К.Д.Ушинский. Собрание сочинений, М., 1974. OCR Biografia.Ru
Педагогическая поездка по Швейцарии
Письмо седьмое Цюрих
Цюрих очень характерный город. Путешественники сравнивают его то с Венецией, то с Манчестером, то называют швейцарскими Афинами. И действительно, в Цюрихе есть по одной черте каждой из этих местностей, но только по одной, не более, и много своего собственного.
Венецию Цюрих может напомнить множеством мостов, перекинутых через зеленый, шумный, быстрый Лиммат, стрелой вылетающий из Цюрихского озера; Венецию в Цюрихе также напоминают дома, уходящие в воду своими каменными стенами, фабрики, выстроенные на сваях посреди реки, множество лодок, скользящих под арками мостов и домов. Но где же в Цюрихе опустелые, бесполезные дворцы венецианских вельмож, где ленивые, скитающиеся от нечего делать гондолы, где австрийские белые мундиры? Нет в Цюрихе ничего, что могло бы напомнить площадь св. Марка, а древний цюрихский собор, где в нише сидит неуклюжий Карл Великий в золотой короне, положив меч на колена, не имеет ничего художественного. В Цюрихе ничто не валится, не разрушается, а напротив, все строится и новое закрывает окончательно средневековую старину, которая едва уже выглядывает кое-где то крытым мостом, то остатком стены, то почернелой башней.
Цюрих называют Манчестером потому, что все население кантона преимущественно фабричное и что хлопчатобумажные и шелковые ткани расходятся отсюда по целому свету, соперничая с английскими и французскими. Но Цюрих вовсе не имеет того закоптелого вида громадной фабрики, которым отличается Манчестер, и цюрихские фабричные люди вовсе не похожи на манчестерских фабричных. Цюрихские фабрики раскинуты широко по холмистым, амфитеатром подымающимся берегам очаровательнейшего из озер, спрятаны между лесами, лугами, рощами, садами и виноградниками; перемешаны с чистенькими дачками, которые, как белые, блестящие чайки, расселись по зеленым цветущим берегам озера, то поодиночке, по скатам холмов, то группами у синей поверхности воды, а вдали за зелеными, густонаселенными предгорьями высятся темно-синие лесистые горы, а из-за темно-синих гор грядами выглядывают вечные снега альпийских великанов. Цюрихские фабричные работают у себя дома, под тенью своих плодовых садов, и почти каждый дом — маленькая фабрика. Вот почему эти фабричные не имеют того угрюмого или забубённого типа, который проглядывает уже и у нас в фабричных местностях. Они скорее похожи на иных наших немецких ремесленников: чистенькие, аккуратные, тихие, но с твердым, упрямым сознанием своего маленького достоинства. Приятно смотреть на этих людей, когда они в воскресенье, выпустив из-за галстуха на четверть белые, как снег, воротнички рубашки, в мешковатых, но новых сюртуках, в серых шляпах и с толстыми серебряными цепочками на франтовских жилетах, мирными толпами гуляют по набережной Лиммата или, сидя под тенистыми деревьями, любуются на свое хорошенькое озеро.
Швейцарскими Афинами зовут Цюрих потому, что в нем давно уже процветают учебные заведения всякого рода, что в нем устроена политехническая школа для всей Швейцарии и что в нем действительно сосредоточена такая ученая и учебная жизнь, какой вы не встретите ни в каком другом швейцарском городе. Здесь на каждом шагу попадаются вам серьезные, облагороженные наукой личности; но если новое, еще не оконченное здание политехнической школы, царящее над городом, и напомнит, быть может, кому-нибудь Афины, то цюрихский республиканец разве по закону контраста может привести вам на память красивого, ловкого, художественного афинянина. По наружности цюрихцы — самый не художественный народ: это по большей части люди очень маленького роста, нередко кривоногие, поджарые, с впалой грудью, скуластые, подслеповатые, плешивые; нигде не видал я столько людей маленького роста и плешивых, сколько в Цюрихе. Но в этих выдавшихся вперед подбородках и высунувшихся скулах, в этих маленьких глазах, выглядывающих из-под нависшего лба, проглядывает энергия Цвингли и Песталоцци, и если вы видели хорошие портреты или бюсты этих великих людей, то вы знакомы отчасти с типом цюрихцев.
Не напомнит звучной афинской речи и язык цюрихца — какое-то глухое шипение, бормотание и мычание. Цюрихцы как будто усвоили себе все неприятные звуки немецкого диалекта, откинув все, что было в нем гармонического. Вообще художественности и в Цюрихе, и в цюрихцах мало; но остановите первого попавшегося вам навстречу цюрихца, спросите его о чем бы то ни было, и будьте уверены встретить такую внимательность к вашим словам, такую истинную вежливость, без приторных гримас, такую серьезную готовность услужить вам и умение это сделать, что, и не видавши школ, вы догадаетесь, что цюрихские школы должны быть очень хороши.
