"Писатели Франции." Сост. Е.Эткинд, Издательство "Просвещение", Москва, 1964 г. OCR Biografia.Ru
продолжение книги...
Н. Рыкова. МИШЕЛЬ МОНТЕНЬ (1533 — 1592)
«МОЯ ПОТРЕБНОСТЬ В СВОБОДЕ»
В Перигоре у дворянина Пьера Эйкема, сеньера де Монтень, в 1533 году родился сын, названный Мишелем, которому предстояло стать автором знаменитых «Опытов», одним из самых блестящих писателей и знаменитых философов, когда-либо писавших на французском языке. Семья Эйкемов пе принадлежала к знати: еще не так давно, во второй половине XV века, Эйкемы были всего-навсего богатыми бордоскими купцами. Но уже прадед Мишеля получил дворянство, приобрел на торговлей нажитые деньги замок с его апанажами и стал сеньером де Монтень. Впрочем, Эйкемы не стыдились своего буржуазного происхождения: отец писателя, Пьер Эйкем, женился не на родовитой девице, а на дочери купца из португальских евреев, принявших католичество, но вынужденных покинуть родину, где свирепствовала инквизиция. Автор «Опытов» пишет об отце с любовью и уважением, которых тот, по-видимому, вполне заслуживал. Рачительный хозяин у себя в имении и отличный администратор в должности бордоского мэра: он и как гуманист оказался «практиком», решив гуманистические теории воспитания испробовать на собственном сыне. В богатых семьях того времени не принято было, чтобы мать сама кормила детей,— для них всегда брали кормилиц. Отец писателя подчинился обычаю, но по-своему, и вложил в свой поступок особый смысл: он отправил ребенка в бедную крестьянскую семью, сделав это, по словам автора «Опытов», для того, чтобы тот с малых лет приучился к простоте жизненного обихода, более того — чтобы он сблизился с народом: «Отец мой,— говорит Монтень,— полагал, что мне лучше глядеть туда, откуда ко мне протягивают руки, чем туда, где мне поворачивают спину. По той же причине он избрал в качестве моих восприемников у купели людей самого скромного звания, чтобы между ними и мной возникли тесные отношения и привязанность» (1). В XVI веке быть образованным человеком значило прежде всего в совершенстве знать латынь. Желая, чтобы язык древних классиков стал для маленького Мишеля таким же родным, как и французский, отец его и тут проявил оригинальность: в качестве воспитателя к мальчику был взят ученый немец, в совершенстве владевший латынью, но ни слова не говоривший по-французски, все же другие обитатели замка — и отец Мишеля, и мать, и даже слуги, которых специально обучили некоторым латинским фразам,— должны были обращаться к ребенку на латинском языке. Такой метод принес свои плоды. Когда, шести лет от роду, Мишель поступил в коллеж в городе Бордо, он оказался впереди своих товарищей и тринадцатилетним окончил курс всех наук, которые в нем преподавались. Для Мишеля Монтеня, как дворянина, хотя и состоятельного, но не слишком знатного, в тогдашней Франции открыта была карьера по преимуществу гражданская. Такие молодые люди, как он, должны были изучать пpaвo. Достигнув совершеннолетия, то есть двадцати одного года, Монтень занял должность (кстати сказать, купленную его отцом) советника счетной палаты в Периге, так как сам Пьер Монтень был к тому времени избран мэром Бордо. Потом учреждение это закрыли, и в двадцать пять лет Мишель Моптень оказался советником бордоского парламента (суда). Но карьера, которую можно было сделать в качестве юриста, не привлекала его, а то, чем ему приходилось заниматься, вскоре опротивело молодому человеку, у которого был ум самостоятельный и критический. Франция XVI века не знала еще подлинного политического единства, не имела она и единого правового уложения наподобие того, каким в начале XIX столетия стал «Кодекс Наполеона». Феодальных законов было великое множество, часто они противоречили один другому, толковались в разных местах и разными чиновниками по-разному при величайшем нагромождении всяческого формализма, казуистики и, главное, злоупотреблений. В «Опытах» Монтень неоднократно и с ярким темпераментом говорит о чрезмерно большом количестве французских законов, их неразумии и несправедливости с той точки зрения, которая составляет пафос Монтенева мышления — с точки зрения естественной человечности и здравого смысла, называя эти законы «больными органами и уродливыми членами самого тела, самого существа правосудия» (III, XIII). Последователи Монтеня, мыслители французского Просвещения уже понимали, что их деятельность направлена против отживших феодальных порядков. Монтень, человек XVI столетия, и не думал о подобных вещах, но тем сильнее, тем жарче звучат вырвавшиеся у него слова в защиту «прав личности». «Моя потребность в свободе так велика, что если бы мне вдруг запретили доступ в какой-то уголок, находящийся где-нибудь в индийских землях, я почувствовал бы себя в некоторой мере ущемленным: и я не стал бы прозябать там, где вынужден был бы скрываться, если бы где-то в другом месте можно было обрести свободную землю и вольный воздух» (III, XIII).
