно, каким-то совершенно стихийным образом, все молодые таланты, точно сговорившись и почти в один и тот же год 1846—4-7, предстали пред изумленною публикою с рядом превосходных произведений, в основе которых лежали широкие общественные тенденции. Явился Григорович с „Деревней" и „Антоном Горемыкой", в которых впервые был показан человек в крепостном мужике. Явился Тургенев с „Записками охотника", в которых то же желание очеловечить мужика было проведено с еще большею теплотою. Явились первые стихотворения на народные темы Некрасова, бросившего под новым влиянием „мечты и звуки" и посвятившего отныне свою музу народным страданиям и психологии народной души. Та же широкая общественная тенденция лежала в основе Герценовского „Кто виноват", „Бедных людей" Достоевского, „Запутанного дела" Салтыкова, стихов Плещеева и целого ряда других второстепенных произведений. И вот к этой блестящей фаланге молодых талантов примкнул и Дружинин своею первою повестью „Полинька Сакс". Она имела огромный успех и сразу поставила 23-летнего дебютанта в первые ряды литературы. Причина этого быстрого и блестящего успеха в том, что эта повесть была одной из первых и вполне определенных попыток поставить в русской литературе вопрос о свободе сердца. Тонко в нежно, но оттого не менее решительно ставилась проблема брака, который священен только до тех пор, пока живо чувство любви, в основе его лежащее. А исчезло это чувство и всякие формальные узы теряют свою обязательность. Храбр и благороден герой повести, Сакс, имеющий за собою много лет боевой жизни на Кавказе, хладнокровно убивший на дуэли одного молодчика за то, что тот не хотел извиниться пред какою-то совершенно даже незнакомою Саксу актрисою. Но когда тот же Сакс, в 85 лет женившийся на 18-летней Полиньке, замечает, что его милая куколка влюбилась в молодого офицера, он не вызывает его на дуэль, он отходит на второй план, он поступается своими „законными" правами. Нет любви — кончился брак. Это была новая постановка, которая не могла не произвести огромного впечатления, и что удивительного в том, что и до сих нор „Полинька Сакс" составляет краеугольный камень известности Дружинина. После этого он писал повести, с чисто-литературной точки зрения более замечательные. Но их теперь даже и по имени не знают, потому что оне стояли в стороне от большой дороги коренных вопросов жизни и запросов общественности. Таким образом, в историю литературы враг дидактики Дружинин вошел как раз в качестве автора произведения с определенной тенденцией..
Второй момент литературной деятельности Дружинина, гарантирующий ему долгую память, опять-таки связан с тем, что работа его индивидуальной мысли счастливо соединилась с удовлетворением серьезной общественной потребности. В средине 1856-х годов Дружинин выказал большое чутье современности, явившись инициатором дела, которое имело шумный и вместе с тем прочный успех. Я говорю о литературном фонде, основанном главным образом по мысли Дружинина. Вычитав в английских изданиях сведения о британском litterary fund, Дружинин в ноябре 1856 г. на одном из литературных собраний-обедов, происходивших во второй половине 50 годов у гр. Кушелева-Безбородко, предложил устроить нечто подобное у нас. Мысль Дружинина была встречена настолько сочувственно, что он решился изложить ее печатно, в обстоятельной статье „Несколько предположений по устройству русского литературного фонда для пособия нуждающимся лицам ученого и литературного круга". Дружинин ставил вопрос уже прямо на практическую почву. В происходивших вслед затем других подготовительных работах Дружинин принимал самое деятельное участие, так что в общем его в полном смысле можно назвать отцом литературною фонда. И недаром все писавшие о нем так внимательно останавливаются на этой странице его биографии. Заканчивая свой некролог Дружинина, Некрасов говорит: „Дружинин есть истинный основатель литературного фонда (курсив Некрасова). Прибавлять нечего"... В этих словах, писанных в начале 1864 года, слышится еще отголосок того восторга, можно сказать, даже умиления, которое в
свое время возбуждало учреждение литературного фонда. В учреждении литературного фонда и писатели, и общество справедливо видели официальное признание и освящение занятия, которое всего несколько лет тому назад официально же квалифицировалось как „скользкое поприще". Публика буквально ломилась на чтения, устраиваемые в пользу фонда, осыпая восторженными овациями всех участвовавших на них и всякими иными путями выражая свое восторженное одобрение. О силе этого энтузиазма можно судить по тому, что целую половину капитала, собранного литературным фондом за первые 25 лет его существования, дали первые два. И, конечно, заслуга вызвать подобное движение и энтузиазм огромна. Отмечу кстати, что Дружинин предлагал также, чтобы издатели газет, журналов и книг жертвовали в литературный фонд по одной копейке с подписчика. Несмотря на ничтожность этого процента, призыв Дружинина остался гласом вопиющего в пустыне до начала 1890-х гг., когда о „ Дружининской копейке" напомнил на одном из годовых собраний фонда В. И. Сергеевич. Присутствовавший на этом собрании П. А. Гайдебуров тут же обещал ежегодно вносить по копейке с подписчика „Недели"; его примеру вскоре последовали „Русская Школа" Я. Г. Гуревича, некоторые авторы (В. И. Сергеевич и др.), и „Дружинииская копейка" стала давать более 100 р. в год. Чрез несколько лет, однако, все опять благополучно забыли о копейке. Упоминаю об этих фактах с робкою надеждою на то, что они не пройдут незамеченными. Может быть, опять у кого-нибудь, в память полувекового юбилея созданного по мысли Дружинина учреждения, явится желание поделиться хоть самою малою долею издательского дохода с теми, кто этот доход создает. Любопытно отметить, что, проявив несомненную чуткость в основном, Дружинин находился в немалом заблуждении относительно реальных условий литературного быта. Так. в уже мною названной подготовительной статье Дружинин писал вот что: „У нас, благодарение Богу, почти нет литературных пролетариев, даровитых людей, умирающих с голоду; сильных талантов, кончающих жизнь, как Отвай или Сиведж, от нужды и общей холодности. Огромная часть наших ученых и писателей обеспечена и пособиями правительства, и службою, и платою за труд, почти ежегодно возвышающейся, и собственным своим достатком". Жестоко были опровергнуты слова Дружинина. Первый же отчет литературного фонда говорил: „Те, которым громкая литературная известность дает возможность более чем безбедного состояния, не могут себе представить, в каком положении находится меньшая их братья, эти труженики второстепенных мелких журналов, и с какими усилиями зарабатывается ими скудная плата. Мы видели между ними нищету потрясающую".
