И.Машбиц-Веров. "Русский символизм и путь Александра Блока" Куйбышевское книжное издательство, 1969 г.
OCR Biografia.Ru
продолжение книги...
Поэзия В. Брюсова (продолжение главы)
Таким образом, появление новых тенденций в символизме имело серьезные причины. Это было приспособлением реакционной мысли к новым общественным условиям. Не случайно и многие из старших символистов во главе с Бальмонтом заговорили тогда о переходе от «угнетенности и сумерек — к
радостному свету и победительному Солнцу». Такова обстановка, в которой появляется «Urbi et Orbi». Общее отношение символистов к книге было восторженным. Андрей Белый вспоминал: «Urbi et Orbi» была встречена как нечто чрезвычайное». Ал. Блок назвал книгу «крупнейшим литературным явлением за последние годы»; Брюсов же, утверждал он, «по моему убеждению, теперь первый в России поэт». Вяч. Иванов писал: «Твой правый стих, твой стих победный... незыблем, как латинский зык... Ты — духа страж». Андрей Белый возвещал, что он, «поэт, ищущий пророков о тайне неба вопиющих», нашел наконец своего мага в Брюсове: «В венце из звезд упорным магом с улыбкой вещею глядите». При всем этом, когда Блок назвал Брюсова «кормщиком символизма» Брюсов ответил: «Не возлагайте на меня бремени, которое подъять я не в силах...Дайте мне быть только художником в узком смысле слова, - все большее довершите вы, молодые, младшие». Не было ли, однако, это заявление тактическим шагом,
умиротворяющим строптивых молодых? Ведь несомненно, что среди символистов Брюсов был человеком самой широкой
образованности; что по его работе теоретика и художника, по его организационной деятельности, наконец, по самому своему характеру, Брюсов не мог (хотя бы в известной мере) не быть «кормщиком». Современник тех лет вспоминает: «Брюсову хотелось создать «движение» и стать во главе его. Поэтому создание «фаланги» и предводительство ею, тяжесть борьбы с противниками, организационная и тактическая работа — все это ложилось преимущественно на Брюсова». И в другом месте: «Управляя многими явными и тайными нитями, он чувствовал себя капитаном некоего литературного корабля». В «Urbi et Orbi» и выявляется вся сложность отношений Брюсова к различным представителям символизма. Брюсов обращается и к старшим и к младшим, предупреждая, что время — чрезвычайно ответственное («Пробил последний, двенадцатый час!..» «Стоим мы теперь на распутье веков») и что
«кто в час совершений в дремоте поник — судьбе не угоден». Он стремится примирить внутренние разногласия, утверждает, что все символисты — единое племя «аргонавтов» и каждый по-своему выполняет единую работу: «Все мы в деле: у кормила, там, где парус, где весло». Говоря о старших, Брюсов отмечает своеобразие каждого из них. Бальмонт, например, не способен на «раздумья», лишен силы пророка, дающего «завет векам». Он живет мгновениями и мечтой. Но в этой своей роли он — поэт «избранный, божий, своим овеян светом». 3. Гиппиус предана своей единой неколебимой «истине», она верит в одного бога, не желая знать других, — и в этом ее своеобразие, хотя сам Брюсов предпочитает иное: «Хочу, чтоб всюду плавала свободная ладья, и господа и дьявола хочу прославить я». Своеобразие Ив. Коневского в том, что он «жаждал знать, пытливым взором за грань проник». И то,
что «предвидел Коневской — во всей вселенной не повторит никто». Недаром в статье того времени (1901) Брюсов писал:
«Поэзия Коневского прежде всего — раздумье, философские вопросы». Обращаясь затем к молодому поколению («Младшим»,
«Андрею Белому»), Брюсов признается, что найденная теургами «истина» ему недоступна. Он, Брюсов, безнадежно «бредет за оградой их озаренного дворца». Но он не выключает их из общего дела и говорит о них с уважением и торжественно: «Они Ее видят! они Ее слышат! С невестой жених в озаренном дворце!..» А с другой стороны, наряду с объявлением символизма