По приезде в Цюрих я прежде всего запасся уставами и различными шульорднунгами, которые мне с величайшей готовностью выдали в канцелярии Воспитательного совета; причем мне невольно припомнилось, с каким трудом получались у нас всякого рода официальные документы. Я осмотрел в Цюрихе женское городское училище, секундарную школу и две первоначальных; но прежде чем говорить о них, опишу Кюснахтскую семинарию, куда я отправился дня через четыре. Это я сделаю отчасти для того, чтобы не прерывать уже начатого мною описания швейцарских семинарий, а отчасти потому, что из Кюснахтской семинарии вышло и выходит до сих пор новое устройство цюрихских школ.
Но прежде чем пароход довезет меня по чудному озеру до Кюснахта, хорошенького местечка, лежащего в получасе пути от Цюриха, я расскажу вам историю этой семинарии, которая связана с новейшей историей всего цюрихского народного образования.
До июльской революции, имевшей такое сильное влияние на внутреннюю организацию почти всех швейцарских кантонов, народное образование и в цюрихском кантоне было в довольно плохом состоянии и мало соответствовало уже сильно развившейся промышленности цюрихцев. Вот что показывала официальная комиссия, наряженная в 1829 году для исследования состояния сельских школ: «изучение языка есть чистое заучивание на память и формалистика, без всякого отношения к потребностям практической жизни; об изъяснении читаемого и об умственных упражнениях нет и речи; учителя сами не могут выражаться ни логически, ни орфографически правильно, и т. д.». Но энергических мер для исправления такого положения дел, тяжесть которого начинал чувствовать сам народ, не было принято, пока не переменилось само правительство под влиянием нового духа, повеявшего на всю Швейцарию в 1830 году. В этом же году народное собрание поставило новому правительству одной из главных задач — основательное улучшение школ. Правительство энергически принялось за это дело, для которого был у него под руками человек чрезвычайно способный, если бы излишняя горячность, даже запальчивость, не мешали ему. Томас Шер, прибывший в Цюрих из Германии в 1825 году, в качестве главного учителя в цюрихском институте слепых, обратил уже на себя внимание новой методой языкоучения, которая, будучи введена в цюрихскую школу для бедных, успела выказать свои преимущества. Многие учителя из Цюриха и окрестных селений собирались к Шеру по субботам, чтобы слушать его лекции о преподавании отечественного языка по его новой методе, и вводили ее у себя в школах. Правительство приглашало всех выражать свое мнение о необходимых реформах в народном образовании, причем известный Нагелли выразил: «Все, что в наших школах хорошо, — незаконно; а все, что в них законно, — дурно». Записка Шера, который так же, как и Нагелли, был избран членом Воспитательного совета, не отличалась большой умеренностью. Мы не будем перечислять всех радикальных мер, принятых Воспитательным советом, — это повело бы нас слишком далеко, а скажем только, что одной из этих мер было учреждение учительской семинарии в Кюснахте, главным наставником (т. е. начальником) которой был назначен Шер. Упомянем еще и о том, что в то же время был учрежден школьный синод, значение которого так было определено законом: «Школьный синод есть официальное собрание всех членов школьного сословия. Цель синода: ободрять учителей к исполнению их призвания; обсуживать средства к усовершенствованию народного образования; представлять свои желания и предложения об этом предмете правительственным установлениям». Мы увидим далее, как важно было это установление и как своим могучим вмешательством спасло оно школьные реформы от грозившей им опасности со стороны людей, не перестававших видеть в школах орудие своих политических стремлений и своих сектантских убеждений. Шер недаром хвалится своим содействием учреждению школьного синода: это значило ввести раз навсегда в правительственные распоряжения по народному образованию правильное педагогическое влияние людей, более, чем кто-нибудь, компетентных в том деле, и хотя отчасти дать самостоятельность народному образованию, дав ему естественного и сильного защитника против всех возможных партий, которые, завладевая попеременно управлением республики, прежде всего нападали на школу со своими, вовсе чуждыми педагогике, стремлениями и, таким образом, нарушали ее спокойное, самобытное развитие.
Обращаясь к нашим реформам, мы не можем не припомнить без чувства живейшей благодарности, что и наше министерство народного просвещения, приготовляясь к реформам, прежде всего обратилось за мнениями, указаниями и советами к нашему педагогическому сословию и тем самым возбудило в нем педагогические толки, мнения и споры, благодетельные уже потому, что они обратили мысли нашего педагогического сословия на его главное, его специальное дело, о котором, нельзя не сознаться откровенно, мы думали едва ли не менее, чем об испанских делах. Это возбуждение педагогической мысли в педагогическом сословии уже само по себе очень важно, и мы уверены, что уже и теперь, вследствие одного только этого пробуждения педагогической мысли, уничтожено много злоупотреблений и сделано много полезных нововведений в наших училищах. Но какого бы рода ни была реформа, которую, наконец, произведет наше министерство, оно не должно забывать, что исполнителями ее и продолжателями будут те же педагоги-практики, что они способнее, чем кто-нибудь, оценить ее хорошие и дурные стороны, узнать причины ее приложимости или неприложимости к практике и выяснить потребности тех или других изменений. Вот почему желательно было бы, чтобы министерство не дало снова заглохнуть этой педагогической жизни, которую оно само же возбудило, и чтобы по введении той или другой реформы в виде уже положительного устава наше педагогическое сословие не заснуло прежним глубоким сном, под тем предлогом, что уже не о чем более рассуждать, что все уже закреплено законной формой и что снова можно только втихомолку осуждать то или другое учреждение, сваливая на него даже и свою собственную лень или свое неумение. Как бы ни были хороши наши школьные уставы и письменные распорядки, но при отсутствии самостоятельной педагогической жизни в педагогическом сословии они принесут мало хороших плодов. Правильно устроить эту педагогическую жизнь, открыть ей возможность законным путем выражать свои мнения и желания с уверенностью, что на это мнение и желание будет обращено должное внимание и дан ответ, дать средства самим педагогам развиваться и развивать далее свое специальное дело, не путаясь от нечего делать в непринадлежащие им области общественной жизни, — вот, по нашему мнению, одна из главнейших задач реформы. При удачном решении этой задачи сама реформа, сколько бы в ней ни было недостатков, скоро выправится и пойдет по настоящей своей, т. е. по педагогической, дороге, руководимая и педагогической мыслью, и педагогической практикой людей, беспрестанно вращающихся в этой сфере, от самых высших до самых низших основных ее слоев.
