М. Семанова. "Чехов в школе". Ленинградское отделение Учпедгиза, 1954 г. OCR Biografia.Ru
продолжение книги...
Учитель должен показать учащимся, что Чехов индивидуализирует не только действующих лиц, но и образы рассказчиков и их манеру повествования. Если Буркин, заняв позицию созерцателя, отказавшись от обобщений, спокойно, обстоятельно, не упуская частностей, юмористических подробностей, передавал только события, сконцентрированные вокруг одного лица и констатировал их повторяемость, то в рассказе Ивана Иваныча, на которого, по его собственному признанию, судьба брата произвела сильное впечатление, решающее в перемене его взглядов, много отступлений — результат дополнительных наблюдений, раздумий и обобщений. «Принято говорить, что человеку нужно только три аршина земли. Но ведь три аршина нужны трупу, а не человеку. И говорят также теперь, что если наша интеллигенция имеет тяготение к земле и стремится в усадьбы, то это хорошо. Но ведь эти усадьбы — те же три аршина земли. Уходить из города, от борьбы, от житейского шума, уходить и прятаться у себя в усадьбе — это не жизнь, это эгоизм, лень, это своего рода монашество, но монашество без подвига. Человеку нужно не три аршина земли, не усадьба, а весь земной шар, вся природа, где на просторе он мог бы проявить все свойства и особенности своего свободного духа». (1) Стремясь не столько заинтересовать своих слушателей образом и судьбой своего героя, сколько заставить поверить в свои выводы, Иван Иваныч расширяет повествование за счет параллельных примеров в жизни людей, свидетельствующих об узком, эгоистическом существовании или неумении отличить значительное от незначительного: купец, перед смертью съевший все свои деньги и выигрышные билеты, чтобы никому не досталось; барышник, попавший под локомотив и беспокоящийся о том, что в сапоге отрезанной ноги осталось 20 рублей. Закончив рассказ, Иван Иваныч тотчас как бы подводит итоги: «Как в сущности много довольных, счастливых людей! Какая это подавляющая сила!» Он хочет передать своим слушателям отвращение к тишине и спокойствию, пробудить у них дух беспокойства, протеста против несправедливой действительности: «Вы взгляните на эту жизнь: наглость и праздность сильных, невежество и скотоподобие слабых, кругом бедность невозможная, темнота, вырождение, пьянство, лицемерие, вранье. Между тем все тихо, спокойно, и протестует одна только немая статистика... Меня угнетают тишина и спокойствие». Но сделав правильные критические обобщения, поняв необходимость борьбы с самоуспокоенностью, с общественной «тишиной», с теориями, ограничивающими человеческое существование, Иван Иваныч предлагает, однако, как один из способов борьбы и переустройства, расплывчатую формулу: «Делайте добро». Рассказчик не может четко и определенно сформулировать, в чем смысл и цель жизни. Он чувствует себя уже старым, негодным для борьбы, неспособным ненавидеть. Но Иван Иваныч критически пересматривает свою жизнь, испытывает «душевную скорбь», досаду, раздражение на современную действительность и горячее желание пробудить у молодого поколения стремление не успокаиваться, не усыплять себя, приносить общественную пользу. Все это, соединяясь в сознании читателя с образом Коваленко, заставляет его понять, что уже появляются люди, не принимающие футлярных норм жизни,
------------------------------------
1. Несомненно, что Чехов здесь, пользуясь подставным рассказчиком, полемизирует с Толстым.
------------------------------------
страстно задумывающиеся над тем, как содействовать перестройке действительности. Однако Чехов настойчиво показывает, что Иван Иваныч с его беспокойством, как и Коваленко с его прямо физическим отвращением к современной «кислой» жизни, являются исключением и остаются непонятыми окружающими. Слушателей Ивана Иваныча — Буркина и Алехина — «не удовлетворил его рассказ», их не тронуло его волнение, они не вникли в его призывы. Этим фактом писатель еще раз подчеркивает ядовитое воздействие футлярной жизни на сознание и чувства людей и подготавливает читателя к восприятию следующих рассказов.