ДРУЖБА. ПОЛИТИКА. ФИЛОСОФИЯ
Бордоский парламент был для Монтеня не только разочарованием и обузой. Именно там нашел он замечательного товарища, а затем
------------------------------------------------------------------- 1. М. Монтень, Опыты, изд. АН СССР, М., 1954-1960, т. III, гл. XIII, стр. 399. Далее ссылки на «Опыты» даются в тексте, в скобках. ------------------------------------------------------------- и верного друга, гуманиста Этьена де Ла Боэси. Как и для многих мыслителей Ренессанса, идеалом для Ла Боэси был древний Рим эпохи Республики. Под влиянием несколько отвлеченных, но тем не менее юношески пылких республиканских чувств он написал свое знаменитое «Рассуждение о добровольном рабстве» в обличение тирании и в защиту свободы. Люди Ренессанса как бы открыли дружбу, духовную связь двух зачастую самых различных индивидуальностей; открыли и в качестве литературной темы (Гаргантюа и брат Жан, Пантагрюэль иПанург, Дон-Кихот и Санчо Панса) и в жизни (Маргарита Наваррская и ее брат король Франциск I; Ронсар и Дю Бeллe). Но дружба между Ла Боэси и Монтенем, та дружба, о которой Монтснь писал, что «судьба ниспосылает ее один раз в три столетия», длилась недолго: в 1563 году, не дожив и до тридцати трех лет, Ла Боэси был унесен чумой. Мужество друга перед лицом смерти произвело на Монтеня неизгладимое впечатление: он не покидал больного, завещавшего ему свои рукописи и книги, а после смерти друга издал кое-что из его литературного наследия. Характерно, что неизданным осталось главное — публицистика Ла Боэси: «Рассуждение о добровольном рабстве» и две статьи, касавшиеся достаточно бурных событий французской политической жизни. Материал этот был слишком «взрывчатым». Но не следует думать, что Монтень отказался от его опубликования из трусости: тут проявились сформировавшиеся уже тогда убеждения автора «Опытов», позиция, которую он занял в период гражданских войн. Франция тех лет бурлила, как кипящий котел. Между католиками и гугенотами вспыхивали стычки, сражения, из рук в руки переходили города, сжигались деревни, а перемирия, которые порой наступали между этими схватками, оказывались весьма хрупкими. Религиозные разногласия отнюдь не были какой-либо маскировкой, но за ними все же стояли вполне материальные интересы — борьба между крупнейшими феодалами, стремление не допустить усиления центральной власти и в то же время кровавое соревнование за то, в чьих же руках окажется эта верховная власть — сохранят ли ее слабые Валуа, завладеют ли ею предприимчивые «кузены» королевского дома — популярные в Париже и возглавляющие католиков герцоги Гизы или паладин гугенотства Генрих, король Наваррский. У Монтеня не только не было ни малейшего вкуса к политике,— он испытывал к ней искреннее отвращение. В возрасте сорока лет это был ученый и книжник, любитель философских и литературных бесед и споров, общительный, иронический, остроумный, жизнерадостный, в разумную меру чувственный и, как подлинный представитель Ренессанса, до жадности любопытный к людям и вещам. В 1570 году он оставил службу в бордоском парламенте и переселился в замок Монтень, где, после смерти отца, стал полным хозяином. Но и хозяйственной деятельности он уделял время лишь «постольку поскольку»: она не привлекала его, стимула обогащаться, организовывать и строить у него не было. К радостям семейной жизни Монтень тоже не был чрезмерно привержен: он женился, ибо так вообще полагалось, был, видимо, довольно хорошим мужем и отцом, но у себя в замке превыше всего ценил уединение в своей библиотеке. Это была комната в башне, заставленная книгами, удобная для работы и размышлений, комната, из которой можно было наблюдать и судить жизнь, пребывая немножко над жизнью. Здесь Монтень в течение десяти лет читал, думал, писал, и вот в 1580 году в Бордо вышли в свет две первые книги его «Опытов».