Шер стоял во главе всей школьной реформы, и деятельность его в это время поистине изумительна: он подготовлял открытие учительской семинарии, организовал синод, писал проекты уставов, поручаемые ему воспитательным советом, издавал учебники, экзаменовал учителей, ревизовал школы и вел самую жаркую полемику со своими врагами, а врагов у него, как у всякого деятельного человека, вдруг выдвинувшегося вперед и захватившего большую область действий, было немало. Полемика педагогов была до того горяча, что дела по оскорблениям в печати несколько раз доходили до судебного разбирательства: привыкнув обращаться с детьми, наставники часто усваивают себе докторальный тон, который переносят и в литературу, а встречая возражения, редко умеют выслушивать их хладнокровно и отвечать на них с достоинством.
В 1832 году Шер открыл уже учительскую семинарию в Кюснахте, с комплектом в 50 учеников; но через несколько же недель число учеников возросло до 80, так как в семинарию поступили добровольно до 30 учительских помощников и учителей, уже состоящих при школах, для слушания добавочного курса. Воспитательный совет, со своей стороны, подготовлял школьное устройство и учебники для новых учителей; причем первоначальный учебник немецкого языка Шера, библейская история учителя той же семинарии Дендликера и книга школьного пения Нагелли были признаны обязательными. Но при введении этих новых учебников, исключавших прежние азбуки со складами и прежние катехизисы, случилось замечательное происшествие, о котором пусть расскажет сам Шер:
«Новые учебники, содержания и цели которых народ не понимал, новая метода, исключающая склады и связывающая чтение с письмом, возбудили в народе сильное внимание. Вековое употребление освятило для них азбуку, катехизис и библию, и исключение этих книг из школьного употребления казалось им нападением на религиозное образование. Обыкновенные слова и простые предложения, взятые из обиходной жизни, казались народу не только смешными, но и недостойными школы. Сначала крестьяне насмехались над именами животных, выставленными на таблицах для чтения; но когда увидели, что и действительно дети начали читать эти слова и предложения, тогда во многих семействах и местечках начался серьезный ропот. Где учитель, пастор или какой-нибудь образованный человек имели влияние на народ и где быстрые успехи детей оправдали методу, там это беспокойство скоро улеглось. Но где или учитель был недоволен новой методой и в улучшении школ думал найти только возвышение своего жалованья, или где пастор с неудовольствием смотрел на новый порядок школьного дела, там неудовольствие в народе возрастало и скоро выразилось в открытом сопротивлении закону».
Начались собрания народа, явились красноречивые защитники старых школьных метод и учебников, и в некоторых местах народ согласился не посылать детей в новые школы и объявил, что не будет платить штрафа, назначенного за такой проступок. В других местах неудовольствие народное выразилось еще сильнее, собравшиеся толпы бросались на школу, выламывали двери и выбрасывали в окно шеровские таблицы. Дело, наконец, дошло до того, что правительство республики сочло необходимым употребить силу, и здесь, едва ли не в первый раз в истории педагогики, находим мы такие неуместные слова, как батальон пехоты, артиллерийская батарея и т. п. Драки, конечно, не было; зачинщиков выдержали под арестом, наказали штрафом и выпустили, а таблицы опять разместили по стенам школы. Справедливо ли или нет поступило в этом случае цюрихское республиканское правительство, предоставляем судить другим. Но нам кажется, что можно было избежать этих, во всяком случае, печальных и неприличных столкновений, вводя новые методы и учебники не разом, а понемногу, туда, где уже были подготовленные для этого учителя, принимая новое в виде пробы и оставляя на время и старое. Вообще можно сказать, что Шер и его партия действовали уже слишком круто, желая перевернуть народное образование в какие-нибудь три-четыре года; и потому не удивительно, что нажили себе много новых врагов, которые соединились с партией свергнутого правительства, не потерявшей еще надежды возвратиться к прежнему аристократическому порядку вещей, и с партией духовенства, смотревшего с неудовольствием на вмешательство светских властей в школьное дело, хотя сама с крайним небрежением обращалась с этим делом, пока оно было у нее в руках. Особенно крута была мера, предпринятая в отношении старых учителей, уже состоявших при местах: всех их потребовали к экзамену в особенно для того назначенную комиссию и в короткое время переэкзаменовали до 400 учителей, между которыми были старики, доживающие свой седьмой десяток. Сам Шер и нынешний директор семинарии, тогда еще пастор, Фрис были самыми деятельными членами этой комиссии. Учителя, не желавшие подвергнуться экзамену, теряли право на пенсию. Сорок дней продолжался