единым кораблем аргонавтов и попыткой примирить его внутренние разногласия, Брюсов на своей «свободной ладье» проникает за пределы символистокого понимания искусства и жизни. В стихотворении «Венеция», например, утверждается гордость и величие «человека, прекрасного, как солнце», но без всякой тени устремления в «иномирное». Здесь человек оказывается полным «дерзости и мощи, над которой смерти нет», «великим» своими реальными делами и демократизмом: «Он воздвиг дворцы в лагуне, сделал дожем рыбака». Так в борьбе за единое «дело» символизма Брюсов оказывается противоречивым. И это естественно. Ведь он открыто
декларировал, что хочет служить разным богам, «богу и дьяволу» одновременно. В «Urbi et Orbi» эти противоречия и сказываются в трактовке всех тем. Нетрудно обнаружить в книге и стихи, полностью отвечающие концепции старших символистов, и стихи, которые теурги справедливо считали «соловьевскими», и стихи «парнасские», и, наконец, — в противовес всему этому — стихи, ведущие в лагерь демократии и революции. Так, например, в целом ряде стихотворений дается, по существу, концепция старшего поколения символистов. В «Одиночестве» утверждается, что в своей «душе-тюрьме» человек «беспощадно одинок», «вся сущность человека лжет», никогда и ни в чем «нет единенья, нет слиянья». Да и вообще — «напрасно дух о свод железный стучится крыльями, звеня». Нетрудно заметить, что здесь повторяются мотивы Мережковского, Минского и т. д. В стихотворении «Презрение» варьируется примерно тот же круг идей: жизнь — «игра теней», человеческая судьба — «как лист, в поток уроненный», и полнейшая беспомощность человека перед бытием вызывает всеобщее презрение: Великое презрение и к людям и к себе
Растет в душе властительно, царит в моей судьбе. Бальмонтовюкие мотивы находят выражение в таких, например, стихотворениях, как «Голос часов», «Мессалина», «Чудовища», «Зимние дымы», — которым «сладко реять дружной тучей без желаний, без усилий...». Мотивы теургов встречаем в стихотворениях «К близкой», «Яростные птицы», «Мальчик», «Царица», «Люблю одно»: Под вольный грохот экипажей Мечтать и думать я привык, В теснине стен я весь на страже: Да уловлю господень лик. Значительное место занимает в «Urbi et Orbi» тема любви, любовных страстей. Этому посвящены и целые разделы книги («Баллады», «Элегии»), и ряд стихотворений в других разделах, и поэмы («Город женщин», «Во храме Бэла»,
«Последний день»). В свое время многих возмущала аморальность поэта: воспевание «любви втроем», демонизма страстей, лесбийской любви и даже «потехи с козой». Критик А. Измайлов написал злую пародию: уж если возможно «блаженство» с козой, то
чем хуже мандрил: «Я с рассветом привскочу на иглу Адмиралтейства. Я мандрила захвачу для блаженства чародейства...» Разумеется, здесь критик высмеивает крайности «демонизма», которые он нашел у Брюсова. Но в книге были и совершенно противоположные мотивы. Ал. Блок поэтому имел не меньше оснований увидеть в теме любви «Urbi et Orbi» «трагедию сладострастия и целомудрия» в ее высших точках «падения и высот», получающей конечное разрешение в духе соловьевской «божественной» любви. В наши дни литературовед Б. Михайловский по-иному осветил этот вопрос. «Брюсов, — пишет он, — выдвигал культ страсти и плоти... Оправдание плоти, страстей, чувственного наслаждения было для Брюсова формой его гуманистических и материалистических стремлений, его отталкивания от «бесплотной духовности» символистов». Б. Михайловский, на наш взгляд, верно уловил общую направленность темы любви у Брюсова. Справедливо, что в конечном счете тема эта была своеобразным выражением гуманистической и антисимволистской устремленности. Однако развитие темы шло сложным путем. В годы же создания
«Urbi et Orbi» Брюсов еще утверждает декадентски-символистскую трактовку любви. Свидетельство тому — статья
«Вехи», напечатанная в 1904 году в «Весах». Страсть, объявляет здесь Брюсов, во всех своих формах — святыня, целомудрие, ибо «целомудрие — это мудрость в страсти, сознание святости страсти... Когда страсть владеет нами, мы близко от тех вечных граней, которыми обойдена наша «голубая тюрьма», наша сферическая, плывущая во времени, вселенная. Страсть — та точка, где земной мир прикасается к иным бытиям». В этих мыслях совершенно очевидна шопенгауэровская основа. Отсюда становится понятным, как именно поэт подходил в это время к теме любви. Все формы любви и страсти, утверждает он, — священны.