Со свойственной ему добросовестностью Дружинин в одной из своих статей 1) очень подробно останавливался на сведениях отчета, разрушавших его оптимистические уверения. Но, конечно, эта ошибка ни мало не ослабляет основной заслуги. Дело не в деталях, а в порыве, в душевной инициативе. И в этой инициативе мы уже имеем дело с несомненно-индивидуальною заслугою Дружинина. Общественность общественностью, но, несомненно, надо было обладать добрым и благородным сердцем, чтобы из множества вычитанных известий как раз с особенным вниманием остановиться на таком, где речь шла о помощи нуждающимся. Недаром все сохранившиеся свидетельства о личности Дружинина рисуют нам его с самой лучшей стороны. Он так и известен был в литературных кружках, как „рыцарь без страха и упрека".
Это личное благородство сыграло крупнейшую роль в ходе творчества и деятельности Дружинина. Голос сердца подсказывал ему подчас то, что бессильны были ему дать его теоретические воззрения. Так, напр., в „Полиньке Сакс" он заставляет одно из действующих лиц, человека, совсем не зараженного „идеями", очень жовиальнаго, убежденного поклонника de la dive bouteille, т.-е. попросту бутылки, совершенно терять аппетит, когда он попадает в деревню, где, как он выражается, его „окружали руины и госпитальные физиономии". Заставить героя своего потерять аппетит от вида крестьянской бедности - это уже значило перенести вопрос из сферы государственных соображений на почву лич-
----------------------------------------------------- 1. „Библ. д. Чт." 1860 г. № 2. ------------------------------------------------- ной нравственности и прямо сказать, что вопрос регулирования крепостного права лежит не только на обязанности государственной власти, а на совести каждого порядочнаго человека. Благородное сердце подсказало тут Дружинину постановку вопроса необыкновенно глубокую. Хлопоты о литературном фонде, если хотите, шли до известной степени в разрез с одним из любимых теоретических положений Дружинина, и если он их предпринял, то, главным образом, под диктовку сердца, а не ума. Дружинин был решительным противником всего временного в литературе и жизни. Он не любил публицистических истолкований, доказывал, что значение крупных писателей не в том, что они ловили „момент", а в том, что они, напротив того, отразили „вечные" явления человеческой жизни — поэзию, любовь и т. д. В этом крылось, конечно, недоразумение и игра слов. Кто сомневается в том, что „вечное"'важнее для искусства, чем „момент", т.-е. временное. Но дело-то в том, что „вечное" достигается только внимательным и отчетливым изучением той же временной среды, в которую судьба поставила писателя. Выдающийся писатель, если он талант настоящий, т.-е. человек, орлиным взором проникающий во все сокровенные подробности окружающей его среды, не может не ловить момента по той простой причине, что жизни вообще, an und fur sieli, вне времени и пространства, не бывает. Если писатель верно исполняет великий завет величайшего из истинных художников — Гете, он должен „greifen ins voile Mensclienleben", которая ему может быть доподлинно известна только постольку, поскольку он истинный сын окружающей его живой действительности. Писатель, который садится за свой письменный стол с целью изобразить одно „вечное", ничего, кроме сухих и бесжизненных абстракций или мертворожденных символов, не произведет. Вечное получается само собою, если временное изображено художественно, т.-е. ярко, правдиво и полно. Под кистью истинного художника даже простой портрет превращается в действительно „вечное" произведение искусства, потому что каждый отдельный человек есть микрокосм всего человеческого существования, в котором временные черты — простые видоизменения вечных. Изображайте только хорошо временное, и вечное явится само собою.
Дружинин, когда хлопотал о литературном фонде, к счастью, забыл о своей пропаганде одних только вечных дел. Ибо что может быть временнее тех нужд, облегчению которых посвящает свою деятельность литературный фонд? Тут уже не интересы эпохи, не интересы даже года, а прямо интерес текущего дня. Но в том-то и дело, что и тут за временным скрывается вечное. Удовлетворяя жгучим потребностям минуты, литературный фонд тем самым, по мере скромной возможности скромных средств своих, служит цели великой и, конечно, вечной. Скромно, но неустанно участвует он в укреплении того духа, которым жива русская литература и, благодаря которому, русская литература заняла теперь первенствующее, чтобы не сказать, первое место в новейшей мировой литературе. И вечная, а не временная слава Дружинину, в порыве благородного сердца положившего начало благородному делу.