экзамен, и, по окончании его, 75 учителей были уволены, получив, однако, пенсию, но, без сомнения, самую ничтожную, как все здешние пенсии. Оказалось, что некоторые учителя не умели прочесть написанного на доске крупными буквами, другие не умели написать числа, состоящего из трех цифр, третьим имена Лютера и Цвингли были вовсе неизвестны, хотя прежнее образование и хвалилось именно своим религиозным направлением. Что касается до реальных знаний, то ответы были иногда до крайности забавны: трех знаменитых освободителей Швейцарии называли Каспаром, Мельхиором и Бальтазаром, в Земпахской битве убивали Голиафа, Базель оказывался на берегу моря и т. п. Но чем большие язвы открывались в народном образовании, тем более раздражались те, которые до сих пор прикрывали эти язвы своими мантиями, и против Шера и его партии стали распространяться самые опасные слухи, конечно, направленные к тому, чтобы показать, что Шер и его семинаристы поставили себе задачей распространять безверие в подрастающем поколении. Неудовольствие возрастало вообще против нового правительства и в особенности против воспитательного совета; но когда этот совет пригласил в 1839 году доктора Штрауса па кафедру догматики в Цюрихе, то неудовольствие стало формироваться в восстание. Страшные слова «христианская религия в опасности» стали раздаваться повсюду, особенно теми лицами, чьи интересы были действительно в опасности; появились собрания с шумными демонстрациями, и духовенство до того взволновало народ, что Воспитательный совет поспешил отказать Штраусу. Но раз взволнованные массы этим не удовлетворились и перенесли свои нападения на другие меры нового правительства, и в особенности на меры по народному образованию. Против Шера и его семинарии поднялась целая буря, так что Шер получил уведомление от правительства, что сам он и его семинария в опасности. Но толпы народа, миновав Кюснахт, устремились к Цюриху, и правительство, не дожив до законного термина новых выборов, пало. Новое реакционное правительство было такого рода, что Шеру нечего было и думать продолжать свою деятельность, и он удалился в свое маленькое поместье, возле Констанца. Начались преследования против новых учителей; семинария была поручена человеку, от которого можно было ожидать, что он повернет все на старый лад. При этом оказалось, однако, что новые начала, посеянные Шером и его партией, пустили уже глубокие корни и что учительское сословие успело уже сформироваться в дружную общину. Учителя, собираясь в разных местах, поддерживаемые истинными друзьями народного образования, громко и торжественно заявили свое сочувствие Шеру и его принципам и протестовали против ретроградных мер реакционного правительства. Толпы цюрихских педагогов ежегодно совершали путешествие в имение Шера, и он хотя и оставался вдали, но имел сильное влияние на ход дел. Однако же все это противодействие партии истинно образованных людей вновь установившемуся реакционному правительству нигде не переходило законных пределов, и правительство просуществовало спокойно до новых выборов. Партия реакционная действовала революционными средствами; партия прогресса только мирно разъясняла дело, и при новых выборах, в 1846 году, дело было выиграно ею вполне. Народ, страсти которого мало-помалу улеглись, понял, наконец, свои истинные интересы, и с тех пор начала, положенные Шером и его друзьями, беспрепятственно продолжают развиваться. Шер не воротился уже в Цюрих: но на место его директором семинарии был назначен его товарищ и друг, бывший пастор Фрис, который, сложив духовное звание, вполне посвятил себя педагогическому делу. Как в семинарии, так и во всех других учебных заведениях на каждом шагу вспоминают Шера, повсюду господствуют его педагогические принципы, его системы, его учебники.
Но вот и Кюснахт — привлекательное, беленькое, фабричное местечко на самом берегу озера; в нескольких саженях от него, подле старинной церкви иоганнитских рыцарей,— семинария, пережившая свой бурный период и процветающая теперь мирно под управлением доктора Фриса. Здание семинарии — старое (в нем помещался еще иоганнитский капитул), по переделано совершенно заново: все очень чисто, просто и необыкновенно практично. Г-н Фрис — мужчина лет сорока пяти, плотный, довольный жизнью, очень любезный и внимательный к посетителю до того, что становится совестно и, при наших русских привычках, все кажется, не принимают ли тебя за какого-нибудь официального визитатора. Г. Фрис, как я уже сказал, был прежде пастором; но большинство пасторов его очень недолюбливало. Теперь он хотя и сложил с себя пасторское звание, но как теолог сам преподает религию в высших классах, развивая преимущественно историческую сторону религиозного учения; в низших классах религию преподают учителя — так что пастора в заведении нет. Кроме религии, г. Фрис преподает в семинарии психологию и педагогику.