Поэтому мы вправе, «не стыдясь своей работы», воплощать самые различные их проявления, пусть даже болезненные. И
вот почему в «Urbi et Orbi» любовь возникает в самых разнообразных ее ипостасях: и как «клетка одиночества», из которой
человек рвется в «иномирное» («Одиночество»); и как метафизическая, извечная «роковая» сила («В Дамаск»); и как
постижение теургической «истины» («К близкой»); и как «ярость мук, пытка, палач», святая месть («Пытка», «Гиацинт»)...
А наряду с этим в «Urbi et Orbi» встречаем и другое: простую, нежную, глубоко человеческую лирику любви, без тени
какой-бы то ни было метафизики: «Подражание Гейне», «Прощальный взгляд», «Эпизод»: И после всех моих падений
Мне так легко давались вновь И детский трепет разлучений, И детски нежная любовь. Таким образом и в теме любви Брюсов (в «Urbi et Orbi») вырывается подчас из символистского круга идей. Но это происходит еще вопреки его теории. В дальнейшем же, хотя и не без противоречий, поэт и пойдет, говоря словами Б. Михайловского, по пути «материалистического и гуманистического» осмысления темы. И это проявится уже не в отдельных «прoрывах», а как ясное сознание, что нет ничего «умиленней и чудесней вечно земной любви», что по мере того, как «годы идут, — мечте все любезней грешные песни любви». Не случайно в позднейшем стихотворении, посвященном теургу Эллису, Брюсов откровенно ироничен, отвергая любовную метафизику:
Белые рыцари... сень Палестины... Вечная Роза и крест... Ах! поцелуй заменяет единый Мне всех небесных невест!
Ах! за мгновенье под свежей сиренью С милой — навек я отдам Слишком привычных к нездешнему пенью
Оных мистических Дам. Однако хотя тема любви занимает в «Urbi et Orbi» значительное место, не она является ядром книги. Брюсов подчеркивал, что его сборники — «некоторое целое, отдельные стихотворения, объединенные в группы, составляют лишь звенья одной цепи». Уже в стихотворении, открывающем книгу («По улицам узким»), поэт как бы подводит итоги прожитому и намечает дальнейший свой путь. И он сразу же отбрасывает «сны и слова» прошлого («Довольно, довольно! Я вас покидаю!») и
объявляет о неустанности исканий и о радостном, в противоположность бальмонтовскому тридцатилетнему «итогу», жизнеутверждении: Я создал, и отдал, и поднял я молот, чтоб снова сначала ковать. Я счастлив и силен, свободен и молод, творю, чтобы кинуть опять! Вместе с тем Брюсов вовсе не уверен, что уже нашел «немыслимое знание», удовлетворяющее его «последнее желание» («Последнее желание»). И, перебирая обычные символистские пути, которым и он отдал известную дань, — уединенность, жизнь среди книг, «миги», союзничество в «разных ратях», ношение «чужих знамен», — поэт намечает, как возможный путь — путь повседневного труда, радости повседневной жизни, борьбы на баррикадах:
Здравствуй, тяжкая работа, Плуг, лопата и кирка! Освежают капли пота, Ноет сладостно рука! Прочь венки, дары царевны, Упадай порфира с плеч! Здравствуй, жизни повседневной Грубо кованная речь. * * * * * * *
— Иль в городе, где стены давят, В часы безумных баррикад... Я слиться с жизнью буду рад?... Так уже в первом разделе книги («Вступление») отчетливо возникает лирический герой: человек, неутомимый в стремлении к познанию, воинственный искатель истины, отбрасывающий альковную жизнь: «Как змей на сброшенную кожу, смотрю на то, чем прежде был». К стихотворению «Побег» — центральному в этом разделе — дается эпиграф из книги «Tertia Vigilia»: И если страстный, в час заветный Заслышу я мой трубный звук... Знакомый мотив «возвращения» к жизни выступает здесь с новой силой, как утверждение единства поэта с жизнью «толпы многоголовой», в которой «победно возрастающий звук» открывает «родник новой жизни». Социальные мотивы, естественно возникающие в этой «жизни повседневной», развиты в следующем разделе — «Песни». Это, прежде всего, песни