"Писатели Франции." Сост. Е.Эткинд, Издательство "Просвещение", Москва, 1964 г. OCR Biografia.Ru
продолжение книги...
С. Великовский. ТЕОДОР АГРИППА Д'ОБИНЬЕ (1552 — 1630)
РЫЦАРЬ ПРОТЕСТАНТИЗМА
Весенняя ярмарка 1560 года в Амбуазе проходила невесело: неподалеку от торговых рядов высился помост, на котором были выставлены для пущего устрашения подданных короля головы казненных заговорщиков-гугенотов. Весть о расправе быстро облетела страну. В ответ на ликование католических кюре раздавались воинственные призывы протестантских проповедников в южных провинциях; горожане спешно принялись чинить крепостные стены; в дворянских замках чистили оружие, крестьяне угоняли скот в леса. Богословским спорам, начатым полвека назад — после публикации «еретиком» Лефевром д'Этаплем французского перевода библии,— предстояло найти разрешение в гражданских междоусобицах. Амбуазское дело оказалось кровавым прологом к более чем тридцатилетней войне.
Религиозные смуты конца XVI века развеяли в прах благороднейшие надежды Возрождения: гуманистическому культу независимой мысли жизнь противопоставила неистовый разгул фанатизма, преклонению перед всесторонне одаренной личностью — массовые истребления, мечте о национальном величия — бесчинства иноземных наемников, проповеди веротерпимости — Варфоломеевскую ночь. На смену жизнелюбивой лирике «Плеяды» пришла трагическая поэзия исторических потрясений — поэзия леденящих душу картин, горестных дум, гневных проклятий. Ее провозвестником был Ронсар, в грозный для родины час отбросивший лиру певца любви и языческих радостей, чтобы «железным пером на бумаге из стали» описать «беды сего времени». Ее творцом стал один из вождей протестантских армий, суровый поэт-солдат Агриппа д'Обинье, слагавший стихи, сидя в седле или положив лист бумаги на край окопа. Этот неукротимый вития родился в тот год, когда члены «Плеяды» с восторгом декламировали недавно вышедшие ронсаровские «Оды», где прославлялись просвещенные государи, а равно любовь и радости сельской жизни, но как он далек от утонченных служителей муз, превыше всего ценивших дружескую беседу и сосредоточенный труд в тиши кабинета! Лихой рубака и дальновидный политик, поклонник былой феодальной вольницы и нежный семьянин, широко образованный гуманист и суеверный теолог-протестант, рядовой гугенотских отрядов и придворный острослов, фанатик дворянской чести и незаурядный полководец, искусный дипломат и знаток фортификации — таков сложный облик Агриппы, встающий со страниц жизнеописания, составленного им самим на склоне лет в назидание детям и внукам. Он сродни титанам Возрождения, но в этой мощной личности уже отчетливо проступает скованность, пуританская узость кальвиниста, да еще к тому же потомка рыцарей-крестоносцев. Головы амбуазских заговорщиков еще не были убраны, когда восьмилетний Агриппа проезжал через городскую площадь со своим отцом, ревностным воином-гугенотом и книжником. Увидев казненных друзей, старый д'Обинье разразился яростными угрозами по адресу их палачей. Едва выбравшись из толпы, окружившей его отряд, он заставил сына поклясться свято хранить память павших единоверцев и до последнего вздоха сражаться за их дело. Так состоялось посвящение будущего поэта в рыцари протестантизма. Своей детской клятве он остался верен на полях сражений, в политике, в литературных трудах. Воспитанный строгими наставниками, Агриппа в шесть лет читал на греческом, латинском и древнееврейском языках; год спустя он переводил Платона. Осиротев, он попал в Женеву, где под руководством ученых кальвинистов занялся комментариями к священным книгам, философией, математикой, а затем, без ведома родственников перебравшись в Лион, увлекся и «оккультными науками». Но сидеть за книгами, когда кругом сражались, было скучно. Однажды ночью шестнадцатилетний Агриппа, запертый в доме своего опекуна в Сентонже, спустился по простыне из окна спальни в одной рубашке, пристал к отряду протестантов и наутро же в схватке добыл себе оружие, одежду, коня. Это был первый ратный подвиг воина, затем почти полвека кряду не выпускавшего из рук шпаги.. Вскоре дерзкая отвага, неистовый пыл, выносливость сделали юного сорвиголову героем гугенотских отрядов. Приступы, ночные вылазки, стычки на дорогах, внезапные партизанские налеты — везде Агриппа в первых рядах. Но пока это лишь бесшабашная удаль подростка, опьянение боем ради боя. Угрызения совести настигают безусого капитана, когда он лежит в горячке. Встав с постели, Агриппа горько раскаивается в учиненных грабежах и жестокостях. Отныне он идейный борец за родину и веру, исполненный сознания святости своей миссии. В перерыве между сражениями пришла к д'Обинье любовь. Укрываясь как-то от преследований в одном из замков, он страстно