Я изъявил желание видеть прежде всего образцовую школу, и г. Фрис повел меня туда, объяснив дорогой, что теперь их школа стала также элементарной школой местечка, в котором, кроме того, есть еще другая элементарная школа и секундарное училище (в таком маленьком местечке — три школы, из которых одна секундарная!). Образцовая школа в десяти шагах от семинарии. В школе до 70 учеников и учениц, разделенных па шесть классов, и один учитель. Я познакомился уже прежде, по уставам, с необыкновенно сложным устройством цюрихской народной школы и очень желал видеть на деле, как один учитель справляется разом с шестью классами. На мою беду, в то утро ежедневной школы не было, а был только дополнительный класс; впрочем, после обеда должны были собраться ежедневные классы.
Я намерен когда-нибудь поговорить отдельно о цюрихской народной школе; но и здесь должен сказать о ней несколько слов, чтобы мой дальнейший рассказ был ясен для читателя.
Цюрихская народная школа состоит из школ ежедневной и дополнительной: последняя собирается только два раза в неделю по утрам. Ежедневная школа разделяется на шесть годовых классов, так что дети остаются в ней от шести лет до двенадцати. Если по достижении такого возраста дитя не поступает в высшую секундарную школу, то оно по закону обязывается еще три года посещать школу в дополнительном классе, два раза в неделю. Вот на этот-то дополнительный класс я и попал.
Около 25 учеников и учениц сидели за длинными скамьями в чистой, не обитой обоями комнате. На печке глобус из шифера; в углу шкаф с маленьким собранием по естественным наукам; на стенах карты, читальные таблицы Шера, хитрое расписание уроков, где ежедневные занятия учителя, с шестью совместными классами, расписаны по минутам; так, например: начиная класс с 8 часов утра, учитель занимается законом божьим четверть часа с первым классом элементарной школы, потом четверть часа со вторым и столько же с третьим; потом непосредственно же занимается арифметикой по четверти же часа с четвертым, пятым и шестым классами реальной школы; так что в продолжение шести четвертей часа, от 8 до 9 1/2 он перезанимается со всеми классами школы. Вслед за тем непосредственно же, без отдыха, начинает снова заниматься с первым, вторым и третьим классами элементарной школы умственными и словесными упражнениями, с каждым по четверти часа (следовательно, от 9 1/2 до 10 1/4 часа); а потом также по четверти часа (т. е. от 10 1/4 до 11 час.) отечественным языком с тремя последовательными классами. В одиннадцать часов реальная школа уходит, а элементарная, все три класса вместе, занимается полчаса гимнастикой. После обеда и начинается та же история и продолжается от часу до половины четвертого....
При взгляде на такое расписание занятий сам собою рождается вопрос: возможно ли такое беспрерывное и напряженное занятие для учителя, при котором он, через каждые четверть часа меняя класс, должен еще распорядиться, чтобы все прочие классы не остались без дела, и посмотреть, что они сделали? Судя по тому, что я видел, могу отвечать на этот вопрос утвердительно. Возможно, во-первых, при той помощи, которую в этом случае оказывают учебники Шера, давая множество самостоятельных занятий ученикам, и, во-вторых, при навыке со стороны учителя и учеников. Но если бы спросили меня, советую ли я ввести такое же, по минутам рассчитанное преподавание в наших школах, то я прямо отвечал бы нет: и не потому только нет, что у нас долго еще не будет специально приготовленных для такого преподавания учителей и учебников, долго не будет и подобных шестилетних обязательных народных школ; по и потому, что вообще такое преподавание слишком уж механизирует
ученье и страшно утомляет учителя. Если выполнить в точности подобную программу, то школа действительно будет двигаться с правильностью сложной фабричной машины (может быть, именно она особенно нравится промышленным цюрихцам, у которых что дом — то и фабрика); но зато оживляющий дух ученья может легко улететь. Однако ж не надобно забывать, что порядок и систематичность — одни из главных условий успеха школы и что учитель должен приноровить свою деятельность к действительным потребностям школ, а не вести школу сообразно своим изменчивым желаниям, и еще тем менее по детской прихоти самих детей. Учение детей стоит на границе между искусством и мастерством и должно иметь как свободу первого, так и регулярность второго. Здесь, как и во многом другом, золотая середина будет лучшим путем. Если бы цюрихская школа, вместо шести классов, поручила одному учителю не более трех и вместо четверти часа на занятия с одним классом назначила не менее получаса, то я вовсе не нашел бы, что сказать против такого порядка. Но замечу еще раз, что для такого совершенно рационального преподавания необходимы три условия: 1) правильно организованная школа с правильным приемом и выпуском детей; 2) нарочито для такого преподавания составленные учебники; 3) специально к нему приготовленные преподаватели.
Познакомив читателя отчасти с устройством народной школы цюрихского кантона, от которой образцовая школа кюснахтской семинарии ничем не отличается, я позволю себе продолжать описание того, что видел.