ПРЕДМЕТ ИЗУЧЕНИЯ — МИШЕЛЬ МОНТЕНЬ
«Опыты» — одно из самых удивительных и своеобразных произведений мировой литературы, В этом философском труде, в котором так легко обнаруживаются истоки Декарта, Паскаля, Вольтера, даже Руссо, который является как бы звеном между Ренессансом и Просвещением, нет ничего напоминающего философский трактат. Главы «Опытов» не связаны между собой, как бы смонтированы из отдельных кусков, возникавших из-под пера Монтеня по случайным и несущественным поводам. Между рассуждением «О стойкости» и «О том, как наше восприятие блага и зла в значительной мере зависит от представления» которое мы имеем о них» вдруг возникает глава «Церемониал при встрече царствующих особ»; рядом с размышлениями «О ненадежности наших суждений», предшествуя исследованию «О старинных обычаях», появляется подборка сведений из античных и новых авторов «О боевых конях», после обстоятельного рассуждения «О родительской любви» Монтеня внезапно заинтересовал вопрос об оружии у разных народов разных времен, но свой «Опыт» об этом он почему-то озаглавил «О парфянском вооружении», хотя парфянам посвящен здесь один абзац.
Но не будем слишком уж доверять названиям глав: придумывая: их, Монтень играет с читателем, В главе «О средствах передвижениям меньше всего говорится об этом именно предмете, главное ее содержание — проблема воспитания государей и возмущение Монтеня жестокостями испанских колонизаторов в Новом Свете. Б самом многостраничном из «Опытов» — «Апологии Раймунда Себундского» — труд испанского богослова XIV столетия, который якобы защищается Монтенем от нападок неверующих,— предмет самый несущественный: он лишь повод для того, чтобы на самом деле развить философию неверия и скептицизма.. В «Опытах» — бездна гуманистической учености: Монтень бесконечно ссылается на античных авторов, щедро цитирует их и старательно комментирует свои цитаты. Но в обращении с этим «аппаратом» столько восхитительной легкости и непосредственности, столько живого личного интереса, что книга оказывается самым увлекательным чтением. Язык «Опытов» плохо подчиняется правилам синтаксиса и педантической грамматики (впрочем, они и не были еще очень уж твердо установлены в эпоху Монтеня), это язык беседы, когда автор, начав говорить о чем-то и отвлекшись от своей темы, отклоняется в сторону, а потом подхватывает потерянную нить без логического перехода и читателю приходится угадывать, что же именно скрывается за местоимениями «он», «она», «этот», «эта». «Речь, которую я люблю,— говорит Монтень,— это бесхитростная, простая речь, такая же на бумаге, как на устах; речь сочная и острая, краткая и сжатая, не столько тонкая и приглаженная, сколько мощная и суровая. . . скорее трудная, чем скучная; свободная от всякой напыщенности, непринужденная, нескладная, смелая...» (I, XXVI). Монтень «беспорядочен» намеренно. Вероятнее всего эта манера была для него своеобразным способом борьбы со схоластикой, с формально-логическим построением философско-богословских трактатов средневековья.