увлекся дочерью гостеприимного хозяина, гордой красавицей Дианой Сальвиати, племянницей той самой женщины, которая была воспета Ронсаром под именем Кассандры. Первая любовь не принесла Агриппе счастья: богатую аристократку-католичку мало привлекал дворянин из захудалого рода, к тому же гугенот. Зато страсть пробудила в нем поэта. Поток нахлынувших на неискушенную душу чувств он излил в цикле стихов, названных им «Вёсны». В облике влюбленного Агритшы, восторженно поющего любовь, красоту, молодость, немало сходства с певцом Кассандры и Марии. По горестная мелодия страдания и разбитых надежд, прозвучавшая в сонетах ученика, не похожа на светлую печаль Ронсара о быстротечности всего земного. Весна д'Обинье — весна солдата, изведавшего запах пороха и крови. Его желания необузданны, страсть испепеляюща, отчаяние безысходно; когда поэт пишет о своих терзаниях, в его уме теснятся жестокие образы предсмертных мук, кровоточащих ран, запустения, которые навек врезались в память за годы скитаний по дорогам войны.
ПОЭТ И КОРОЛЬ
В 1573 году д'Обинье вернулся в Париж. Он принят при дворе, знаком с вождями обеих партий; крепкая дружба связывает его с Генрихом Наваррским, которого католичка Екатерина Медичи, мать последних Валуа, предусмотрительно окружила шпионами и не отпускает ни на шаг. Почти ровесники, Генрих и Агриппа мечтают вновь взяться за оружие, однако пока приходится довольствоваться шумными празднествами, охотами, любовными похождениями. Но вот, улучив удобный момент, друзья с кучкой приверженцев совершают побег. Скоро вокруг молодого короля-протестанта собирается гугенотское воинство. Один из его полководцев и идейных вдохновителей — д'Обинье. Пламенный проповедник, он поднимает на бой города и провинции; Генрих уверен в успехе самых трудных дипломатических переговоров, если его представляет д'Обинье; молодому маршалу принадлежит веское слово в военном совете. Но еще более незаменим Агриппа, когда речь идет о сложнейших религиозно-философских задачах, встававших перед движением. Среди военных тревог он каким-то чудом ухитряется быть в курсе не только богословской мысли, но и всей современной культуры. Он лично знаком с Монтенем, читал тираноборческий трактат Этьена де Ла Боэси «Рассуждение о добровольном рабстве», памфлеты протестантов Дюплесси-Морне, Отмана, Ланге, поэму в библейском духе гугенота Дю Бартаса «Неделя творения», знаменитую «Мениппову сатиру». Мыслитель с европейским кругозором, неутомимый деятель и блестящий полемист, неукоснительно верный своим нравственным принципам, Агриппа к концу религиозных войн вырастает в идейного главу французских протестантов, «совесть партии», как его иногда называют соратники. Среди приближенных Генриха уважают, но побаиваются этого рыцаря-проповедника без страха и упрека. Суровый подвижник идеи, он нетерпим к любым сделкам с совестью и даже своему покровителю не прощает макиавеллистских замашек в политике. Когда же Генрих Наваррский, решив, что «Париж стоит мессы», в 1593 году отрекся от протестантизма, чтобы стать «его католическим величеством» королем французов Генрихом IV, глубоко уязвленный Агриппа с прямодушной резкостью высказал в лицо старому другу свое осуждение и покинул Париж. Непримиренный, он почти безвыездно провел полтора десятилетия в отдаленном замке, с отвращением взирая на переход в католичество своих прошлых единоверцев и собратьев по оружию, измену которых он теперь саркастически высмеял в памфлете «Католическая исповедь господина де Санси» (1604). Гибель Генриха от кинжала подосланного убийцы суеверный Агриппа воспринял как кару разгневанных небес за отступничество от «веры отцов». С приходом к власти королевы-регентши старый гугенот вновь было пытался сколотить протестантскую оппозицию, выдвинув мятежные требования былой дворянской вольницы. Но страна жаждала успокоения. Время Агриппы прошло. Франция вступала в новую эпоху: складывался абсолютизм с его относительной стабильностью королевской власти; то, чего раньше добивались в битвах, ныне с успехом достигали ловкой закулисной интригой, и уже недалек был тот час, когда владельцы неприступных твердынь, гордые своей независимостью и воинскими доблестями, сняли шпоры и боевые шлемы, чтобы облачиться в напудренные парики и состязаться в галантности на придворных балах «короля-солнца». Но Агриппа упорно не желал сдаваться, заперев ворота своего замка, подняв мосты и выставив на стены часовых, он сел заканчивать «Всеобщую историю» (1616—1626) — летопись уходящей поры религиозных смут. Прикрывшись маской нелицеприятного очевидца, хроникер творил своим пером пристрастный суд над делами и помыслами современников, клеймил врагов и возвеличивал соратников по борьбе к вящей славе гугенотов в глазах потомства.
