"Писатели Франции." Сост. Е.Эткинд, Издательство "Просвещение", Москва, 1964 г. OCR Biografia.Ru
продолжение книги...
М. Рабинович. ВОЛЬТЕР (1694 - 1778)
"ПО ПОВЕЛЕНИЮ КОРОЛЯ..."
В Бастилию 17 мая 1717 года привезли нового узника. Это был молодой человек. На его некрасивом лице выделялись умные, пытливые, живые глаза. Локоны пышного парика по моде того времени падали на плечи. Комендант крепости-тюрьмы прочел приказ: «Имею честь передать вам, что, по повелению короля, препровождается в Бастилию господин Аруэ...» Имя это было знакомо коменданту, как и многим парижанам. Аруэ знали как остроумного сочинителя экспромтов, постоянного посетителя вольнодумных салонов. Чтобы избегнуть неприятностей, молодому поэту уже пришлось несколько раз покидать Париж. Он укрывался в загородных замках своих знатных знакомых. На этот раз провинность Аруэ была серьезнее, чем обычно. По рукам ходил небольшой анонимный памфлет. По первой строчке его называли «В правление отрока» (Puero Regnante). Латинские стихи памфлета сильно задели регента, герцога Орлеанского. Аруэ не удалось, как обычно, отречься от авторства. Подосланный полицией провокатор выманил у него признание. В результате — обвинение в оскорблении регента, приказ об аресте и Бастилия. Аруэ превратил свой каземат в рабочий кабинет писателя. Он сочинял стихи, написал шуточную поэму о своей тюрьме, начал большую эпическую поэму из эпохи религиозных войн, переделал и завершил трагедию «Эдип». Почти одиннадцать месяцев прошло, пока друзьям удалось исхлопотать у регента прощение. 11 апреля 1718 года Аруэ был освобожден. Полгода спустя — 18 октября — в театре состоялась премьера его трагедии «Эдип». Успех был полный. Драматург, не особенно заботясь о том, согласуется ли это с сюжетом, заставлял своих героев с пренебрежением говорить
о королевской власти, осуждать придворные интриги и лицемерие священников. Недавний пленник Бастилии был признан наследником Расина и Корнеля. Автор вошел в моду. Блестящий и острый собеседник, он сделался постоянным гостем великосветских салонов. Регент назначил ему пенсию, а Париж смеялся словам Аруэ, который, поблагодарив регента за заботы о его пропитании, умолял его высочество более не обременять себя хлопотами по подысканию ему квартиры. Трагедию «Эдип» автор посвятил герцогине Орлеанской, супруге регента. Посвящение он подписал: Франсуа Мари Аруэ де Вольтер. Этот псевдоним стал именем писателя. Об Аруэ понемногу забывали, знали Вольтера. Новый успех принесла Вольтеру большая эпическая поэма «Генриада», начатая еще в Бастилии. Напечатанная нелегально в 1724 году, поэма была восторженно встречена. Ее сравнивали с «Энеидой», а автора — с Вергилием. К известности драматурга присоединилась слава первого национального эпического поэта Франции. Но даже самая широкая популярность не могла вывести Вольтера за пределы того сословия, к которому он принадлежал. В феодально-абсолютистской Франции плебей мог быть талантлив, мог стать знаменитым, но в глазах дворян он по-прежнему оставался мещанином, к которому относились с пренебрежением. Герцог Сен-Симон высокомерно говорил: «Вольтер — это сын того нотариуса, который вел дела моего отца и мои...» По своему происхождению Вольтер принадлежал к зажиточной буржуазной верхушке третьего сословия. Его предки, выходцы из Пуату, занимались там торговлей, производством сукон, аптекарским делом, дубильным ремеслом. В Париже Аруэ держали суконную лавку. Дела шли успешно, благосостояние семьи росло, и мэтр Франсуа, отец Вольтера, оставил торговлю и с 1675 года стал нотариусом Парижской судебной палаты. Он женился на Марии Маргарите Домар де Молеон — дворянке из Пуату. От этого брака 21 ноября 1694 года и родился Франсуа Мари Аруэ — Вольтер. Среди постоянных клиентов нотариуса Аруэ были герцоги Сен-Симон, Сюлли, Ришелье и другие. Эти связи пригодились, когда настало время дать образование Франсуа Мари. В октябре 1704 года его определили в привилегированный коллеж Людовика Великого. В 1711 году Вольтер окончил коллеж. Он вышел оттуда с весьма односторонними и поверхностными знаниями. Впоследствии он вспоминал о своем «милом воспитании»: «...