"Писатели Франции." Сост. Е.Эткинд, Издательство "Просвещение", Москва, 1964 г. OCR Biografia.Ru
продолжение книги...
Э. Линецкая. НИКОЛА БУАЛО (1636—1711)
Из-под тяжелого завитого парика смотрят лукавые проницательные глаза. Губы насмешливо и добродушно улыбаются. Таков Никола Буало на портрете. Ничего величественного, напыщенного. А нам он представляется надутым и чопорным. В середине XVII века все бездарные писаки ненавидели его смертной ненавистью. К концу того же века он стал непререкаемым судьей в вопросах литературы. В XVIII веке влияние его распространилось на Англию, Германию, Россию. У нас его в 1752 году переводил Тредиаковский, а его собственная страна уже спорила с ним и даже над ним подтрунивала. Впрочем, Вольтер, скрывая под иронической улыбкой уважение к Буало, шутил: «Остережемся бранить Никола, не то быть беде». В XIX веке поэты-романтики на все лады поносили Буало. Гюго пользовался каждым случаем, чтобы сказать о нем что-нибудь нелестное. Но Пушкин, как всегда справедливый, писал: «Буало, человек, одаренный умом здравым и резким и мощным талантом, обнародовал свой коран (то есть «Поэтическое искусство». — Э. Л.), и французская словесность ему покорилась». К концу XIX века Буало стали совсем забывать. Теперь о нем вспоминают только в истории литературы. Такова судьба человека, для которого вся жизнь заключалась в литературе вообще и в поэзии в частности. Никола Буало-Депрео родился в Париже 11 ноября 1636 года. В этом же году Корнель написал «Сида». Отец Никола, Жиль Буало-Депрео, был крупным чиновником, регистратором Большой палаты парламента. Много лет спустя Буало (Депрео, как его звали современники), уже прославленный поэт и теоретик классицизма, писал о себе: Я юной матери в младенчестве лишился, Через шестнадцать лет навек с отцом простился И смело в жизнь вступил, самим собой ведом (1). Его рано отдали учиться в иезуитскую коллегию, и одиннадцати лет он был тонзурован, то есть ему выстригли волосы на макушке в знак того, что его готовят к духовной карьере. В коллегии Буало много читал, отдавая предпочтение писателям древности, особенно Гомеру, Вергилию и Горацию. Этой склонности он остался верен до конца своей жизни. Приблизительно к тому же времени относятся и его первые стихотворные опыты, среди них была даже трагедия. Преподаватели хвалили их, но сам Буало потом скромно умалчивал об этих юношеских пробах пера. Окончив коллегию, Буало начал изучать в Сорбонне сперва богословие — без всякой охоты, потом право — тоже не слишком ревностно. В 1656 году он был принят в сословие адвокатов, однако заняться практикой не спешил. В 1657 году умер его отец, оставив Буало небольшое, но достаточное для независимой жизни состояние, а так как единственной, поистине всепоглощающей страстью Никола была литература, он немедленно отказался от адвокатской карьеры и с тех пор уже ничем, кроме литературных дел, не занимался. А дела, как он полагал — да так оно и было в действительности, — его ожидали немаловажные.
Начал он не с пустого места. Ронсар и «Плеяда» уже возродили интерес к древним и приохотили французского читателя к стихам.