«ТРАГИЧЕСКИЕ ПОЭМЫ»
Одновременно со дна сундука, где хранились старьте бумаги, была извлечена рукопись незавершенной поэмы. Еще в 1577 году, тяжело раненный под Кастель-Жалу и не надеясь на выздоровление, д'Обинье продиктовал местному судье своего рода поэтическое завещание — серию проникнутых гневом и болью картин разоренной Франции. Встав с постели, он не расстался со своим замыслом и урывками, в краткие минуты затишья, не раз к нему возвращался. Отдельные куски поэмы в списках ходили по рукам среди гугенотов. Сам поэт кое-что читал в кругу близких. Но свести все воедино не было досуга, да и не время было подогревать распри мстительными песнопениями об ужасах войны и ее виновниках. После смерти Генриха, решил д'Обинье, наконец настал час вновь вдохнуть воинственный пыл в души единомышленников. Пересмотрев и серьезно дополнив старую рукопись, поставив в заглавии «Трагические поэмы», Агриппа в 1616 году послал свою книгу в свет с ободряющим напутствием: «Отважной будь, не прячься робко... Поддержкой послужит тебе справедливость, назначением — истина и уделом — бессмертие». Унаследовав от своего творца, отточившего мысль в исследовании исторических документов и на богословских диспутах, мудрость ренессансного знания и темперамент воина, родившись в грохоте сражений и зареве пожарищ, возмужав у бивуачного костра и в политических собраниях, поэтическое детище д'Обинье навсегда сохранило отпечаток своей необычной биографии. В этой протестантской эпопее о смутном времени слились в единый художественный сплав свидетельства потрясенного очевидца и мощь библейских образов, саркастический портрет и пророческое видение, отголоски гугенотского фольклора и фантастика церковных мистерий, зловещие аллегории-гротески и историческая хроника. Д'Обинье не признавал никаких правил, заботливо насаждавшихся его младшим современником Малербом. Его александрийский стих то мчится в бешеном вихре проклятий, то с торжественной размеренностью развертывается в ораторскую тираду, под которой подводит энергичную черту сжатый афоризм; в резком разломе стиха порой слышатся стенания жертв и скрежет оружия, вдруг сменяющиеся ликующей музыкой небесных сфер. В стиле «Трагических поэм» патетика Ветхого завета соседствует с повседневным просторечием, стародавнее «франкское наречие» — со слогом научного трактата, заимствования из древних языков — с крепкой солдатской бранью. И вся эта разнородная поэтическая глыба сцементирована неукротимой страстью поэта-пророка, то погружающего нас в глубины земной юдоли, то возносящего к сияющим небесным далям. Повинуясь его восторгам и негодованиям, читатель идет за ним через залитые кровью города и дымящиеся развалинами села Франции (песнь первая — «Беды»), дворцы выродков-королей («Государи»), оплоты неправедных судей («Золотая палата»), подземелья пыток и арены массовых избиений («Клинки»), пожарища, где на кострах живьем сжигают «еретиков» («Огни»). Идет, чтобы в последних песнях присутствовать при зрелище земной кары тиранам («Отмщения») и апофеозе божественного воздаяния за подвиги и грехи («Страшный суд»). Не все в «Трагических поэмах» выдержало испытание временем; многое еще при жизни поэта стало достоянием богословских архивов. Кальвинистская фантасмагория вместо трезвого взгляда на мир и человека, крайний нравственно-религиозный догматизм, подкрепленный нетерпимостью средневекового феодала, попытка создать иконописные лики великомучеников-гугенотов, весьма далекие от действительных прообразов, - все это нередко приводило д'Обииье к подмене лирического вдохновения проповеднической риторикой, картины времени — апокалиптическим визионерством. Но сквозь мистическую оболочку поэмы пробивается скорбный облик Франции, отвлеченные аллегории пороков не могут заслонить портреты