Тов. Ленин говорил: Рабочий, если он хочет быть членом партии, должен войти в ту или другую ячейку и работать в той или иной организации партии,— рабочему это не страшно; при соблюдении этого условия мы будем знать, из кого состоит партия, мы будем иметь не рыхлую партийную массу, не месиво, а крепко отлитую организацию, состоящую из подлинных пролетариев. Мартов, Аксельрод и остальные меньшевики полагали иначе. — Мы переживаем,— говорили они,— нелегальное время, когда участие в партии — дело не безопасное. Рабочий, может быть, к нам пойдет, но, кроме рабочего, есть еще студент, есть профессор, есть разночинец, которые не пойдут. Поэтому, если мы примем относительно обязанностей члена партии более широкую формулировку, сказав, что в партию может войти всякий, оказывающий ей содействие и работающий под ее контролем, но без обязательства входить в ячейки и организации, тогда к нам придут и студент, и профессор, и разночинец. Тов. Ленин энергично возражал против такой постановки вопроса: Ваша аргументация — говорил он,— грозит партии гибелью. Нам нужны в партии не студенты, не профессора и не разночинцы: нам нужны рабочие. Мы готовы использовать студенческое и профессорское движения; мы не отказываемся от услуг князя Оболенского, светлейшего Петра Струве и всякого, кого мы встретим на своем пути, но мы должны помнить, что класс-руководитель, это — пролетариат, и что партия у него должна быть пролетарская. Таким образом, спор шел не из-за словесных формул, а из-за жизненного вопроса — быть ли нашей партии рабочей, пролетарской, революционной или же стать тем, чем сделалась германская социал-демократия, набрав десятки и сотни тысяч попутчиков и насчитывая в своих рядах столько же трактирщиков, сколько рабочих, неимоверно разбухла и пережила во время войны всем известное банкротство. То, что предлагали Мартов в Аксельрод, грозило нам таким же концом, какой постиг партию эсеров, которая, принимая всякого встречного, так разбухла к 1917 году, что отдельные революционеры утопали в ней, как мухи в молоке, среди гущи буржуазных демократов. С'езд не особенно ясно разобрался в этом совершенно новом для него вопросе; кроме того, дело осложнялось еще тем, что партия была на положении нелегальной. Даже такие острые умы, как Плеханов, и те не отдавали себе точного отчета в том,— какой это был серьезный спор. Плеханов произнес полушутливую речь, в которой говорил: когда слушаешь Ленина, кажется, что он прав; когда слушаешь Мартова, кажется, что и он не далек от истины. «То сей, то оный, на бок клонит»... Ему хотелось, невидимому, примирить обе стороны. Но Ленин твердо стоял на своей позиции, и борьба разгорелась жестокая. В конце концов, победа досталась Мартову, который, благодаря незначительному большинству, провел меньшевистскую формулу. С'езд постановил, что в партию могут входить все, кто оказывает ей содействие и работает под ее контролем. Другими словами, было принято решение, открывавшее двери в партию непролетарскому элементу, который, без сомнения, погубил бы ее, если бы жизнь не внесла потом своих определенных поправок. Мартов, описывая много позже этот момент с'езда, говорит: я одержал победу, но Ленин ухитрился через короткое время, при помощи нескольких других пунктов, так окарнать мою формулу, взять такой реванш, что, в конечном счете, от моей победы ничего почти не осталось.
Этот спор по поводу § 1 устава чрезвычайно поучителен, так как он показал, что в рамках единой партии у нас уже тогда были две партии, подобно тому, как в рамках легального марксизма одно время уживались два мировоззрения.