Франсуа Малерб, умерший за восемь лет до рождения Буало, уже реформировал французский стих, придав ему строгость и плавность, потребовав от лексики суховатой чистоты, от синтаксиса — четкости. Продолжая в какой-то степени традиции Ронсара, он вместе с тем вплотную подошел к поэтике классицизма, с которой навсегда связал свое имя Буало, горячий поклонник Малерба, впоследствии написавший о нем: Но вот пришел Малерб и показал французам Простой и стройный стих, во всем угодный музам, Велел гармонии к ногам рассудка пасть
И, разместив слова, удвоил тем их власть. Очистив наш язык от грубости и скверны, Он вкус образовал взыскательный и верный... («Поэтическое искусство») Корнель уже создал свои великие трагедии — и написанного «не по правилам» «Сида», и классического «Горация», и другие. Декарт уже выпустил в 1636 году — год рождения Буало — тоненькую, но прославившуюся на весь мир книжечку «Рассуждение о методе» с ее знаменитым «мыслю — значит, существую» и изложил принципы рационалистической философии, которые легли в основу эстетики классицизма. Классицизм существовал, были и попытки осмыслить его, но все же никто не построил связной теории, которая уяснила бы читателю, да и самим литераторам то, что они чувствовали, понимали, делали, но не могли четко сформулировать.
Впрочем, в 1657 году не мог сформулировать этого и Буало. Были у него убеждения (античные авторы прекрасны, это идеал, к которому надо стремиться). Были антипатии (Шаплен, автор неимоверно скучной эпопеи «Девственница», мадемуазель де Скюдери, написавшая
---------------------------------------------------- 1. Стихи переведены автором очерка. ---------------------------------------------------
к тому времени нескончаемый, слащавый роман «Великий Кир», и прочие авторы в подобном роде никуда не годятся). Были, наконец, и пристрастия (Корнель, великий писатель). Но все это требовало размышлений и проверки. Буало по-прежнему много читал, наведывался в литературные салоны, а ими в то время Париж кишмя кишел. Побывал он и в знаменитом салоне маркизы де Рамбулье, читал там что-то свое, но, видимо, понравился завсегдатаям не больше, чем они ему. Постепенно у него образовался тесный круг друзей и единомышленников — не слишком известных или совсем безвестных писателей, в которых Буало, наделенный безошибочным чутьем критика, сразу распознал людей истинно талантливых. Их имена — Расин, Лафонтен, Мольер. Вместе с Буало они образовали ту «великую четверку», сборища которой Лафонтен так любовно описал в романе «Психея». Они были тогда молоды — Мольеру, который был на полтора десятка лет старше остальных, едва исполнилось сорок, — вольнодумно настроены, любили соленую шутку, острое словцо и время проводили отнюдь не скучно: собирались в парижских кабачках, много пили, вкусно ели, дурачились, сочиняли пародии на литературных противников, делились замыслами (здесь, кстати, родился замысел расиновских «Сутяг», причем Буало, отлично знавший нравы судейских, даже придумал несколько сцен), читали друг другу свои новые творения и критиковали их сурово и нелицеприятно. Это содружество было необычайно плодотворно для его членов, и, хотя из-за ссоры Расина с Мольером оно довольно быстро распалось, Буало сохранил добрые отношения со всеми тремя, особенно же с Расином.
Первую свою сатиру Буало написал в 1660 году. Называется она «О неудобствах житья в больших городах». Буало пишет в ней о том, как тяжко приходится поэтам в Париже, где все к услугам льстецов, негодяев, пройдох, а талантливые люди прозябают в нищете. К этому времени окончательно сложились его литературные взгляды. Он еще не формулирует положительной программы, но уже очевидно, с какими литературными явлениями он намерен бороться. Прежде всего, считает он, следует расправиться с авторами слащавых вычурных стишков «на случай», с сочинителями романов, в которых невероятные происшествия нагромождаются одно на другое, а герои разговаривают таким языком, каким никогда, ни при каких обстоятельствах не разговаривают нормальные люди, — словом, с так называемой прециозной литературой, в то время очень популярной. Второй удар следует нанести бурлеску, жанру демократическому, грубоватому, нередко пародировавшему античных авторов, чего уже никак не мог стерпеть Буало. Все это подделки под настоящую литературу, мешающие ее развитию. Их надо истребить.