истинных виновников национальной трагедии, в пророческом пафосе звучит жгучее страдание очевидца. За религиозной распрей д'Обинье увидел бедствия народа, родины, и именно эта патриотическая точка зрения на гражданские смуты, стихийный порыв к покою и миру возвышают «Трагические поэмы» над массой стихотворных однодневок, вышедших как из лагеря католиков, так и гугенотов: Я вижу Францию скорбящей, удрученной, Двумя младенцами на муку обреченной. Тот, кто сильней из них, сосцы ее схватил, И вот пинками ног он брата отстранил, Грудь материнскую терзая беспощадно. Он долю братнюю уничтожает жадно. Неистовый Исав, остервенелый вор, Он все забрал себе, врагу наперекор. А брат вступает в бой, и свирепеет злоба, И в поле битвы мать преображают оба. Ни вздохи жгучие, ни горькие мольбы, Ни слезы теплые не усмирят борьбы. Измученная мать, от боли изнывая Под властию скорбей лежит полуживая. А непокорные враждуют без конца, И снова борются и руки, и сердца. Так гибнут молока живительные соки, И перед смертию, в последний час жестокий, Мать говорит: «Зачем терзали столько раз Вы оба эту грудь, что выкормила вас? Живите же теперь войной, а не любовью! Отныне я смогу кормить вас только кровью».
(Перевод В. Парнаха) Поруганная Франция для поэта не просто символическая родина-мать, чью грудь терзают два разъяренных младенца, не просто застигнутый бурей корабль, на палубе которого схватились враждующие партии матросов. Это — вытоптанные нивы и пылающие селения; толпы крестьян, преследуемых солдатней; одичавшие горожане, укрывшиеся в лесах, где им пищей служит древесная кора и постелью — мох; мать, доведенная голодом до безумия и съедающая свое дитя, и сын, восставший на отца; разграбленный деревенский дом, у порога которого лежит семья, вырезанная от мала до велика рейтерами-наемниками. Ураган истории рассеял прекрасную грезу, взлелеянную поэтическими предшественниками д'Обинье, и на страницы «Трагических поэм» вторглась жестокая проза жизни — ужасающие показания непосредственного свидетеля. И то, что наблюдал поэт в Варфоломеевскую ночь, превосходило все кошмары адских мучений:
Но что здесь? Голова? И вот я замечаю: Обвили волосы распущенные сваю Моста жестокого. Отмечен красотой, Закоченевший труп белеет под водой. Здесь волосами он удержан был в паденьи, Закинут бледный лик, взывает он о мщеньи. Но нет, не мщения, вися, биясь о сруб, Решением судьбы, два дня ждал этот труп. Оставшейся еще в живых груди любимой Ждала здесь эта грудь в тоске неисцелимой. И наконец ведут супруга: осужден. Лишь привели, тремя кинжалами пронзен И тут же сброшен вниз; его подруги тело Здесь получило дар, которого хотело: Убитый, падая, схватил свою жену, С добычей дорогой сплетясь, пошел ко дну.
Перед лицом бедствий, постигших родину, поэт ощущает себя не мудрым наставником народов и правителей, каким был Ронсар в своих «Рассуждениях», но могучим ратоборцем, трибуном и мстителем, обрушивающим грозное оружие своего слова на головы тиранов-королей и адское семя папистов. И его стих, призванный испепелить виновников горя народного, не знает лукавой иронии; в нем нет и тени комизма. Отвратительно-уродливые, точно рожденные больным сознанием гримасничающие призраки, восседают вершители людских судеб — Зависть, Гнев, Крючкотворство, Неправедность — во дворце Правосудия, выстроенном из костей и черепов, которые скреплены замешанным на человеческой крови прахом. Не менее гнусны и обитатели королевских дворцов — сброд сладострастных развратников, нравственных выродков, льстецов, сводников, шлюх, отравителей, наемных убийц, предателей, лжесвидетелей, клеветников. И всей этой толпой повелевает свирепая в своей жестокости, бесстыдная в своем распутстве, алчная в своем властолюбии Екатерина Медичи, давнишний враг д'Обинье.