Алехин — слушатель в «Крыжовнике» — является рассказчиком и действующим лицом в рассказе «О любви». В этой третьей части серии развивается тема, также уже намеченная в предыдущих рассказах: распространение «футлярности» на область человеческих чувств. Беликов, влюбившись, не делает решительного шага, трусливо взвешивает «предстоящие обязанности», ответственность, боится, «как бы чего не вышло»; Николай Иваныч Чимша-Гималайский, увлеченный достижением своей футлярной цели, заменяет чувство любви расчетом. Алехин, полюбив чисто, бескорыстно, глубоко жену мещанина, ограниченного человека Лугановича и будучи любим ею, надевает на свое и ее чувство футляр, рассуждает, к чему поведет любовь, как долго может продолжаться их счастье, если они решатся соединиться, что будет, если они разлюбят друг друга, если кто-нибудь из них заболеет, умрет? Свободное чувство любви заглушается, окружается оболочкой условностей, соображениями о грехе и добродетели, благородстве, сковывается боязнью нарушить, хотя и явно несправедливые и несчастливые, но установившиеся нормы личной жизни. В записную книжку Чехова еще в 1896—1897 гг. было внесено зерно этого рассказа: «Мы не признавались друг другу в любви и скрывали ее робко и ревниво. Мне казалось невероятным то, что моя тихая, грустная любовь могла бы нарушить жизнь мужа, детей, всего этого дома, где меня так любили. И куда бы я мог увлечь ее? Другое дело, если бы у меня была интересная жизнь, если бы я, например, боролся за освобождение родины, если бы я был необыкновенным человеком, а то ведь из обычной (мещанской), будничной обстановки пришлось бы увлечь ее в такую же будничную. И она тоже, повидимому, рассуждала, боясь сделать меня несчастным, хотела, чтобы я женился на хорошей, достойной девушке и часто говорила об этом. И потом уж, обнимая ее в вагоне, я со жгучей болью в сердце понял, как ненужны, неважны были все эти наши рассуждения. Да, рассуждать нужно, но исходить нужно не с точки зрения счастья чьего-либо, а с чего-то более высшего и важного» (т. XII, стр. 239).
Показывая в рассказе «О любви» нерешительность Алехина и Анны Алексеевны Луганович, их безволие, спутанность представлений даже о своем личном счастье и призвании, Чехов усиливает впечатление о неумении современных людей жить и о ненормальности самой жизни. Алехин, умный, добрый, чистосердечный человек, общительный, образованный, знающий языки, имеющий наклонности к «кабинетной работе», к науке, искусству, ко всему изящному, — спит в санях, ест в кухне, ходит в грязной одежде, не моется по месяцам, хлопочет по хозяйству, к которому относится с отвращением, живет в полном одиночестве, скучает, сохраняя и преумножая доходы имения, которое ему не нужно. Рассказ «О любви» пронизан мыслью о дисгармоничности жизни: люди живут не так, как хотят, как могли бы, и не так, как должно. Эта мысль связывает рассказ «О любви» с другими рассказами «серии». Дисгармонична не только жизнь Алехина, упустившего истинное призвание и личное счастье, но и семьи Лугановичей, и красивой, деликатной, мягкой Пелагеи, влюбленной в пьяницу и урода повара, «совсем неподходящего к ней по ее душевным и внешним качествам». Авторское отношение чувствуется в постоянном столкновении «норм» неразумной жизни с разумными «отклонениями от норм», в показе потенциальных возможностей русской жизни и людей (функция образов Коваленко и Ивана Иваныча, пейзажных зарисовок). Острое обличение Чеховым, вслед за Гоголем, «пошлости пошлого человека» связано так же, как у Гоголя, с глубокой верой писателя в русских людей, в Россию, «где все любит скорее развернуться, нежели съежиться». (1) Белинский видел большую заслугу Гоголя
------------------------------------------
1. Н. В. Гоголь. Мертвые души. Собр. соч., т. VI, стр. 120.