Мало того: посреди своих рассуждений и размышлений Монтень по любому поводу начинает делиться с читателем своим личным жизненным опытом, откровенно и просто говорит о своих склонностях и привычках, о своих симпатиях и антипатиях, о своем поведении в различных жизненных обстоятельствах, он вспоминает о своем детстве и воспитании, о невзгодах и опасностях, которым ему приходилось подвергаться среди бедствий гражданской войны. Личность Монтеня занимает в «Опытах» очень много места, это один из самых важных предметов, о которых в них идет речь. Ибо Монтень, говоря о себе, меньше всего противопоставляет себя миру — его вещам и обстоятельствам, он — по отношению к своей особе — спокойно-объективен: у него нет потребности обвинять себя в чем-либо или защищаться от возможных обвинений, предостерегать других от следования своему примеру или, наоборот, ставить себя в пример. Но с его точки зрения, Мишель Монтень — предмет, стоящий некоторого внимания наряду со многими другими столь же интересными предметами. А если он, как автор, и уделяет себе больше внимания, чем уделял бы ему другой писатель, то это вполне объяснимо и оправданно: ведь в этом предмете он исключительно компетентен, так как непрерывно познает его своим личным опытом, а делиться с читателем этим опытом его прямой долг, как писателя и мыслителя. Вот почему самооценка Монтеня свободна от какого бы то ни было лицемерия или самовлюбленности, а его откровенность — от малейшего налета цинизма.
ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ЖИЛ И ДЕЙСТВОВАЛ
«Опыты» писались в башне, где Монтень пытался обрести убежище от действительности, но действительность — эпоха, история, политика - властно вторгается в его произведение, на все бросая свой горячий, зловещий отблеск. «Опыты» писал человек, который жил и действовал, а не только созерцал, который мог судить свое время, потому что участвовал в нем и терпел от него. Позиция Монтеня ясна: упоминая о «гражданских распрях», он неизменно сокрушается и негодует. Не питая никаких симпатий к Реформации, но будучи католиком весьма прохладным, он смог опередить большинство своих современников в ясном понимании смысла и значения происходящих событий: он хорошо видел, что религиозные лозунги прикрывают борьбу за то, каким путем пойдет Франция — вернется ли она к феодальной раздробленности, или в ней укрепится единство на основе сильной королевской власти. Гугенотским «новшествам», как называет он догматы сторонников Реформации и организацию, которую они пытались придать государству, Монтень дает решительный отпор, но одновременно пользуется любым поводом, чтобы осудить фанатизм и жестокость тех «честных и добропорядочных» католиков, «которых страсть увлекает порою за пределы разумного и заставляет принимать порою решения несправедливые, жестокие и вдобавок еще безрассудные» (II, XIX). При этом он осторожен, ибо его позиция навлекла на него раздраженные нападки и гугенотов и католиков: инвективы Монтеня сформулированы так, что с одинаковым основанием могут быть отнесены на счет фанатиков любой стороны. Он с негодованием говорит о тех, кто «разрушает государственное управление, свергает предержащие власти, уничтожает законы... рассекает на части тело матери-родины и бросает их на съедение былым врагам» (III, XII). Но кто эти злодеи? Гугеноты, рассчитывающие на Англию и германские государства, или католические лигисты, готовые признать во Францию испанцев? И те и другие. В разгар религиозных войн XVI века позиция средняя, умеренная, благоразумная