Г. Мюллер действительно образцовый учитель. Он не только многосторонне образованный и очень умный человек, но и совершенно выработавшийся преподаватель. Это самое место занимал прежде г. Рюг, теперешний директор мюнхенбухзейской семинарии, с которым мы уже прежде познакомили читателя; без сомнения, и г. Мюллеру предстоит подобная же карьера. Но г. Мюллер представляет совершенно не тот строго методический тип педагога, каторый мы видели в г. Рюге; это необыкновенно гуманный, необыкновенно приличный человек, истый воспитанник г. Фриса и кюснахтской семинарии: он властвует в школе не строгостью логики, не внешней силой методы, но своим гуманным характером, приличием манеры, занимательностью изложения, тем, что умеет приблизить к себе детей и внушить им расположение и уважение к себе. Он, его манера, его изложение, его обращение нравятся детям — они охотно бегут к нему; когда он проходит по двору, здороваются с ним, весело улыбаясь, жмут ему руку, но в то же время исполняют быстро и точно его кроткое приказание. Какой-то особенный, джентльменский тип лежит на всей кюснахтской семинарии и ее воспитанниках. Семинария эта не только приготовляет хороших учителей, но воспитывает отлично образованных молодых людей; я познакомился в Цюрихе, и довольно близко, с несколькими воспитанниками кюснахтской семинарии и у всех заметил сильно пробужденную любовь к науке и ученым занятиям; а цюрихский воздух необыкновенно способен питать и удовлетворять такую любовь; но что годится для крошечного цюрихского кантона с его необыкновенно развитым промышленным бытом, с его крошечной территорией, представляющей как бы один город, лежащий посреди садов, полей и виноградников, то не годится даже для других, более сельских, швейцарских кантонов, а тем более для нас. Это, впрочем, никак не значит, чтобы мы не могли занять многого у кюснахтской семинарии: можно отовсюду брать полезное, но только надо уметь применять. Напротив, я даже в особенности советую посещать кюснахтскую семинарию тем из русских молодых людей, которые желают приготовить себя за границей к педагогической деятельности.
Господин Мюллер, как я уже сказал, типический воспитанник кюснахтской семинарии; в его разговоре слышится человек глубоко образованный и который не перестает образовываться. В его преподавании и обращении с детьми есть что-то неуловимо приятное, веселое и серьезное, мягкое, но в то же время покоряющее внимание и волю воспитанника. Он уже достиг той педагогической высоты, когда всякая метода исчезает в личности педагога и когда из этой личности появляется, всякий раз совершенно самостоятельный, тот прием, который нужен в данном случае. Такой высокий педагог творит уже методу, а не руководится ею; он достиг уже источника всех метод — глубокосознанной основной педагогической идеи.
Желал бы я очень, чтобы граф Толстой приехал сюда и посмотрел, как дети любят господина Мюллера и с каким удовольствием бегут они в школу; может быть, тогда граф Толстой не сказал бы, что дети ненавидят учителей во всех принудительных заграничных школах. Редактор «Ясной Поляны», как мне помнится, говорит также, что народ за границей ненавидит принудительные школы; но если ему знакомы конституции швейцарских кантонов, то мы не понимаем, как он объясняет себе существование принудительной школы у швейцарцев, где вся власть принадлежит самому народу и где от него совершенно зависело бы уничтожить принудительность школ. Статейка графа Толстого попалась нам в Швейцарии, и мы с изумлением прочли его решительные приговоры иностранным школам. Нравятся ли графу Толстому эти школы, или нет — это его дело: школа — такое явление, к пониманию которого надо быть хотя несколько приготовленным; но зачем же уродовать факты, зачем же говорить о той ненависти к школам и детей, и родителей, которой в Германии нет, а в Швейцарии, где всем распоряжается сам народ, и быть не может? Граф Толстой, вероятно, позабыл, что за границу проведена теперь железная дорога и что поверка привозимых из-за границы известий стала чрезвычайно легкой.
Господин Мюллер читал с учениками рассказ; потом, под диктовку учеников, учитель записывал главные, основные мысли рассказа; затем следовали беседы о каждой из этих мыслей, и потом ученики передавали весь рассказ, но передавали очень своеобразно, внося в него все то, что было выработано ими в классе вместе с учителем. Вслед за тем учитель собрал учеников и учениц у доски и, написав на ней: «потребности человека», стал спрашивать, какие они знают потребности; названная детьми потребность также записывалась на доске, причем отлично было уяснено детям понятие необходимого, полезного, роскошного, излишнего и т. п. Далее стали толковать о каждой из потребностей отдельно. Господин Мюллер так ведет эти беседы, что они становятся очень умным и занимательным разговором. Из всего этого возникла письменная задача для домашнего занятия учеников; однако же я должен сказать, что от учеников такого превосходного учителя, пробывших уже шесть лет в школе, я ожидал более, чем то, что слышал. Не обинуясь, заметил я это, после класса, господину Мюллеру, и он отвечал мне, что мое замечание совершенно справедливо, но что в классе были только самые слабые из учеников и учениц, потому что все лучшее и даже посредственное переходит в секундарную школу, так что дополнительная школа посещается только самыми слабыми.
Господин Фрис пришел за мной и, пригласив меня к обеду, предложил осмотреть до обеда здание семинарии.