В течение следующих десяти лет он написал девять сатир, стансы, посвященные Мольеру (в защиту его комедии «Школа жен»), критический разбор «Жокондо» Лафонтена и прозаический памфлет на прециозных писателей «О героях романов». В своих сатирах Буало касается многих важных тем. Он называет безумцем завоевателя, который, вместо того чтобы мирно и мудро править своими владениями,
Идет на мир войной, земле наносит раны, Своим безумием опустошая страны, клеймит и стяжателя, и скрягу, и кичливого вельможу. Для своей эпохи Буало смел, порой даже дерзок. При этом, о чем бы ни шла речь, он всегда ухитряется, кстати и некстати, ввернуть ехидное словцо против ненавистных ему виршеплетов. Настойчиво, даже навязчиво возвращается он к именам Пельтье, Прадона, Скюдери, Кольте и многих других жеманных, скучных или попросту бездарных литераторов. В VII сатире он так и пишет: Берусь писать хвалу — все рифмы убегают... Но чуть начну бранить — и нет от рифм отбою: Вот тут я становлюсь поэтом и собою. В сатирах Буало много прелестных и острых афоризмов, до сих пор живущих во французском языке, вроде знаменитого Я более всего чту точность на земле: Котом зову кота, плутом зову Роле. Особое место среди сатир Буало занимают III сатира «Об одном нелепом обеде» и VI — «О том, как затруднительно жить в Париже». Тут Буало показывает себя мастером реалистических зарисовок, совсем в духе фламандских художников. Он не обладает лукавым юмором и поэтическим воображением Лафонтена, у него и в помине нет глубины Мольера, он ничего не может придумать, но благодаря острой наблюдательности умеет порой изобразить вещи так живо, что читатель их видит. К этому же периоду относится и памфлет Буало «Герои романов», в котором он беспощадно разделывается со своими литературными противниками. Этот столь академический, с точки зрения читателей XX века, поэт был неистовым борцом за литературу. Он никого и ничего не боялся, готов был сразиться с любым, самым влиятельным врагом и делал это не из-за угла, а открыто. Его не мучила зависть, не мешали спать чужие лавры, — он просто любил поэзию.
Свои произведения Буало читал друзьям, а потом в списках они расходились по Парижу. Только после того, как кто-то в Руане «воровски» издал его сатиры, он решил их напечатать. Первое издание появилось в 1666 году и наделало много шума. Читатели веселились, обиженные авторы негодовали, Буало был доволен. Он нажил множество врагов, которые изощрялись в нападках на него, называли его не Депрео, а Девиперо (от французского слова vipere — гадюка), но им это не помогало: над ними по-прежнему смеялись. Теперь множество знатных вельмож искало общества отнюдь не знатного Буало: он был умен, остроумен, общителен, и в нем не было ни тени искательства. Его нельзя было не уважать. И его талант и его идеи достигли полной зрелости. Он вступает в самую творчески плодовитую пору своей жизни. К тридцати годам Буало написал девять сатир, к тридцати шести — девять посланий. Надо признаться — сегодня почти все его послания кажутся невыносимо скучными: традиционные насмешки над крючкотворами, холодное воспевание прелестей сельской жизни, официальный фимиам королю по случаю форсирования Рейна. Исключение составляет короткое седьмое послание, посвященное Расину,— «О пользе, которую приносят враги». Это один из шедевров Буало — недаром его так ценил А. Франс. Утешает ли он автора освистанной «Федры», говорит ли о старике Корнеле, скорбит ли по поводу позорных похорон умершего за три года до этого Мольера — Пока дощатый гроб и горсть земли печальной Не скрыли навсегда Мольера прах опальный, Его комедии, что все сегодня чтут, С презреньем отвергал тупой и чванный шут,— рассказывает ли о том, что, чем больше нападают на него самого враги, тем тщательнее работает он над своими стихами, — каждое его слово звучит искренне, горячо и по-настоящему взволнованно. В девятом послании Буало впервые формулирует один из важнейших принципов своей теории:
Прекрасна истина; пусть будет мир с ней дружен: Ведь даже вымысел без правды нам не нужен.