о жизни простых людей: рабочих («Фабричная»), женщин из рабочей среды («Фабричная I», «Девичья», «Веселая»). В них раскрыта социальная трагедия «прискорбной» жизни бедноты («Как ты, бедный друг, страдаешь под гуденье, за станком...»); жизни, которая нередко гонит женщин в непотребные дома: «Помни, помни, друг милой, красненький фонарик!» Вместе с тем и в формальном плане (как один из первых опытов использования в поэзии просторечия) это все та же встреча, по словам поэта, с «жизнью повседневной» через «грубо кованную речь». Наиболее поэтически сильный раздел книги — «Думы». И
здесь опять отчетливо предстает герой сборника — человек вечных исканий, постоянно неудовлетворенный найденным,
человек, который всегда в пути. И вот возникают знакомые символистские варианты «исхода»: утешительная смерть, путь «сверхчеловека»—ницшеанца («Искушение»), «мир безумцев и пророков» («In hac lacrimarum valle»), возникают бесконечные и мучительные собственные противоречия, когда «от смены дум, желаний, вкусов, истин, рифм» хочется не быть самим собой («L'ennui de vivre»). Однако за всеми этими сомнениями, разочарованиями, усталостью, падениями, временными утешениями неизменно выступает поэт, преодолевающий жесточайшую «мглу противоречий» и возвещающий иное: «Я к вам вернусь, о люди, —
вернусь преображен». «Не знаю сам, какая, и все ж я миру весть»; возникает поэт, утверждающий, что, несмотря ни на
что, люди— «цари», «мраком мир не связан» и будет «после ночи — свет». Наиболее отчетливо это выражено в пьесах «Habet illa in alvo» и «Париж». «Habet illa in alvo», как об этом говорит само название, — гимн «тайне и величию зачатия». Здесь исковая «тайна бытия» раскрывается именно в антисимволистском духе. Ибо, по логике стихотворения, тайна жизни и ее величие — в преемственности веков, в бесконечном возрождении людских поколений, в материнстве, — благотворной и великой
силе, «охраняющей мир»: Ребекка! Лия! Мать!.. Труд ответственный дала тебе судьба: Ты охраняешь мир таинственной утробой, В ней сберегаешь ты прошедшие века, Которые преемственностью живы... Неси, о, мать, свой плод!..
Яви земле опять воскресший май!.. Это уже — не тяжкий груз «L'ennui de vivre» («скуки жизни»), — груз мучительных дум, уединенности среди книг и т. п. Это встреча с жизнью лицом к лицу. И, прикоснувшись к ней, поэт, как Антей, полон новых сил. Не случаен поэтому другой вариант рукописи, где о «матери» говорится: В ней все минувшее и будущее мира;
Он был бы без нее мелькнувший, беглый звук; В ней вся история, все домыслы наук, Мечты пророков, образы Шекспира... В «Париже» снова дается целостное воплощение жизни — это город, чья «стихия — жизнь». Притом очень разнообразная жизнь: искусство («Собор Парижской богоматери», воспринимаемый как «мир красок»); сменяющие друг друга эпохи варварства, средневековья, сурового владычества Наполеона; годы революций, замыкающие «поток мятущихся времен». И знаменательно, что именно с революцией связывает Брюсов пути к будущему: «В тебе возможности, в тебе есть дух движенья». Париж воплощен Брюсовым вне всяких мистических «откровений» и символистских «соответствий», он — часть истории, «человечества Мальстрем», и в этом — «свое бессмертье ты понял, о, великий!» Если осмыслить «Urbi et Orbi» в целом, во внутреннем единстве книги, мы вправе сказать следующее. Несомненно, что поэт еще отдает здесь щедрую дань символизму, стремится объединить и примирить разных его представителей. Тем не менее здесь отчетливо предстает единый основной лирический герой. Он ярко воплощен в образе человека, неутомимого в жажде познания, полного сил, утверждающего активную жизнедеятельность. Искания эти все более
и более уводят его от уныния «старших» и мистицизма «младших» и приводят к убеждению в «величии человека-царя», к