я не знал ни того, что Франциск I был взят в плен при Павии, ни где находится эта Павия. Мне была неизвестна даже та страна, в которой я родился, я не знал ни основных законов, ни нужд моей родины, я не знал ничего из математики и ничего про здравую философию. Я знал только латынь и всякие глупости». Первые шаги молодого Вольтера обещали жизнь, полную волнений и борьбы, странствований и перемен, неудач и блестящих успехов. Парижские знакомства и встречи, эпикурейские кружки вольнодумцев, поэтические опыты, в которых философское свободомыслие переплеталось с модной тогда эротической тематикой, острословие в салонах - словом, светская жизнь захватила молодого поэта. Надеясь оградить сына от скверных влияний, отец устроил его в свиту французского посла в Голландии. Однако пребывание в тихой Гааге было непродолжительным, и после неудачного романтического приключения Франсуа Мари возвратился в Париж к прежнему образу жизни. 1 сентября 1715 года Франция вздохнула с облегчением — умер старый деспот, король Людовик XIV, долгое царствование которого охватило и расцвет абсолютизма и время начавшегося его упадка.
Наследник престола был еще ребенком, и правителем Франции стал герцог Филипп Орлеанский. Мотовство регента не уступало расточительности Людовика XIV, а его распущенность предвосхищала царствование Людовика XV. Все это давало обильные темы для сатир, колких эпиграмм, подпольных стишков, направленных против режима. Вольтер сближается с оппозиционно настроенной золотой молодежью. Он блещет своими экспромтами, которые передаются из уст в уста. Его оппозиция неглубока, поверхностна, но и этого достаточно, чтобы попасть в разряд неблагонадежных. За ним следят и, наконец, бросают в тюрьму.
Из Бастилии Вольтер вышел не только автором «Эдипа» и поэмы в честь короля — сторонника веротерпимости. В тиши тюрьмы окрепла его философская мысль, утвердились его взгляды. Он известен как поэт и драматург. Его дела идут отлично. Он желанный гость в аристократических салонах. И все же скоро Вольтер почувствовал, что он принадлежит к бесправному третьему сословию. Кавалер де Роган-Шабо, один из тех, про кого позднее Фигаро скажет, что они взяли на себя только труд родиться, спросил однажды оскорбительно небрежным тоном: — Господин Вольтер, господин Аруэ или как вас там?!.. Вольтер ответил с достоинством: — Я, конечно, не влачу за собой громкого имени, но делаю честь тому, которое ношу.
Де Роган счел слова поэта дерзкими и затаил обиду. В конце декабря 1725 года Вольтер обедал у герцога Сюлли. Неожиданно поэту передали, что его ждут подле дома. Вольтер встал из-за стола и вышел на крыльцо. Его схватили дюжие молодцы в ливреях кавалера де Рогана. Лакеи палками избили Вольтера. Де Роган командовал экзекуцией из окна своей кареты, стоявшей неподалеку. Оскорбленный и разъяренный Вольтер напрасно искал поддержки у своих высокопоставленных знакомых. Никто из них не откликнулся — даже герцог Сюлли, у дверей дома которого было нанесено оскорбление. Они не видели ничего необычного в том, что дворянин проучил зазнавшегося буржуа. — Нам бы не сдобровать, если бы у поэтов не было спин для палок,— заметил один аристократ. Вольтер решил прибегнуть к дуэли. Он обучается фехтованию, встречается с бретерами. Но Роган уклонился от вызова, а его влиятельная родня, чтобы избавиться от возможной опасности, спешно выхлопотала ордер на арест...