оказывалась и подлинно передовой, и глубоко принципиальной, и даже героической, ибо нередко бывала весьма и весьма опасной. Монтень, верноподданный Генриха Валуа, возлагал все свои надежды на Генриха Наваррского. Казалось бы, корыстное политиканство «и нашим и вашим», на самом деле — высокая верность родине, Франции, ее истинным нуждам и интересам, ее будущему. Несмотря на все свои выпады против богословской схоластики, Монтень, по-видимому, с полной искренностью считал себя добрым католиком и верным сыном церкви. Но, подобно многим гуманистам XV и XVI столетий, он страстно призывает философов и гуманистов оставить в покое «божественные основания» и не рассматривать их «в связи с рассуждениями о человеческом» (I, LVI). Монтень настолько высоко ставит религию, веру, таинства, догматы церкви и признанные ею чудеса, что на грешной земле, в человеческих делах и отношениях для всего этого просто нет никакого места. Никаких чудес, кроме тех, о которых говорится в священном писании, он решительна не признает. «Насколько естественнее считать,— говорит он,— что разум наш помутился от причуд нашего же расстроенного духа, чем поверить, будто один из нас в своей телесной оболочке взлетел на метле из печной трубы по воле духа потустороннего!» (III, XI). Однажды Монтеню были показаны несколько человек, обвинявшихся в колдовстве, и среди них оказалась старуха, убежденная в том, что она ведьма. Увы! Даже она сама не смогла доказать скептическому гуманисту, что существует такая вещь, как колдовство, «Должен со всей, прямотой заявить,— говорит Монтень,— что этим людям я прописал бы скорее чемерицу, чем цикуту», иными словами — он лечил бы их от душевной болезни (в те времена чемерица считалась подходящим для этого средством.—Я. Р.), вместо того чтобы приговаривать их к смертной казни. Как мыслитель, Монтень — практически — атеист: в его мироощущении религия не занимает никакого места, она просто в стороне от него. Даже прославляя религию, он делает это — осознанно или неосознанно — с некоторым ироническим лукавством: «Какой поразительный пример,— умиленно восклицает он в одном месте,— оставила нам премудрость господня, которая, стремясь спасти род человеческий и осуществить свою славную победу над смертью и над грехом, пожелала совершить это... поставив достижение и осуществление этой великой и благостной цели в зависимость от слепоты и неправедности наших обычаев и воззрений, допустив, равным образом, чтобы лилась невинная кровь столь многих возлюбленных чад ее, и мирясь с потерей длинной череды годов, пока не созреет этот бесценный плод» (I, XXIII). Стараясь отсидеться от событий в своей башне-библиотеке, Монтень. тем не менее умел померяться силами с этой эпохой, когда она вторгалась в его уединение. Лишь мужеству своему, душевному спокойствию и хладнокровию обязан он был тем, что дом его не разграбил некий «добрый знакомый» — командир воинского отряда, ничем не отличавшегося от банды разбойников, тем, что в другой раз он сохранил жизнь и даже свое добро, попав в лапы подобной же банды. В 1584 году произошла вспышка чумы, заставившая Монтеня с семьей выехать из своего замка и довольно долго скитаться, меняя одно убежище на другое. Монтень отнюдь не был отшельником. В 1581 году он совершил путешествие по Европе, побывал в Германии, в Швейцарии, а главное — в Италии, обетованной земле гуманистов. Всюду он наблюдал, изучал, сравнивал, ведя путевой дневник; записи этого дневника были щедро использованы в последующих изданиях «Опытов».