------------------------------------------
в наличии этих положительных идеалов: «Всякое отрицание, чтобы быть живым и поэтическим, должно делаться во имя идеала». (1) В этом сочетании обличительного и лирического начала видел Белинский специфику юмора Гоголя: «комическое одушевление, побеждаемое чувством грусти». (2) Великий современник Чехова — М. Горький, также находил за обличительным изображением в чеховских произведениях положительные начала, видел специфику его юмора в противопоставлении уродливого — здоровому, нормальному: «Его врагом была пошлость; он всю жизнь боролся с ней». «Пошлость всегда находила в нем жестокого и строгого судью». «Он обладал искусством всюду находить и оттенять пошлость, — искусством, которое доступно только человеку высоких требований к жизни, которое создается лишь горячим желанием видеть людей простыми, красивыми, гармоничными». (3)
Картины природы в цикле рассказов Чехова о «футлярных» людях вызывают впечатление величия, разнообразия, широты, простора. Писатель противопоставляет их картинам социальной действительности, описанию праздных, эгоистических пошленьких людей. Залитое лунным светом тянущееся на пять верст село; бесконечное поле, луга, холмы и река в далекой перспективе (в серый пасмурный день); широкий злой и холодный плес (в дождливую погоду) — все это приобретает здесь, как и в других чеховских пейзажах, субъективную окраску, так как проведено через сознание героя. На его душевное состояние, настроение природа оказывает свое воздействие. Она то заставляет его почувствовать свою слабость, растерянность, скованность, то вызывает у него наслаждение красотой, чувство восторга и гордости ро-
-------------------------------------
1. В. Г. Белинский. «Ответ «Москвитянину». Соч., т. XI, стр. 22.
2. В. Г. Белинский. О русской повести и повестях Гоголя. Соч., т. II, стр. 226. Укажем также, что Н. Г. Чернышевский, основываясь, в значительной степени, на художественном опыте Гоголя, писал: «К юмору расположены такие люди, которые понимают все величие и всю цену всего возвышенного, благородного, нравственного, которое одушевляет страстною любовью к нему» Это люди наблюдательные, «от взгляда которых не скроется ничто мелочное, жалкое, ничтожное, низкое» («Возвышенное и комическое»), т. II, стр. 188—189.
3. М. Горький и А. Чехов. Переписка. Статьи. Высказывания, стр. 137, 134, 133.
--------------------------------------
диной: «Теперь, в тихую погоду, когда вся природа казалась кроткой и задумчивой, Иван Иваныч и Буркин были проникнуты любовью к этому полю, и оба думали о том, как велика, как прекрасна эта страна» (т. IX, стр. 266).
Работая в школе над рассказом «Ионыч», нужно показать близость его идейно-тематического и образного комплекса к трем рассказам цикла о футлярной жизни и людях. Следует сразу же обратить внимание на то, что в первоначальном замысле он и конструктивно не расходился с первыми частями «серии»: повествование в нем также велось от первого лица подставного рассказчика. «Филимоновы талантливая семья, — читаем в «Записной книжке» Чехова, — так говорят во всем городе. Он, чиновник, играет на сцене, поет, показывает фокусы, острит («здравствуйте, пожалуйста»), она пишет либеральные повести, имитирует: «Я в вас влюблена... ах, увидит муж», — это говорит она всем при муже. Мальчик в передней: умри, несчастная! В первый раз, в самом деле, все это в скучном сером городе показалось забавно и талантливо. Во второй раз — тоже. Через 3 года я пошел в 3-й раз, мальчик был уже с усами, и опять «Я в вас влюблена... ах, увидит муж!», опять та же имитация: «умри, несчастная!», и когда я уходил от Филимоновых, то мне казалось, что нет на свете более скучных и бездарных людей» (т. XII, стр. 240). В первом издании «Ионыча» эта особенность композиции (повествование не от лица автора, а от лица очевидца — «я») подчеркивалась еще подзаголовком «рассказ». Отказавшись в последующих изданиях от этого и, тем самым, как бы стерев грань между очевидцем и автором, Чехов сохранил, однако, в «Ионыче» особенности построения предыдущих рассказов: сюжетным стержнем его также является история одного человека — Старцева. Параллельно к ней также даются «дополнительные» эпизоды и персонажи, создающие в обшей сложности обобщение о современной жизни. Вместо «побочных эпизодов» и зарисовок лиц в «обрамлении» первых трех рассказов, здесь дана семья Туркиных в восприятии ее Старцевым, обывателями и автором.