убеждению, что история человечества — не бесплодные метания в «зловонной клетке», а преемственное, в веках, строительство культуры. Более того, искания эти закономерно приводят поэта к социальной теме, к «простым людям», к теме революционной
борьбы, где он находит и «мудрость простой жизни» и «дух движения». Не случайно поэтому в разделе «Картины» находим известное стихотворение «Каменщик» (1902) — одно из ранних в русской поэзии произведений о рабочем, который уже сознает несправедливость и неприемлемость мира богатых. Рассмотрением поэзии Брюсова (до «Urbi et Orbi» включительно) мы проследили путь поэта до того времени, когда старшие символисты достигли своего расцвета, когда появилось на сцене младшее поколение и когда все они вместе объявили себя вершиной человеческой культуры. Но уже в эти годы, казалось бы, бесспорного утверждения русского символизма «вождь» его был, собственно, поэтом, все более и более уходившим в другой лагерь. Явление знаменательное. Для наших целей нет, однако, необходимости подробно рассматривать последующие книги Брюсова. Отметим лишь
некоторые, наиболее характерные позднейшие произведения, показательные как вехи на пути его к революционно-демократической литературе. Так, тема исторического пути человечества как пути прогресса, разрешающегося революцией, получает яркое выражение, в частности, в стихотворении «Фонарики» (книга «Венок»). Здесь не случайно рядом с «фонариками» культуры Египта, Индии, Греции, Рима — революции позднейших веков возникают уже, как «сноп молний», «грядущие огни», которым поэт «молится». В стихотворении «К счастливым» мир «идущих поколений» — это для Брюсова мир, где «вольный человек твердо станет на своей планете»; это «общий дар» завоеванных человечеством «Свободы, Равенства, Братства», осуществленной «Красоты», тайн,
открытых «бессонной жаждой знания»... Стихотворение «Хвала человеку» (книга «Все напевы») — это гимн «державному» человеку, его разуму и деяниям, непосредственно перекликающийся с горьковским «Человеком»: Верю, дерзкий! Ты поставишь
Над землей ряды ветрил. Ты по прихоти направишь Бег в пространстве, меж светил. И насельники вселенной,
Те, чей путь ты пересек, Повторят привет священный: Будь прославлен, человек! Тема культуры связана у Брюсова с темой труда. Труд осмысливается как «суровый», «прилежный», веками завещанный труд «пращуров», который преодолевает
жесточайшие исторические испытания («годы и бедствий, и смут»), оставаясь великим и непобедимым, как сама природа
(«Век за веком», книга «Все напевы»). А в дальнейшем тема эта венчается стихотворением «Работа» (1917, книга «Последние мечты»), где общий труд крестьян, рабочих, интеллигенции объявляется «единым счастьем» людей, отданным Родине:
Великая радость — работа, В полях, за станком, за столом! Работай до жаркого пота, Работай без лишнего счета,
Все счастье земли — за трудом! Тема поэзии развивается в там же направлении: поэт все более уходит от разных формаций эстетства к народу и его жизни. Это дальнейшее развитие мотива «бегства из алькова» и «возвращения» к людям, с которым мы встретились в «Tertia Vigilia». Яркое свидетельство сказанного — ивестные стихи «Кинжал» (в книге «Венок»), «Служителю муз» (в книге «Все напевы») и другие. Особый же интерес в этом отношении представляет стихотворение «К народу», не случайно, нужно
думать, не вошедшее ни в одну из книг ранних лет. Ибо здесь Брюсов (еще в 1905 году) объявляет о своем «уходе» с «корабля» символистов: Давно я оставил высоты, Где я и отважные товарищи мои, Мы строили быстрокрылый арго...
И он оставляет «пестрый плащ скомороха, личину площадного певца», чтобы служить народу — единственному своему «властителю»:
Давно я с тобой, в твоем течении, народ... Бз тебя я — звезда без света, Без тебя я — творец без мира...
Ты дал мне, народ, мой драгоценный дар: Язык, на котором слагаю я песни... Я — уста, говори, кричи мною...