Все устроено отлично, везде необыкновенная чистота, но особенного внимания заслуживает устройство спален, которые я рекомендую будущим строителям наших семинарий; в одном только Кюснахте я нашел такое устройство, но знаю, что и в Германии многие уже намерены ему подражать. Спальни вовсе не имеют того казарменного вида, который так неприятно поражает во многих учебных заведениях; каждая обширная спальня разбита на отдельные углы, или лучше сказать — альковы; постели отделены одна от другой большими шкафами, так что каждому семинаристу уютно, а между тем они все вместе. Я спросил господина Фриса: почему его семинаристы не размещены так же, как в Веттингене, по отдельным комнатам, где они и учатся и спят.
«Я убежден,— отвечал мне господин Фрис,— что не только неприятно, но даже вредно заниматься в той комнате, где спишь; гораздо лучше прийти утром в свежую комнату с неиспорченным воздухом; а во-вторых, и шалостей, которые иногда заводятся по спальням, здесь быть не может, и наблюдение легче».
Комнаты для занятий очень удобны; посреди покатый на обе стороны стол с черными ящиками, полки для книг и стулья. Воспитанники сами убирают свои постели, чистят себе платье и сапоги, но все черные работы исполняются прислугой, которой здесь более, чем в Веттингене или Мюнхенбухзее. Но не надобно забывать, что и жалование цюрихских учителей гораздо выше, так что средним числом учитель первоначальной народной школы, кроме готовой квартиры, отопления и огорода, получает до 2000 фр. в год. Законом положено только 700 фр.; но общины, соперничая между собой и желая привлечь лучших учителей, подняли жалование, и иные весьма значительно; а по закону община имеет право возвысить жалование учителю, но не может уже потом уменьшить его, не только для того учителя, которому жалование было прибавлено, но и для преемников. Осмотрев заведение, господин Фрис повел меня в сад, где расположен огород и виноградники: последние особенно хороши. Господин Фрис гордится ими, но не позволяет своим семинаристам слишком о них заботиться, потому что для ухода за виноградом нужно особенное искусство.
Хлебопашества и сенокоса при семинарии нет, да и вообще кюснахтские семинаристы в поле работают мало; главное внимание здесь обращено на умственное образование и на искусство, особенно на музыку. Г. Фрис полагает, кажется, что физическая работа задерживает умственное развитие, но я считаю, что это не совсем справедливо: нужно только соблюдать известную меру — и полевые работы будут, напротив, содействовать этому развитию.
Порядок дня в Кюснахте такой. Воспитанники встают в 6 часов утра, зимой в 7 1/2, через полчаса они должны быть уже в зале, где директор читает молитву, потом воспитанники идут по своим комнатам и учатся; за учением их и приготовлением к урокам никто не смотрит: делай, что хочешь, и одно только условие — не мешай другим. Но вообще воспитанники занимаются очень прилежно; здесь главная побудительная причина занятий — нужда: неуспевший воспитанник исключается, и при этом пропадают не только все деньги, которые он платил в конвикт, но он должен еще заплатить тот излишек, который истратила на него казна. Кроме того, три четверти здешних воспитанников — стипендиаты правительства, и при слабом прилежании или дурном поведении легко могут потерять стипендию, чего эти небогатые молодые люди очень боятся: здесь гораздо ранее, чем у нас,
развивается в молодом человеке сознание полной необходимости добыть самому себе кусок хлеба и самостоятельно проложить себе дорогу. Это, конечно, Brodstudium, но если оно не переходит в крайность, то это еще не беда. Швейцарцы, вообще, чрезвычайно расчетливый народ, и эта расчетливость развивается очень рано даже в детях.
Во многих пансионах французских кантонов нет почти других наказаний, кроме денежных штрафов: за каждую шалость, за каждую неисполненную обязанность вычитают 5 сантимов (5 к. асс.) из той суммы, которую отец назначает на карманные деньги сына (назначается в месяц не более 2 фр.), и эта финансовая мера отлично поддерживает дисциплину.
От 8 до 11, иногда до 12 — классные уроки, в 12 ч. обед; до 2-х часов каждый делает, что хочет; от 4 до 5 — классные уроки; от 5 да 9 каждому оставляется на волю употребить свое время.
Г. Фрис очень практический человек, человек рассудка, утилитарный, если можно так выразиться, и современный человек; он вводит своих воспитанников в жизнь, как она есть. Я уверен, что это заведение многим из наших понравится; но я держусь того мнения, что настоящая современность заведения состоит именно в том, чтобы оно было современно возрасту: чтоб в детском заведении дышало детством, а в юношеском — юностью, следовательно, некоторой мечтательностью, стремлением вперед, утопией, если хотите, потому что юность — пора утопий. Жизнь человеческая замерзла бы на одной точке, если бы юность не мечтала, и зерна многих великих идей созрели незримо в радужной оболочке юношеских утопий. Толкуя с учителями из кюснахтской школы, я убедился, что, несмотря на то что преподавание самой религии лежит на обязанности светских лиц, воспитанники этой школы выносят полное убеждение в совершенной необходимости религии в воспитательном деле и отлично понимают, что нельзя построить воспитания ни на чем другом, кроме религии; понимают, что без религиозного цемента им нечем будет скрепить всех своих разрозненных педагогических действий и что с потерей высшей цели жизни само воспитание утратит свою цель. Но если это сознание необходимости холодно, дышит рассудком, то причиной этого не школа, а сжатый, холодный, рассудочный характер цюрихского народа: школы, и во главе их кюснахтская семинария, только отражают в себе, как в зеркале, черты народного характера. Даже самый либерализм этих республиканских школ какой-то утилитарный; но, повторяю еще раз, что этот утилитаризм и науки, и свободы, и религии есть отличительный, как мне кажется, характер самого цюрихца, и этот цюрихский характер нашел себе полное выражение в кюснахтской семинарии и ее директоре.