Для «местных жителей», находивших, что в городе С. «очень хорошо», семья Туркиных была одной из «умных, интересных, приятных семей», «самой талантливой и образованной» в городе. Показывая крупным планом только эту семью, Чехов в подтексте, таким образом, одновременно характеризует невысокие требования, мещанскую ограниченность, бездарность, удовлетворенность футлярной жизнью городских обывателей. Выбором фактов и основных черт, характеризующих семью Туркиных, Чехов обнажает свое критическое отношение, подчеркивает праздность, «сытость», самоуспокоенность общества. Не случайно, что читателю остается неизвестным, каковы основные занятия Туркина, каков характер его «интеллигентного труда»? Кто он: адвокат, учитель, чиновник? Обходя этот факт молчанием, Чехов, тем самым, говорит, что связи Туркина с людьми определяются не тем, что должно быть значительным в жизни каждого человека и в создании контакта с другими людьми и обществом. Автор как бы вынужден подробно рассказывать о том, что составляет смысл и цель жизни Туркина: об участии Ивана Петровича в любительских спектаклях, о радушном приеме им гостей, обильных вкусных ужинах, упражнении в остроумии. И жена Туркина, Вера Иосифовна, оказывается не занятой полезным трудом. Ее романы и повести, которые она, как иронически замечает Чехов, «охотно, весело, с сердечной простотой» читала гостям, являются плодом праздности. И действуют они соответственно — не возбуждая мысли, не волнуя. Чехов избегал в рассказе прямого, открытого выражения авторского отношения. Он сознательно лишал также Ивана Петровича и Веру Иосифовну малейшего проявления живого, более или менее активного чувства, так как стремился передать неподвижность, ограниченность мещанского существования. В ранней редакции рассказа после игры Котика Вера Иосифовна испытывала не столько материнское чувство нежности и гордости, сколько чувство зависти: «Эгоизм непризнанного таланта, зависть и ревность к чужим успехам вдруг заговорили в ней и, уже не вынося этих похвал, относившихся не к ней, она услала дочь из гостиной, сказавши ей: «Котик, поищи у меня в спальной мой карандаш». Но Чехов снял это место: здесь прямо бросалась тень на Веру Иосифовну, кроме того, чувство зависти, ревности не вязались с мещанским добродушием Веры Иосифовны («охотно, весело, с сердечной простотой» читала свои романы). Подлинное отношение автора к Вере Иосифовне и к ее несамостоятельным, книжным литературным упражнениям, в которых отсутствуют знание настоящей, большой жизни и выстраданные мысли, вполне вырисовывается из сопоставления ее «либерального» успокоительного романа с русской народной песней «Лучинушкой»: «Вера Иосифовна читала роман. Она начала так: «Мороз крепчал...» Вера Иосифовна читала о том, как молодая красивая графиня устраивала у себя в деревне школы, больницы, библиотеки и как она полюбила странствующего художника, — читала о том, чего никогда не бывает в жизни, и все-таки слушать было приятно, удобно и в голову шли все
такие хорошие, покойные мысли, — не хотелось вставать... Прошел час, другой. В городском саду по соседству играл оркестр и пел хор песенников. Когда Вера Иосифовна закрыла свою тетрадь, то минут пять молчали и слушали «Лучинушку», которую пел хор, и эта песня передавала то, чего не было в романе и что бывает в жизни» (1) (т. IX, стр. 288).
Чехов незримо сближает Туркиных со всеми обывателями, «мирными и благодушными, пока закусываешь с ними», несносными и узкими, когда с ними «заговоришь о несъедобном». Туркины также «не делают ничего, решительно ничего», но они «своими талантами» создают видимость деятельности и в своих собственных глазах и в глазах других людей. И это обманчивое призрачное впечатление поддерживается годами, всю жизнь, создавая мир, покой, полную самоудовлетворенность. Туркин, уверовав в свой артистический талант, выработал упражнениями в остроумии свой «необыкновенный язык», которым «приятно» забавлял гостей и близких («болыпинский», «не дурственно», «здравствуйте, пожалуйста», «покорчило вас благодарю», «никакого римского права» и т. д.). Он довел «до совершенства» единственную роль смешно кашляющего старого генерала. Вера Иосифовна, уверенная в своей литературной одаренности и женском очаровании, раз навсегда усвоила себе трафаретные приемы кокетливой женщины и сочинительницы. Указания Чехова на движение жизни во времени (через год, через четыре года, че-
---------------------------------------
1. Здесь Чехов пародирует также произведения современных ему мелкобуржуазных писателей.