Сатира д'Обинье — трагическая сатира, в которой вереница мрачных, омерзительных видений зла сопровождается негодующими проклятиями поэта, яростным лобовым бичеванием порока. Все ныне против них: красоты Мирозданья, Столь оскверненные отравой злодеянья, Пред ними предстают и восстают на них. — «Зачем,—твердит Огонь,— вы из огней моих, От иска созданных для бытия и счастья, Творили палачей, холопов самовластья?» Сам Воздух против них, сам Воздух возмущен, И о возмездии к Судье взывает он:
— «О, звери лютые! Зачем вы осквернили Меня заразами, зловоньем этой гнили, Телами ваших жертв?» Вода взывает вновь:
— «Зачем мои ручьи вы обратили в кровь?» Взывают Горы к ним, мрачнее черной тучи: — «Зачем вы столько жертв низвергли с нашей кручи?» — «Зачем вы создали,— твердит убийцам Бор,— Из прелести дерев лишь виселиц позор?» Природа чистая в своей красе великой Теперь являет лик измученный и дикий Романским племенам, потом Европе всей, Завидовавшей им в искусстве палачей, Чтоб, к пище примешав пленительного яда, Кончину горькую обманывать усладой, Дать вероломству мощь питанья и питья И гибель прикрывать под цветом бытия. Пред обновлением Земля взывает в гневе: Ведь дети у нее загублены во чреве, Зарыты заживо, ведь колыбель людей В могилу обратил палач и лиходей.
НЕ КАЗАТЬСЯ, А БЫТЬ
Тираноборческий пафос «Трагических поэм» был слишком опасен, разоблачения «Всеобщей истории» слишком тревожили совесть преемников тех, кто был повинен в недавних распрях, чтобы автора могли оставить в покое. Едва увидев свет, книги д'Обинье предавались анафеме в католических церквах и публичному сожжению. Вокруг раздавались призывы расправиться с неуемным гугенотом. В 1620 году старый Агриппа тайком покинул родину и обосновался в Женеве, в ту пору центре европейского протестантизма. Сначала его приняли здесь радушно, предоставили дом, даже поручили переустройство армии и сооружение укреплений. Со всех концов Европы к ветерану движения и знаменитому изгнаннику спешили гонцы с важными поручениями, к его совету прислушивались, его военный и политический опыт высоко ценили. Судьба родной Франции не переставала тревожить д'Обинье. В изгнании он завершил новую книгу, в которой все вновь трепещет злобой дня. Но на этот раз из-под его пера вышла не трагическая повесть, а веселый пародийный памфлет-диалог «Приключения барона Фенеста», издание которого по частям растянулось на тринадцать лет (1617—1630). Фенест — хвастливый дворянчик, бесстыдный лгун и трус, каких немало расплодилось во Франции начала XVII века. Если он одет в походные сапоги со шпорами, то только для того, чтобы казаться (само имя барона по-гречески значит «казаться») воинственным, хотя боевой пыл его проявляется лишь в умении стремительно улепетывать. Если он при шпаге, то только из желания казаться бравым дуэлянтом, хотя он неизменно «опаздывает» на поединки. Если же у него в руке зубочистка, то лишь для того, чтобы казаться пообедавшим, хотя с ним это случается далеко не каждый день. Со своим собеседником — умным, доблестным дворянином и рачительным хозяином Эне (от греческого «быть») — Фенест пытается бойко болтать о политике, войне, богословии, книгах, но поминутно попадает впросак, ибо во всех этих вещах ровно ничего не смыслит. Но это его не смущает: с наивным простодушием, горделиво покручивая ус, он рассказывает о палочных ударах, выпавших ему на долю, о грязи, которой его забрасывают на улице озорные клерки, о шутках, подстроенных придворными, чтобы выставить его в глупейшем виде. Памфлет, во многом предвосхищавший реально-бытовой роман «вольнодумцев» XVII века, обнаруживает неожиданные грани сатирического таланта д'Обинье: приключения незадачливого придворного шаркуна, столь противоположного суровым добродетелям удалившегося от дел гугенота Эне, изобилуют смешными зарисовками нравов, пародийными портретами, задорными прибаутками, шутовскими сценками. Но именно это фарсовое веселье, во многом напоминавшее жизнерадостный смех Возрождения, крайне раздражало чопорных святош кальвинистской Женевы. Книга вновь подверглась преследованию — на этот раз женевских властей. Последний осколок ушедшей эпохи могучих натур и жизнелюбивого знания, д'Обинье был слишком самобытной личностью, чтобы прийтись ко двору трезво-расчетливым мещанам, задававшим тон в протестантской республике. Так, пережив свой век и самого себя, окруженный совершенно чуждыми людьми и нравами, провел последние годы жизни неистовый, беспокойный Агриппа. Говорят, что на смертном ложе он затянул псалом, с которым некогда водил в бой свои полки.