Вскоре эта же мысль будет повторена в «Поэтическом искусстве»: Невероятное растрогать не способно. Пусть правда выглядит всегда правдоподобно: Мы холодны душой к нелепым чудесам, И лишь возможное всегда по вкусу нам.
Перекличка между этими двумя произведениями вполне понятна: как раз в это время Буало работал над «Поэтическим искусством». Через два года, в 1674 году, основной труд его жизни был закончен. Образцов для «Поэтического искусства» у Буало было достаточно. Тут и «Поэтика» Аристотеля, и «Послание к Пизонам» Горация, и другие, менее известные трактаты. Но, хотя Буало твердо верил, что исходит из античного идеала прекрасного и что этот идеал вечен для всех времен и народов, он, естественно, писал как человек XVII века, современник Корнеля, Расина, Мольера. Буало разбил свой трактат в стихах на четыре песни. В первой даны общие принципы построения стихов, вторая и третья посвящены разбору различных поэтических жанров, четвертая песня состоит из наставлений преимущественно морального характера. Начинается «Поэтическое искусство» с довольно тривиальной истины: стихи следует писать только тому, кто талантлив. Это основное условие. Но одного таланта мало. Прекрасно только то, что подчинено законам разума. Неразумное не может быть прекрасным. Так пусть же будет смысл всего дороже вам: Пусть блеск и красоту лишь он дает стихам. В этом вопросе Буало истинный последователь Декарта: он развивает в эстетике положения великого философа-рационалиста. Как и для Декарта, разум для Буало категория внеисторическая, следовательно, внеисторической категорией является и понятие прекрасного. Законы прекрасного незыблемы. Если поэт, наделенный талантом, творит согласно этим законам — все, созданное им, прекрасно. Требованиям разума, или, как часто говорит Буало, здравого смысла должно быть подчинено все: композиция, характеры в драматургических произведениях, образная система, даже рифма. Будь то в трагедии, в эклоге иль в балладе,
Но рифма не должна со смыслом жить в разладе... Всего важнее смысл... Не удивительно, что нас дремота клонит, Когда невнятен смысл, когда во тьме он тонет... Разумное искусство всегда правдиво: Мы холодны душой к нелепым чудесам.
Более того, единичный факт, пусть даже и правдивый, часто кажется неправдоподобным: только обобщенное может чему-то научить читателя и зрителя, вызвать в нем, следуя терминологии Аристотеля, ужас и сострадание. В этих положениях Буало заключена квинтэссенция эстетики классицизма: прекрасное есть нечто неизменное на протяжении всей истории, управляемое законами разума и отражающее обобщенную действительность. С точки зрения Буало, искусство античности наиболее полно воплотило эти принципы, поэтому он не уставал призывать своих современников к подражанию древним. Требуя от искусства правдивости и правдоподобия, Буало тем не менее оставался верен всем предубеждениям своего времени. Не стоит упрекать его в этом: многие писатели последующих веков, вплоть до нашего времени, так же требовали правды и были так же далеки от нее. Во всяком случае, он был до конца искренен. Его теория жанров похожа на шахматную доску, с той лишь разницей, что шахматные фигуры могут хотя бы передвигаться по черным и белым клеткам, а жанры — большие и малые, высокие и низкие — навеки пригвождены к одному и тому же месту. Элегия должна описывать чувства меланхолические, эклога — любовные переживания пастухов и пастушек, ода — высокие подвиги и т. д. Короче говоря, литература строится по принципу сословной монархии. Это особенно важно для двух основных жанров классической литературы: трагедии и комедии. В первой действуют высокорожденные герои, движимые сильными и всепоглощающими страстями, во второй — люди обыденные, олицетворяющие какие-нибудь пороки, которые нужно осмеять. Речь первых должна звучать пламенно и возвышенно, а их самих следует «вынуть» из