В тюремном журнале появилась запись: — Сегодня, 17 апреля 1726 года, доставлен в Бастилию по приказанию короля господин Вольтер...» Второе заключение было непродолжительным. Вольтера вскоре освободили, обязав покинуть пределы Франции. Местом своего изгнания Вольтер выбрал Англию. Покидая родину, Вольтер чувствовал себя сыном своего класса — буржуазии, был исполнен ненависти к деспотизму и произволу, жертвой которых сделался. Он получил наглядный урок сословного неравенства.
КНИГА ОСУЖДЕНА
В мае 1726 года Вольтер увидел берега Британии. Уже тогда Англия была передовой страной. Она пережила буржуазную революцию, которая ограничила власть короля и поставила во главе государства крупную буржуазию и «новое дворянство». Вольтер внимательно изучал страну, куда его забросила судьба, ее религию, науку, литературу, ее язык, которым он скоро хорошр овладел. Он встречался с политическими деятелями, философами, писателями, простыми людьми и знатными гражданами. Он посещал празднества и театры и впервые познакомился с драматургией Шекспира.
Вольтер прожил в Англии три года. В 1729 году он смог возвратиться на родину. Живая, беспокойная натура мешала ему осесть на одном месте. Он живет в Париже, Руане и других городах. Он по-прежнему сочиняет стихи, пьесы, заканчивает начатый в Англии исторический труд о Карле XII и работает над своими английскими впечатлениями. В 1734 году вышли в свет «Философские письма, или Письма об Англии». Двадцать четыре письма знакомили французских читателей с английской церковью, религиозными течениями, политическим строем Англии, ее правительством, парламентом, торговлей, философией, наукой и литературой. Вольтер писал о мудрой форме правления в Англии, где «государь властен творить добро, но не может причинять зло», где «знать знатна без злоупотреблений и без вассалов», а народ «принимает участие в управлении без беспорядков». Вольтера привлекало в Англии и то, что каждый англичанин мог идти на небо тем путем, каким он сам пожелает. Британскую религиозную терпимость, как и государственный строй, Вольтер, безусловно, идеализирует. После государственного переворота 1688 года у власти в Англии стала «землевладельческая и финансовая аристократия», а ограниченная избирательная система допускала в парламент лишь представителей ничтожного меньшинства населения. Хотя в Англии католики и не подвергались таким преследованиям, как гугеноты во Франции, однако они были лишены политических прав. Все же для французского буржуа политические и религиозные порядки в Англии казались идеальными по сравнению с теми, какие имели место во Франции.
В «Философских письмах» Вольтер «первые познакомил соотечественников с новой английской философией Джона Локка, с ньютоновской физикой, с английской литературой и театром. Он сделал известным Франции имя Вильяма Шекспира.
Положение, какое занимали наука и литература в Англии, было не похоже на то, что видел Вольтер у себя на родине. В Лондоне он присутствовал на поистине королевских похоронах, которых удостоился Исаак Ньютон. В Вестминстерском аббатстве, рядом с гробницами великих людей, находилась могила актрисы Олдфилд. Во Франции актеров считали отлученными от церкви, их запрещали хоронить на христианском кладбище. Тело умершей великой актрисы Адриенны Лекуврер было брошено на свалку. Вольтер, близко знавший Лекуврер, посвятил негодующие строки этому позорному оскорблению, нанесенному той, в «честь которой храм воздвиг бы древний грек». «Философские письма» завершили этап жизни Вольтера. Это было первым открытым выступлением новой философии, возвещавшим начало борьбы Просвещения с абсолютизмом, феодализмом и клерикализмом. Книга Вольтера имела успех в обществе. Власти были недовольны. Лестный отзыв об английских порядках звучал осуждением французского режима, его экономической и политической отсталости. «Святоши проклинают меня, дураки критикуют, люди, сведущие в политике, предсказывают арест, и это за то, что я высказал несколько весьма невинных истин»,— писал тогда Вольтер. Книга была осуждена, «как соблазнительная, противная религии, добрым нравам и почтению к властям». Был издан приказ об аресте автора. Предупрежденный друзьями, Вольтер уехал в Голландию. 10 июня 1734 года у здания Парижского парламента палач исполнил приговор. Он поднял над головой осужденную книгу, медленно разорвал ее на отдельные листы и кинул их в котел с кипящей смолой. Содержимое котла палач вылил в костер, вспыхнувший ярким пламенем. «Философские письма» были первой книгой Вольтера, сожженной рукой палача.