Наконец, в том же направлении развивается социально-революционная тема. Она получила яркое воплощение в замечательных «Гребцах триремы» (1904), в «Славе толпе» (1905), где связывается с «ослепительным днем» революции, открывающим «дорогу в столетья грядущие». Венчается эта тема стихотворением «Октябрь 1917 года» (книга «Миг»), где опять утверждается единый путь прогресса человечества — путь «святых дат» революций от Брута, 1789 года, декабристов, Парижской коммуны, 1905 года — вплоть до нашей социалистической революции: Но выше всех над датами святыми, Над декабрем, чем светел пятый год,
Над февралем семнадцатого года, Сверкаешь ты, слепительный Октябрь. Преобразивший сумрачную осень В ликующую силами весну, Зажегший новый день над дряхлой жизнью И, заревом немеркнущим, победно, Нам озаривший правый путь в веках!
В. И. Ленин постоянно подчеркивал как характернейшую черту либеральной буржуазии и ее интеллигенции их
смертельную ненависть к народному движению и страх перед народной революцией. Они, говоря словами из статьи «Гонители земства и Аннибалы либерализма» (1901), всегда «вместо того, чтобы... разжигать готовность и страсть к борьбе», делали как раз другое: ссылались «на будущие жертвы, чтобы отпугнуть от борьбы». При всех противоречиях мировоззрения Брюсова, при всех
его предубеждениях пролив революции, он никогда не страшился ее. Наоборот, он всегда ждал революцию, видел в ней
неизбежное и великое будущее: Но славлю и день ослепительный (В тысячах дней неизбежный), Когда среди крови, пожара и дыма, Неумолимо, Толпа возвышает свой голос мятежный, Властительный... С неуклонным прозрением
Стремится к торжественной цели... Открывает дорогу в столетья грядущие!.. И пусть народная революция сулит ему гибель, поэт все же ее приветствует: Но вас, кто меня уничтожит, Приветствую радостным гимном.
Путь Брюсова проявился, естественно, не только в его поэзии. Он связан и с рядом важнейших биографических фактов, в конечном счете, — с политическим поведением. В начале 1909 года Брюсов оставляет «Весы», охарактеризовав символизм как «пережиточное, отсталое явление». В 1910 году он объявляет «рабской речью» попытку теургов заново воскресить символизм. В 1915 году, полностью разочаровавшись в империалистической войне, певцами которой оставались почти все символисты, Брюсов переходит в антимилитаристический лагерь и начинает сотрудничать с Горьким в «Летописи». В июле 1917 года, когда контрреволюционная печать предпринимает очередную травлю Горького, Брюсов пишет знаменитый сонет: «Но неизменен в новых бурях
света его спокойный и прекрасный лик». Наконец, с приходом Великого Октября окончательно «выломившись» из старой своей среды, Брюсов безоговорочно принимает социалистическую революцию, вступает в ряды партии, становится одним из видных деятелей советской культуры... В одной из своих автобиографий Брюсов писал: «Я был воспитан, так сказать, с пеленок в принципах материализма и атеизма, Чернышевский, Писарев, Дарвин, Некрасов — вот что было впечатлениями моего детства, вот что создало мое миросозерцание, мою психологию». И далее, незадолго до смерти, осмысливая свой путь к Октябрю, Брюсов сказал:
«Сквозь символизм я прошел с тем мировоззрением, которое с детства залегло в глубь моего существа... Я был среди символистов утилитаристом... И теперь, в последний период моей жизни я вернулся в «дом отчий», — так все это было просто и понятно».
Брюсов с ранних лет «выламывался» из символизма, из тяжкого плена лживой культуры и закономерно пришел в ряды революционного пролетариата. Путь этот был очень нелегким. Долго Брюсов поклонялся «многим» и разным богам. Оказавшись в центре борьбы двух миров, двух культур, оказавшись, по собственному его слову, «междумирком», он нашел истинный путь после огромных и
трудных исканий. В этом была великая школа для него, в этом заключается и сейчас ценный опыт для многих зарубежных интеллигентов. Хорошо сказано самим поэтом о своеобразии его пути к революции и народу: Я — междумирок...
Мне Гете — близкий, друг — Вергилий, Верхарну я дарю любовь... Но ввысь всходил не без усилий —
Тот, в жилах чьих мужичья кровь. Я — твой, Россия, твой по роду! Мой предок вел соху в полях. Люблю твой мир, твою природу, Твоих творящих сил размах!