---------------------------------------
рез несколько лет) и фиксация внимания на повторяемости, без малейших вариаций, образа жизни, приемов поведения и речи «талантливых» Туркиных, лучше всего подчеркивает застойность, бездарность, футлярность этой жизни. Поэтому, зарисовав семью Туркиных однажды крупным планом, Чехов все больше и больше усекает повествование о ней на следующих этапах, доведя его в финале лишь до нескольких строчек. На судьбе дочери Туркиных — Екатерины Ивановны, Котика, Чехов показывает не забавную, а трагическую сторону этих выработанных «приемов» поведения, установленных норм жизни. Котику с детства безо всяких на то оснований внушают, что у нее талант, она тоже обманывает себя этой «идеей», так же, как родители, не знает, к чему она призвана, заблуждается в своих возможностях (мечтает стать артисткой, добиться славы, успехов) и в погоне за иллюзорным счастьем упускает реальное личное счастье. Нет в этой мещанской среде правильного представления о здоровом, нормальном, прекрасном, поэтому нет чувства пропорции, меры и в поведении Котика. Чехов настойчиво подчеркивает, что это молодое, изящное и неглупое существо все делает как-то «некстати», не так, как нужно, неестественно, бездарно. В музыку она не вкладывает души, вкуса, эмоций, лишает свое исполнение артистичности, и оно превращается в демонстрацию силы, энергии и времени, затраченных на изучение трудных пассажей: «Екатерина Ивановна села и обеими руками ударила по клавишам; и потом тотчас же опять ударила изо всей силы, и опять, и опять; плечи и грудь у нее содрогались, она упрямо ударяла все по одному месту, и казалось, что она не перестанет, пока не вобьет клавишей внутрь рояля. Гостиная наполнилась громом; гремело все: и пол, и потолок, и мебель... Екатерина Ивановна играла трудный пассаж, интересный именно своей трудностью, длинный и однообразный, и Старцев, слушая, рисовал себе, как с высокой горы сыплются камни, сыплются и все сыплются, и ему хотелось, чтобы они поскорее перестали сыпаться, и в то же время Екатерина Ивановна, розовая от напряжения, сильная, энергичная, — с локоном, упавшим на лоб, очень нравилась ему» (т. IX, стр. 289). Котик читает книги, но, повидимому, без разбора и системы, они не помогают ей ни расширить жизненный опыт, ни определить свои наклонности и цели. Она или схватывает поверхностные, незначительные детали или извлекает, как и другие барышни ее круга, из них «книжные приемы» поведения. Разыгрывая роль героини, не отвечающей на страстное чувство, охваченной единым устремлением к высокой цели, она заставляет влюбленного в нее «героя» — Старцева, страдать, мучаться, а, добившись признания, отвечает книжными сентенциями. В ее отношениях к молодому Старцеву нет искренности, естественности, простоты, много традиционно-условного кокетства, надуманности. «Во время серьезного разговора, случалось, она вдруг некстати начинала смеяться или убегала в дом». Зная, что Старцев мечтает остаться с ней вдвоем, она «по три, четыре часа играет на рояле», потом сидит с матерью. На высказанное Старцевым желание объясниться, Котик отвечает запиской, в которой назначает ему «романтическое» свидание на кладбище, а, не явившись на него и узнав, что Старцев ждал ее, довольна, что «так хитро подшутила над влюбленным и что ее так любят». Страстное признание Старцева, предложение быть его женой вызывает с ее стороны целый поток, повидимому, заранее заготовленных «красивых» слов, которые в ее представлении приличествовало сказать героине в таком положении: «Я очень вам благодарна за честь, я вас уважаю, но ... — она встала и продолжала стоя, — но, извините, быть вашей женой я не могу. Будем говорить серьезно. Дмитрий Ионыч, вы знаете, больше всего в жизни я люблю искусство, я безумно люблю, обожаю музыку, ей я посвятила всю свою жизнь. Я хочу быть артисткой, я хочу славы, успехов, свободы, а вы хотите, чтобы я продолжала эту пустую, бесполезную жизнь, которая стала для меня невыносима. Сделаться женой — о, нет, простите! Человек должен стремиться к высшей, блестящей цели, а семейная жизнь связала бы меня навеки» (т. IX, стр. 296). Чехов заставляет читателя проследить эволюцию Екатерины Ивановны. Она уезжает в Москву учиться в консерватории. Столкновение ее, таким образом, с более широкой жизнью и кругом людей создает и более правильную, относительную, оценку своего «дарования» и своих возможностей: «Я не пианистка, — говорит она Старцеву через четыре года, — на свой счет я уже не заблуждаюсь и не буду при вас ни играть, ни говорить о музыке ...» Горькое разочарование, тяжелый жизненный удар делают Екатерину Ивановну проще, естественнее, заставляют задуматься над жизнью и людьми: «Я такая же пианистка, как мама писательница», — говорит она.