Пришлось ему возвратиться и к жизни общественно-активной: два раза подряд он избирался мэром Бордо и провел в этой должности четыре года. В бытность мэром Монтень вынужден был на практике осуществлять свои политические воззрения — соблюдать верность законной власти, действуя и против гугенотов, которым надо было не давать распоясаться, и против лигистов, пытавшихся захватить бордоскую цитадель и сделать хозяевами города приверженцев герцога Гиза. К работе над «Опытами» Моитень вернулся в 1586 году. Он сделал существенные дополнения к первым двум частям своего труда и написал третью. Пятое издание «Опытов» печаталось в Париже в 1588 году, и Монтень поехал туда наблюдать за выходом книги в самый разгар гражданской смуты, в самый жаркий накал событий. 13 мая 1588 года сторонники Гизов подняли восстание и захватили Париж. Генрих III и весь королевский двор выехали в Руан и Шартр; принятый при дворе Монтень последовал за королем, а возвратившись затем в Париж, был арестован лигистами и оказался узником Бастилии. Впрочем, его довольно скоро выпустили из тюрьмы; за автора «Опытов» ходатайствовала сама королева-мать, Екатерина Медичи, которая вела в Париже переговоры с мятежниками. В том же 1588 году Монтень присутствует на собраниях Генеральных штатов, созванных в городе Блуа, потом возвращается домой. Дальнейший стремительный разворот событий — убийство герцога Гиза по приказанию Генриха III и смерть самого короля, заколотого фанатиком из лигистов,— Монтень наблюдал уже со стороны. В последнее четырехлетие своей жизни он продолжал расширять и исправлять «Опыты» и вел переписку с Генрихом Наваррским, будущим королем Генрихом IV, стремившимся привлечь Монтеня на государственную службу. Эти два человека подходили друг к другу. К тому же, с точки зрения Монтеня, Генрих Наваррский на престоле являлся залогом того, что, по его мнению, для Франции было самым насущным: внутреннего мира и единства. Но второй поездке Монтеня в Париж не суждено было осуществиться: его здоровье все ухудшалось, и в 1592 году, на шестидесятом году жизни он умер.
«НЕЗНАНИЕ, ПОЛНОЕ СИЛЫ И БЛАГОРОДСТВА...»
Mонтень, автор «Опытов», был в высшей степени человеком и мыслителем французского XVI века, еще не скованного блистательной, но жесткой броней классицизма, которому предстояло восторжествовать через несколько десятилетий. Писатели и мыслители века XVII отказывают человеку в праве на свободную игру чувств, на свободные искания путей, на ничем не вынужденные выборы и оценки. Они суровы и требовательны к человеку. У Монтеня же есть восхитительная свобода в отношении к вещам и явлениям мира, в оценке человека — и самого себя и окружающих. Для него нет сомнения, что природа — благо, что естественные склонности — разумны и прекрасны, что правильно воспитывать человеческое существо — значит дать его душевным силам и качествам течь по некому бесспорно существующему естественному руслу.
Сомневается же Монтень там, где безапелляционны и догматичны утверждения современных ему философов, ученых и, главное,— хотя он этого прямо не говорит - богословов. «Начинаешь ненавидеть все правдоподобное, когда его выдают за нечто непоколебимое. Я люблю слова, смягчающие смелость наших утверждений и вносящие в них некую умеренность: «может быть», «по всей вероятности», «несколько», «говорят», «я думаю» и тому подобные... В начале всяческой философии лежит удивление, ее развитием является исследование, ее концом — незнание. Надо сказать, что существует незнание, полное силы и благородства, в мужестве и чести ничем не уступающее знанию, незнание, для достижения которого надо ничуть не меньше знания, чем для права называться знающим» (III, XI). Здесь все дышит пафосом борьбы с догматизмом средневекового мышления, с научными претензиями невежества, все требует отмены рогаток, шлагбаумов и пограничных столбов, требует невозбраненного доступа куда угодно. Именно эта нескованность Монтеня позволяет ему подняться над всеми и всяческими предрассудками его времени, да и других времен, опередить своих современников, своих ближайших потомков и найти отклик у всех самых передовых мыслителей более поздних поколений вплоть до нашей современности.
«ОБРАТИМ СВОЙ ВЗОР К ЗЕМЛЕ. . .»