Разговорившись с г. Фрисом о Шере, я спросил, в каком отношении находится теперь духовенство к воспитанию?
- Теперь — в самом близком,— отвечал Фрис,— а несколько лет тому назад педагоги, вырвавшись из-под опеки духовенства, не хотели о нем и слышать, но теперь снова возвращаются к прежнему порядку, и духовные лица по-прежнему стоят во главе общинного воспитания; никогда, может быть, духовенство и педагоги не были так близки друг к другу, как теперь, когда они друг от друга не зависят и сознали взаимные, связывающие их интересы и общность своего дела.
Позвали к обеду. Столовая светлая, чистая и ничем не пахнет; первую столовую встречаю в учебном заведении без удушливого запаха. Г. Фрис, его семейство и г. Мюллер обедали тут же за особым столом; стол простой, но очень хороший: ученикам дают вино и мост (что-то среднее между вином и квасом) — вино три раза в неделю и мост каждый день.
После обеда я опять пошел в образцовую школу. Дети уже собрались на дворе и так радушно, так весело встретили своего учителя, так дружески пожимали ему руку своими детскими ручонками, что я опять пожелал бы здесь видеть графа Толстого. В школе, кроме г. Мюллера, было двое семинаристов-практикантов. Г. Мюллер мигом роздал всем работы, в чем ему отлично помогали книжечки Шера, именно приспособленные к таким самостоятельным занятиям.
С младшим классом учитель занялся сам, то задавая сложить из звуков слова (бы... ры... а... т... что будет?), то задавая разложить слова на звуки. Эти предварительные упражнения очень нравятся детям, приучают их ко вниманию, приучают их вслушиваться в свои собственные слова и разлагать их и превосходно приготовляют детей к письму и чтению без складов. Затем по моей просьбе г. Мюллер показал мне употребление арифметического ящика с тысячью кубиков; но тут пришел за мной г. Фрис, которого я еще прежде просил позволить мне присутствовать при его лекции из общей педагогики.
Лекция г. Фриса толковала о самом понятии воспитания, но я остался более доволен следующей его же лекцией из психологии. На этой лекции г. Фрис объяснял переход от ощущения к мысли и зарождение сознания, объяснение опять гегелевское и довольно темное; но надобно отдать честь ученикам г. Фриса, что они очень развиты. Метода преподавания отличная — полубеседа, полулекция.
Вслед за тем я присутствовал при хоровом пении: познакомился с некоторыми из учителей семинарии, которые все показались мне
людьми чрезвычайно образованными и даже учеными, сильно интересующимися всякими новыми явлениями в науке, и, получив от любезного хозяина все необходимые для меня объяснения, я оставил Кюснахт.
Возвращаясь в Цюрих по берегу прекрасного озера, я невольно соединил в своем воспоминании все четыре семинарии, которые я видел, и не знал решительно, какой из них отдать пальму первенства: всякая из них имеет свои хорошие и свои слабые стороны. Но как они различны, как в каждой из них отразился свой особенный характер: семинария Фрелиха дышит поэзией; семинария Рюга - строгой логикой и методой; семинария Кеттигера — здоровьем сельской семейной жизни; семинария Фриса — наукой, современностью, ясным, спокойным рассудком и утилитаризмом. Если оставить в стороне семинарию Фрелиха как заведение частное и притом женское, то можно поистине удивляться, как все эти три кантона: бернский, арговийский и цюрихский выработали себе свои особенные, проникнутые кантональным характером, семинарии и как они отыскали каждый для своей семинарии такого директора, который типически выражает на себе характер кантона и развивает его в своих воспитанниках; — как суровый, воинственный, несколько грубоватый, строго рассудочный и систематический Берн отыскал себе г. Рюга, как сельская, милая, тихая, несколько отсталая, спокойная и религиозная Арговия отыскала себе г. Кеттигера, как промышленный и ученый, современный утилитарный Цюрих отыскал себе г-на Фриса! Нет сомнения, что эти люди не подделываются под характер кантона, да это и невозможно. Кантон сам искал себе такого человека, который бы выражал его характер, и притом в благороднейшей, развитейшей его форме, и который, будучи поставлен во главе воспитания, развивал бы тот же характер в будущих наставниках новых поколений. Конечно, это сделалось не вполне сознательно; но дело народного воспитания, отдавшись свободно народному инстинкту, вызвало на свет эти характерные семинарии и поставило во главе их эти характерные личности.
Боже мой! думал я про себя, вспомнив многие наши полуиностранные учебные заведения: когда же мы увидим такие же характерные русские воспитательные заведения и во главе их такие же типические русские личности в высокоразвитой, облагороженной форме, когда подобные личности будут развивать в воспитателях благороднейшие черты истинно русского характера, а воспитатели будут вызывать этот характер в молодых поколениях русского народа!