В соответствии с пережитым Екатериной Ивановной Чехов вносит изменения и в ее портрет: она бледна, в лице ее появилось новое — несмелое, виноватое выражение, как бы след раздумья, критического отношения к прошлому, беспокойства. Ценой личных огорчений и страданий утеряна беззаботность и самоуверенность, она взволнована, болезненно-нервна. Но уменье найти себя в жизни так и не выработано, вера в себя потеряна, и Екатерина Ивановна безуспешно ловит уходящее личное счастье, по привычке создавая новые иллюзии: опустившийся Старцев в ее представлении «идеальный, возвышенный», она не видит происшедшей в нем перемены, увлечена его «деятельностью», «помощью страдальцам, служением народу». В почти открытых признаниях ее Старцеву читатель угадывает не только желание устроить свою семейную жизнь, но и стремление обрести, взамен утерянных, цель и смысл жизни. И поэтому финал ее отношений со Старцевым воспринимается далеко не как «забавный» («поменялись ролями»), а внутренне драматичный — это развязка загубленной в мещанской среде молодой жизни. Изображение Чеховым неудачной жизни Екатерины Ивановны, статичного ограниченного существования обывателей, удовлетворенных своим «счастьем» Ивана Петровича и Веры Иосифовны Турккных помогают читателю глубже понять историю центрального персонажа — Дмитрия Ионыча Старцева. Эта история борьбы в человеке футлярных черт и прекрасного активного разумного начала. Образ Ионыча подсказывает нам, каким мог бы (и должен) быть человек и каков он есть, каким становится, если не оказывает противодействия футлярной жизни, пошлости, мещанству, эгоизму. Если в учителе Беликове Чехов изобразил сложившийся тип «человека в футляре», то в Ионыче он показал, как создавались подобные типы, их эволюцию. Перед нами четыре этапа жизненного пути Старцева; каждый из этих этапов, кроме последнего, ознаменован важным для героя событием: I — Старцев приезжает в город С, начинает врачебную земскую деятельность, знакомится в семьей Туркиных. II — через год. Роман Старцева с Котиком. Она не принимает его предложения. III — через 4 года. Встреча Старцева с Екатериной Ивановной. Он отвергает ее любовь. IV — через несколько лет (без событий). В раскрытии содержания этих четырех этапов «эволюции» Старцева Чехов предельно сжато, лаконично демонстрирует постепенное обнищание духа героя, ослабление его воли, силы сопротивления, потерю активности, живой человеческой реакции. На первом этапе Старцев еще полон сил и энергии. Заняв должность земского врача, он поселился вблизи больницы, в 9 верстах от города. Он увлечен своим делом, принимает больных и в праздничные дни, не заинтересован частной практикой в городе, проводит время «в трудах и одиночестве». Молодость, подвижность, энергию Старцева Чехов подчеркивает такой деталью: «Пройдя девять верст и потом ложась спать, он не чувствовал ни малейшей усталости». Однако, даже на первых порах, Чехов осторожно намекает на предрасположенность Старцева к пассивности, успокоенности. Семья Туркиных у него, здравомыслящего человека, не встречает внутреннего противодействия: его, как и других, укачивает роман Веры Иосифовны («не хотелось вставать»). Он поддается «общему увлечению» в похвалах бездарной игре Котика, как и другие гости, «сытый и довольный», находит «занятными» плоские остроты и шутки Ивана Петровича. На втором этапе (нужно обратить внимание учащихся, что всего лишь через год) Старцев уже надел футляр на свою деятельность, ограничил ее. Хотя он и «любит говорить о свой больнице», но явно меньше уже занят ею (даже в случае женитьбы готов оставить ее) и больше заинтересован личным благополучием: «у него уже пара лошадей и кучер Пантелеймон в бархатной жилетке. Садясь с наслаждением в коляску, он думает: «Ох, не надо бы полнеть»; в городе он слывет «солидным человеком». Но сфера личных чувств Старцева еще свободна: он любит по-молодому, свежо, непосредственно, сильно, идеализирует Котика, «делает глупости», не боится «хлопот», волнений, движения. И хотя футлярные соображения приходят иногда в голову Старцева («К чему поведет этот роман? Что скажут товарищи? .. Остановись, пока не поздно! Пара ли она тебе?»), но свободное чувство оказывается сильнее этих соображений.