современности, чтобы зритель отвлекся от сегодняшнего дня. Только тогда чувства, всем понятные, но облагороженные, дойдут до сердец и взволнуют их. Когда же речь идет о пороках, то тут носителями зла должны быть буржуа, которые и говорить будут так, как они говорят в жизни. Однако ни в коем случае нельзя впадать в простонародность, профанировать искусство буффонадой. Изобразить низменное можно, только высоко стоя над ним. Недаром автор «Поэтического искусства» предпочитал грубоватому Аристофану изящного Менандра и недаром так сокрушался, когда Мольер, которого он бесконечно ценил, впал в непростительный грех, с симпатией нарисовав Скапена — этот замечательный прототип Фигаро: Не узнаю в мешке, где скрыт Скапен лукавый, Того, чей «Мизантроп» увенчан громкой славой. Заявляя, что нет такого чудовища, которого не могло бы облагородить искусство, он тем не менее был убежден, что искусство должно изображать только придворную знать и чиновных горожан, да и то последние годятся лишь для комедии. Что касается простолюдина, то о нем Буало даже не вспоминает. Итак, сфера искусства — не индивидуализированный портрет, а обобщенное изображение. Неплохо для правдоподобия придать герою какой-нибудь маленький недостаток, но и недостатки нужно выбирать из числа «высоких»: Герой, в ком мелко все, лишь для романа годен. У вас пусть будет он отважен, благороден, Но все ж без слабостей он никому не мил. Выводить на сцену обобщенный персонаж следует в тот момент, когда владеющая им страсть дошла до апогея, вслед за которым идет быстрая и логически оправданная развязка: в трагедии герой гибнет, в комедии главный персонаж разоблачен и осмеян. Буало требовал короткой и ясной экспозиции, напряженного развития интриги, четкой развязки. Из всего предыдущего естественно вытекает принцип единства места, времени и действия. Зритель сидит три часа на одном и том же месте, смотрит на одну и ту же сцену — как он может поверить, что актер успел за это время объехать разные города и страны и превратиться из юноши в старца? Какие громы обрушивались на голову нарушителя единств, даже если это был Корнель, не говоря уже об испанце Лопе де Вега! Если в первых трех песнях с исчерпывающей полнотой сформулированы эстетические воззрения французского классицизма XVII века, то четвертая песня интересна для нас тем, что по ней можно судить о личности самого автора и о людях того века. Начинается она с прелестной лукавой притчи о бездарном враче, который оказался превосходным архитектором. Читатели не преминули узнать в этом персонаже Клода Перро, приходившегося братом автору «Красной Шапочки», Шарлю Перро. За притчей следуют наставления. Буало предостерегает поэтов от самомнения, корысти, зависти:
Мы этой низостью пятнать себя не будем И, к почестям стремясь, о чести не забудем. Или: Ведь даже если ум и ясен и глубок, Испорченность души всегда видна меж строк. Кончается четвертая песня традиционным восхвалением короля, но самые последние строки снова обращены к поэтам, у которых Буало просит прощения за то, что он ... в критике неумолимо строг: Придира и брюзга, люблю бранить, не скрою, Хотя в своих стихах и сам грешу порою. С точки зрения композиции «Поэтическое искусство» очень уязвимо. Буало часто повторяется, переходы от одного положения к другому искусственны, а то и вовсе отсутствуют. К сожалению, этим недостатком отмечены все произведения Буало, если не считать таких миниатюр, как III и VI сатиры или послание к Расину. Но недостатки композиции вполне искупаются блеском, с которым написан этот ученый трактат. Рифма у Буало богатая, точная, иногда неожиданная и всегда смысловая. Александрийский стих, который может быть таким однообразным и унылым, у Буало разработан до предела, изящен, гибок. Пушкин с полным основанием писал об этом размере: Он вынянчен был мамкою не дурой: За ним смотрел степенный Буало.