«БОЖЕСТВЕННАЯ ЭМИЛИЯ»
О возвращении Вольтера в Париж не могло быть и речи. Он поселился на границе Лотарингии и Шампани в замке Сире-сюр-Блаз. Замок принадлежал маркизе Габриэль Эмилии дю Шатле. Около года назад Вольтер встретил маркизу, и знакомство переросло во взаимное увлечение, увлечение — в обоюдную любовь, самую сильную и продолжительную в жизни Вольтера. Маркиз дю Шатле добродушно взирал на новую привязанность своей супруги. Все же это не было обычное для XVIII века menage a trois. В отношениях Вольтера и маркизы дю Шатле причудливо переплетались любовь, наука, литература. Еще в 1733 году Вольтер шутливо писал: Ее широкий ум все ценит с равным рвеньем: Писанья, бириби, поклонников, бокал, Алмазы, оптику, поэзию, помпоны, Наряды, алгебру, Горация, хорал, Обеды, физику, суды и котильоны. (Перевод А. Кочеткова) Маркиза дю Шатле не походила на светских дам своего времени. Она увлекалась математикой, естественными науками, философией. Она переводила труды Ньютона. Разносторонние и глубокие знания делали ее достойной подругой Вольтера. В замке Сире царил педантичный порядок. Днем там работали, вечером отдыхали. Жизнь текла, не омраченная ничем, кроме размолвок, которые порой возникали между вспыльчивым Вольтером и «божественной Эмилией», характер которой не вполне соответствовал этому эпитету. В Сире Вольтер систематизирует свои взгляды. Он работает над «Основами философии Ньютона». Для «божественной Эмилии» и нескольких друзей он пишет «Трактат о метафизике», в котором многие вопросы излагает с большой откровенностью, без оглядки на цензуру. Вольтер не всегда был оригинальным мыслителем, особенно в философии. Можно, конечно, говорить об известном эклектизме Вольтера, о том, что у него не было своей законченной философской системы. Но такой системы не было и у других просветителей. Помимо того, все, к чему прикасался Вольтер своим гениальным пером, оживало, наполнялось плотью и кровью. Он умел осмыслить и с изумительной
ясностью, простотой и убедительностью рассказать о том, что еще лишь смутно бродило в умах современников. Самую серьезную, запутанную, отвлеченную тему он мог разобрать и объяснить так ясно и просто, как никто другой. Вольтер меньше всего был философом, замыкающимся в четырех стенах своего кабинета. Он стремился распространять свои взгляды как можно шире. В искусстве популяризации и в разнообразии cредств воздействия на общественное мнение Вольтер не имел себе равных. Философские трактаты, исторические исследования, трагедии, комедии, стихи, поэмы, литературoведческие комментарии, памфлеты и повести, эссе и диалоги, тысячи писем — все имеется в литературном наследстве Вольтера; одного только там нет — равнодушия. Все его книги звучали как призыв к борьбе с абсолютизмом, феодализмом и клерикализмом — тремя чудовищами, с которыми Вольтер сражался всю свою долгую жизнь. Имя Вольтера связано со всем периодом Просвещения, с того времени, когда начала складываться прогрессивная буржуазная идеология, и до тех лет, когда на горизонте заалело пламя революции.