Не лишая еще своего героя восприимчивости прекрасного, Чехов как бы с его точки зрения рисует тихий, грустный осенний пейзаж, любимое место Старцева и Котика — скамью под старым широким кленом в старом саду. Соответствует лирическому состоянию героя и описание залитого лунным светом печального кладбища. Но Чехов показывает, что первая же жизненная неудача — отказ Котика — обнаруживает предрасположенность Старцева и в личной сфере к успокоенности и лени. Сразу же после отказа у него наступила реакция, «перестало беспокойно биться сердце». Лишь несколько дней он бурно переживает происшедшее, но уже услышав об отъезде Екатерины Ивановны в Москву, «успокоился». А через некоторое время, «вспоминая, как он бродил по кладбищу, или как ездил по всему городу и, отыскивал фрак, он лениво потягивался и говорил: — «Сколько хлопот, однако!»
На третьем этапе, через четыре года, Старцев все дальше отходит от земской больницы («спешно принимает в ней больных по утрам»). Его внимание поглощает большая частная практика, вернее, не сама она, а «результаты» ее: «бумажки», из которых складываются суммы, положенные на текущий счет в «Общество взаимного кредита». Чехов не случайно замечает, что эти «бумажки» пахнут и «духами, и уксусом, и ладаном, и ворванью», он создает этим впечатление, что они стекаются в карман Старцева без разбора от людей разных профессий и положений. Круг интересов Старцева все более и более суживается; подлинное наслаждение ему доставляет теперь лишь игра в винт и подсчет дневного гонорара. Жизнь его лишена активного движения, участия в общественной деятельности и связи с людьми, она ограничена эгоистическими интересами. Соответственно с этим изменяется в рассказе и портрет и характер поведения Старцева: «он пополнел, раздобрел и неохотно ходил пешком, так как страдал одышкой», у него неприятный голос, резкий, раздражительный характер. Выезжает он «уж не на паре лошадей, а на тройке с бубенчиками». Соотношение «футлярных» и «свободных» черт в Старцеве на этом этапе уже иное, противоположное двум предыдущим этапам: перевес на стороне «футлярных». Живой «огонек» только на мгновение появляется у Старцева при встрече с Екатериной Ивановной, под влиянием ее участия, волнения и любви. Но одеревеневшие стороны души побеждают уже на этот раз. Теперь Чехов лишает Старцева возможности воспринимать прекрасное, в частности, природу. Последнее свидание его с Екатериной Ивановной на той же скамье под старым кленом уже не сопровождается описанием природы, а лишь такими лаконичными выразительными словами Чехова: «Было темно». На четвертом этапе, через несколько лет, жизнь Старцева окончательно опустошена и обеднена, соответственно, лишена автором событий. Жизнь Ионыча парализована приобретательством: «У него есть имение и два дома в городе, но он облюбовывает еще...» Разнуздавшемуся собственническому инстинкту подчинены все остальные проявления существования этого обуржуазившегося интеллигента. Земского места он не бросает только потому, что «жадность одолела», в городе у него большая частная практика. Увлечение в молодости любимым делом, желание приносить общественную пользу вырождается в суету и эгоистические хлопоты; интерес к людям сменяется полной нечувствительностью к чужой жизни; поиски счастья, искреннее нежное чувство, вытравляются и заменяются пошлостью, высокомерием, самоудовлетворенностью. «Это вы про каких Туркиных? Это про тех, что дочка играет на фортепьянах?» — небрежно спрашивает он теперь, цинически предавая забвению один из самых светлых эпизодов своей биографии. Соответственно Чехов показывает «эволюцию» речи Старцева. На первых этапах жизни, когда он был способен увлекаться, восторгаться, тогда и речь его была эмоциональной, взволнованной, лирической («Умоляю, вас... Не мучьте меня», «Какое это