Сухие правила сформулированы кратко и афористично: «Не обуздав себя, поэт писать не может»; «Ищите не похвал, а умного совета»; «Глупец глупцу всегда внушает восхищенье»; «Посредственность всегда бездарности синоним» и т. д. После выхода в свет «Поэтического искусства» авторитет Буало в вопросах литературы поднялся на необычайную высоту, и всю силу этого авторитета он употреблял на то, чтобы поддерживать талантливые произведения. Когда в 1677 году враги Расина устроили провал «Федры», Буало так же горячо защищал и поддерживал своего друга, как некогда защищал и поддерживал Мольера. В то десятилетие, когда были написаны «Поэтическое искусство» и «Федра», французский классицизм достиг вершины. Казалось бы, перед ним лежит широкая прямая дорога. Но так в искусстве не бывает. Меняются формы общественной жизни, меняется и литература. Пройдет еще десяток лет — и начнется спуск, сперва пологий, потом все более крутой.
Работая над «Поэтическим искусством», Буало параллельно писал вещь в совсем ином жанре: ироикомическую поэму «Налой». Хотя он обеими руками подписался бы под словами Пушкина: Служeнье муз не терпит суеты, Прекрасное должно быть величаво,
но фламандский бес тянул его к бытовым картинкам и тем самым индивидуализированным портретам, против которых он первый восставал. Пусть он утверждал, что сочинил «Налой», только чтобы противопоставить его грубому бурлеску и создать правильный образец в этом жанре, — дело тут не в противопоставлении; будучи теоретиком обобщеннейшей в мире литературы, Буало в то же время обладал значительным талантом поэта-бытописателя. Теоретик почти всегда побеждал бытописателя, но все же иногда последний одерживал верх. В такие часы, видимо, и писался «Налой». В «Налое» смелыми, сочными мазками нарисованы прелаты, поссорившиеся из-за того, стоять ли налою на клиросе или нет, их сторонники, вся окружающая их обстановка. Правда, никаких выводов Буало не делает: он ограничивается набросками с натуры, но выполнены эти наброски мастерской и неробкой рукой. Когда Буало завершил «Поэтическое искусство», ему было тридцать восемь лет. Людовик XIV пришел в восторг и от трактата в целом (еще бы — у него завелся собственный Аристотель!), и от последних страниц, прославляющих короля-солнце. В 1677 году он назначил Расина и Буало своими историографами, приказав им все бросить и целиком посвятить себя этому новому для них занятию. Результаты их работы до нас не дошли — рукопись сгорела в 1726 году, но трудились они очень прилежно. Труд этот давался им нелегко: приходилось сопровождать короля во время военных походов, а оба поэта были людьми безнадежно штатскими. Госпожа де Севинье ехидно описывает «этих поэтов-историков, следующих за королевской свитой то пешком, то верхами, растерянных до полной невозможности и по уши в грязи». Враги, воспользовавшись таким удобным случаем, осыпали их эпиграммами. Особенно усердствовал Прадон, над которым столько раз и так беспощадно издевался Буало. Кончилось дело тем, что последний почил на лаврах, предоставив почти всю работу и вознаграждение за нее Расину. Но король на него не рассердился и в 1683 году даже заставил упиравшихся академиков принять Буало в Академию.