Аристократ и утонченнейший интеллигент, Монтень умел судить о народе так, как это не было и не могло быть доступно его современникам:
«Обратим взор свой к земле, на бедных людей, постоянно склоненных над своей работой, не ведающих ни Аристотеля, ни Катона, никаких примеров, никаких философских поучений: вот откуда сама природа каждодневно черпает примеры твердости и терпения, более чистые и более четкие, чем те, которые мы так любознательно изучаем в школе. Сколько приходится мне видеть бедняков, не боящихся своей бедности! Сколько таких, что желают смерти или принимают се без страха и скорби! Человек, работающий у меня в саду, похоронил нынче утром отца или сына. Даже слова, которыми простой человек обозначает болезни, словно смягчают и ослабляют их тяжесть, О чахотке он говорит «кашель», о дизентерии — «расстройство желудка», о плеврите — «простуда», и, именуя их более легко, он и переносит их легче. Болезнь для него тяжела тогда, когда из-за нее приходится прекращать работу. Эти люди ложатся в постель лишь для того, чтобы умереть» (III, XII). У Монтеня мы найдем такую оценку народной поэзии, какая стала возможной только в конце XVIII — начале XIX века. Народ в цивилизованных странах был для Монтеня воплощением человечества в его естественном состоянии со всеми прекрасными и великими возможностями, которые заложены в человеческой природе. Нечего удивляться поэтому, что он воспылал таким страстным интересом к «дикарям», народам недавно открытых и захваченных европейцами стран Нового Света. Монтень прямо заявляет, что убийство и поедание военнопленных у так называемых дикарей ничуть не хуже (нет, он говорит даже «лучше»), чем пытки, поджаривание на медленном огне живых людей у его цивилизованных современников. Он весьма сочувственно цитирует слова того индейца, который, заметив резкий контраст между богатством и нищетой у европейцев, удивился, почему нуждающиеся не хватают богачей за горло и не поджигают их дома. Он с восхищением пишет о цивилизации Мексики и Перу, о мужестве и благородстве индейцев, сопротивлявшихся испанским конкистадорам. Снисходительный и терпимый, он ничего не прощает завоевателям-европейцам, первым колонизаторам, истреблявшим целые народы.
МЕРА ВЕЩЕЙ — ЧЕЛОВЕК
В эпоху Монтеня зори Ренессанса догорали и во Франции, а в Италии Возрождение было уже историей. Однако автор «Опытов» хранит живое ренсссансное сознание: так, при всей его любви к кабинетным штудиям, для него еще не существует никакого противоречия между любовью к древности и интересом к современной жизни, к непосредственному жизненному процессу, к настоящему дню и его «злобам». Поклонник Эпикура, он восхищался также стоиками, тем более, что стоицизму как моральному принципу его учили и превратности политической действительности и личные страдания. У него была хроническая болезнь почек с мучительными приступами болей. Он обстоятельно рассказывает об этом и пространно рассуждает о необходимости сохранять мужество, не злоупотреблять предписаниями врачей, не изменять жизнерадостности. Поэтому и стоицизм Монтеня звучит не как призыв мужественно мириться со страданием и смертью, а как стремление преодолеть страдание, утверждать жизнь и ее права. Нас отделяют от Монтеня без малого четыреста лет. Но нам он ближе и понятнее многих писателей и философов более позднего времени даже из числа самых великих и славных. У автора «Опытов» был широкий жизненный и исторический опыт, не слишком располагавший к оптимизму. И тем не менее мало у кого столько продуманного, прочувствованного, заражающего оптимизма. Даже в болезни, сведшей его в могилу, Монтень находил то, из чего можно было черпать жизнерадостность. У него, врага догматов и абсолютов, стихийного релятивиста, был свой непререкаемый абсолют: высокая оценка человека и отсутствие каких бы то ни было сомнений в том, что он — разумная, достойная и благая мера вещей.