страдание», «Заклинаю вас»). Позднее в речи Ионыча появляются невыразительные обывательские слова: «Живем понемножку». В нем, как в герое «Крыжовника», под влиянием праздности, сытости, развилось «самомнение самое наглое», и он начал изрекать «одни только истины». В последней стадии Ионыч говорит лишь отрывистые, бездушные фразы раздраженным повелительным или презрительно небрежным тоном: «Извольте отвечать только на вопросы! Не разговаривать!» «А? Кого?» «Это спальня? А тут что?» Хотя Чехов не высказывает открыто в рассказе «Ионыч» своего отношения к изображаемому, но боль и негодование автора без труда угадываются читателем, и они близки к страстно и прямо выраженным гоголевским чувствам: «И до такой ничтожности, мелочности, гадости мог снизойти человек! мог так измениться! .. Забирайте же с собою в путь, выходя из мягких юношеских лет в суровое ожесточающее мужество, забирайте с собою все человеческие движения, не оставляйте их на дороге: не подымете потом!» (1) Показывая постепенное превращение молодого врача Старцева, живого разумного врача-общественника, в «ожиревшего» физически и духовно обывателя, бесчувственного и пошлого, «беспутного собирателя» Ионыча, Чехов разоблачает его самого и среду, оказавшую на Старцева тлетворное воздействие. Ионыч не только не сопротивляется влиянию среды, но доводит до уродливого «совершенства» многие присущие обывательской футлярной среде черты. Поэтому в его образе на разных этапах его «эволюции» мы улавливаем то знакомые нам черты «мыслящего интеллигента» Буркина, недовольного ограниченными обывателями, но впитывающего в себя их атмосферу, то «сытого», удовлетворенного крохотным счастьицем собственника — героя «Крыжовника», то «нищего духом» Беликова. Все эти футлярные герои в соединении с обитателями города С, с бездарной семьей Туркиных создают в сознании читателя чеховской «серии рассказов» о футлярной жизни и людях единый обобщающий образ обывателя, вредного и пошлого, тормозящего развитие справедливой и разумной жизни.
---------------------------------
1. Н. В. Гоголь. Мертвые души. Собр. соч., т. VI, стр. 127.
---------------------------------
Настойчивое разоблачение Чеховым этого типа свидетельствует о проникновении писателя в сущность буржуазного строя. Оно было, как убедительно доказывает М. Горький, большим прогрессивным делом Чехова, явилось выражением высоких требований к жизни и людям. Творческая, трудовая, справедливая жизнь, широкий размах — в противоположность социально-уродливой действительности; красивые, честные, нравственные волевые люди, действующие во имя не только личного счастья, но и
счастья всей страны, будущих поколений — в противоположность современным футлярным, праздным, эгоистичным, пошленьким
людям — вот что вырисовывается из серии рассказов А. П. Чехова: «Человек в футляре», «Крыжовник», «О любви», «Ионыч». Этот цикл рассказов, быть может, заменил Чехову задуманный им в конце 80-х годов роман, в котором он «в форме отдельных, законченных рассказов, тесно связанных между собою общностью... идеи и действующих лиц», хотел «правдиво нарисовать жизнь и кстати показать, насколько эта жизнь уклоняется от нормы» (т. XIV, стр. 330, 339). В конце века, под влиянием растущего революционного движения в стране, Чехов испытывал предчувствия близких общественных перемен: «Я с каждым днем все более убеждаюсь, что мы живем накануне величайшего торжества, и мне хотелось бы дожить, самому участвовать» (т. IX, стр. 457). Оптимистическая, но несколько расплывчатая мечта писателя о новых формах жизни, «высоких и разумных, накануне которых мы уже живем и которые предчувствуем иногда», — все чаще и чаще высказывается в эти годы героями Чехова и наиболее ясно чувствуется в его последнем рассказе «Невеста» и в последних пьесах: «Три сестры», «Вишневый сад».