Несмотря на все милости короля, Буало не стал «своим» при дворе; для этого он был слишком независим и слишком скромен. Он не любил путешествовать, вел размеренную жизнь, а если и грешил, то разве что чревоугодием. Как истый буржуа, он был расчетлив и не сорил зря деньгами. Тем не менее гонораров за свои литературные произведения не брал, считая, что материальная заинтересованность порождает корысть, а корысть пагубна для поэта. Закончив «Поэтическое искусство», он надолго перестает писать. Из длинной творческой паузы Буало вывел разгоревшийся между ним и Шарлем Перро спор, носящий в истории литературы название «Спор древних и новых». Произошло это в конце 80-х годов. Рамки классицизма становились тесными для литературы, античные идеалы, давно вызывавшие сомнения у многих писателей, подвергались открытой критике. В ряде остро полемических сочинений Перро утверждал идею прогресса в искусстве и преимущества современной литературы над литературой древних. При этом он жестоко высмеивал Буало и как теоретика, и как человека. Буало ответил несколькими неуклюжими эпиграммами и длинным, скучным, полным личных выпадов трактатом «Размышления о Лонгине». Его возражения прозвучали неубедительно. Да и мог ли он убедительно возразить Перро, доказывавшему, что Паскаль стоит Платона, Лабрюйер — Теофраста, а Буало — Горация и Ювенала? Последний штрих весьма пикантен и говорит об уме и чувстве юмора знаменитого сказочника. Кончился спор тем, что враждующие стороны протянули друг другу руки. Буало не был переубежден, но тем не менее пошел на уступки, написал Перро очень достойное письмо и напечатал его в очередном издании своих сочинений. Это досталось ему нелегко. Век его уходил, а он оставался как живой памятник. Все же полемика, видимо, согрела остывающую кровь Буало, и в 90-х годах он написал еще три сатиры и три послания. Однако ничего нового по сравнению с прежними его сатирами и посланиями он в них не сказал. В X сатире «О женщинах» есть забавные и меткие зарисовки, в XII — довольно острые выпады против фанатизма. (Король запретил ее печатать, и она появилась в свет только после смерти Буало.) До сих пор грустно читать десятое послание — самые личные стихи, когда-либо написанные Буало. Понимая, что жизнь его оскудевает, он обращается к своей музе: Прошли те времена, когда своим питомцам, Блистая мастерством, давала ты урок, Чтоб на Парнас потом они взошли в свой срок... Не возвратить тех дней, не обрести той славы... При этом он с наивной гордостью перечисляет всех, кто был к нему благосклонен: короля, Кольбера, Арно. В 1687 году Буало купил себе дом в пригороде Парижа, Отейле, и большую часть времени жил там. Его здоровье, всегда слабое, год от году становилось все хуже, зато характер сделался мягче и покладистей. Он окружен людьми, которые ищут его общества, у него всегда множество гостей. Посещали его не только старинные друзья, но и писатели более молодого поколения, в частности Лабрюйер, читавший ему свои «Характеры». Особенно частым его гостем был Расин, один или со всей семьей. Их дружба выдержала испытание временем, и смерть Расина (1699) была для Буало тяжелым ударом. После этого он ни разу не был в Версале: там ему нечего было делать. Умер Буало 13 марта 1711 года, пережив всех своих друзей. С тех пор прошло два с половиной столетия. Пересмотр эстетики классицизма, начатый еще при Буало и продолженный в XVIII веке, завершили романтики. Нам эта нормативная эстетика резко разграниченных жанров, положительных героев, снабженных для правдоподобия маленькими недостатками, и густо-отрицательных персонажей кажется наивной. Но по многим примерам известно, что практика писателей отнюдь не равнозначна их теоретическим убеждениям. Эстетика классицизма умерла, но «Сид», но «Федра», но «Тартюф» до сих пор звучат со сцены, переиздаются, переводятся, читаются. Буало как теоретик представляет для нас лишь исторический интерес. Что касается его литературного наследства, то мы и сейчас смеемся, читая III и VI сатиры или иные сцены из «Налоя», нас трогает послание к Расину, мы восхищаемся отточенными афоризмами «Поэтического искусства», не устаревшими и сегодня. Особенно же дорог нам Буало тем, что он неустанно и нелицеприятно боролся за настоящее искусство, что он был «суровым судией», поводырем и нянькой своих великих современников, без которых не только французская, но и мировая литература была бы куда беднее, что он безошибочно чувствовал все талантливое и бесстрашно поддерживал всех больших писателей — будь то близкий его сердцу Расин или почти во всем чужой ему Паскаль.