По мере того как приближался революционный взрыв, взгляды буржуазных идеологов становились все более радикальными. Это было закономерно. Но представитель старшего поколения просветителей Вольтер по-прежнему оставался в рядах тех мыслителей, которые подготовляли французские головы к грядущей революции. Он оставался общепризнанным вождем французского Просвещения.
„DEO EREX1T VOLTAIRE"
Вольтер ненавидел схоластику и предвзятые метафизические системы, которые оправдывают религию и суеверия. Он обрушивался на всех, кто, вместо того чтобы исследовать природу, старался, подобно «немецкому гасконцу» Иосифу Готфриду Лейбницу, разгадать ее, сочиняя для этого «метафизические романы». Ничего нельзя выдумывать, чтобы убедиться в чем-либо, «нам надо исчислять, взвешивать, измерять, наблюдать — вот естественная философия; почти все остальное — химера». Понятно, что Вольтер не мог принять христианско-богословского учения о душе как особой бессмертной субстанции. Человеку, который не потерял здравого смысла, кажется нелепым полагать, что одна субстанция мыслит, а другая переваривает пищу. «Мы обладаем возможностью мыслить, не будучи душой, как мы обладаем способностью двигаться, не будучи движением», и вполне допустимо, что «мы мыслим при помощи мозга, как ходим при помощи ног» — почти дословно повторяет Вольтер слова великого материалиста древности Лукреция: Я утверждаю, что дух,— мы его и умом называем,
Где пребывают у нас и сознанье живое и разум, Есть лишь отдельная часть человека, как руки и ноги...
Материя обладает плотностью, протяженностью, она может обладать тысячью других свойств, нам неизвестных, в том числе и способностью мыслить. «Кто посмеет сказать, что нельзя предположить возможность мышления у материи?» — написал Вольтер одному из своих корреспондентов 26 июля 1733 года. Для Вольтера душа — это некое условное понятие, которое применяется для того, чтобы обозначить свойства живой, мыслящей материи, а бессмертие души — выдумка церковников. «Если я действительно бессмертен, то я должен сохранить свои чувства, память, все свои способности; откройте могилы, соберите кости, « вы не найдете ничего, что могло бы дать вам какой-либо признак подобной надежды...» Вольтер близко подходит к материализму, определяющему сознание как свойство материи. Но он не поднялся до идеи единства материи и движения. Он признал вечность и самостоятельность материи, но не принял принципа развития природы от низшего к высшему, от неорганизованной природы к человеку. Не сумев предложить какой-либо иной концепции, Вольтер пришел к принятию идеи бога.
Вольтеровский бог — не бог христианской или иной религии. Это некое Верховное существо (создатель вселенной). Оно навело порядок в первозданном хаосе, дало первый толчок. Бог приказал один раз — материя повинуется всегда. Вольтер — деист, его бог устроил мир, а затем ни во что не вмешивается. По выражению Плеханова, Вольтер пытался образумить Верховное существо и был сторонником конституции в вопросе о боге. Зрелище изумительного порядка, господствующего в мире, действия механических и геометрических законов, управляющих вселенной, наличие бесконечных форм и целей, к которым направлены творения,— все это Вольтер считал доказательством бытия бога. Словно чувствуя недостаточность своего доказательства, Вольтер приводит и другое: «Вера в существо бога необходима для общего блага». Эта вера дает надежду в несчастье. Надо лишь заботиться о том, чтобы вера не превратилась в суеверие и не дошла бы до религиозных преследований. Идея бога нужна была обществу, которое написало на своих скрижалях, что частная собственность священна и неприкосновенна. Грядущему царству буржуазии нужна была идея бога-судьи, карающего и награждающего. Надежда на бога, который укрепляет и поддерживает социальную дисциплину общества, звучит в словах Вольтера: «Я хочу, чтобы мой поставщик, мой портной, мои слуги, моя жена верили в бога; я думаю, что тогда меня реже будут обворовывать и наставлять мне рога». Во имя этих охранительных общественных функций божества Вольтер поставил в Ферне церковь со знаменитой надписью на фронтоне: «Богу воздвиг Вольтер» (Deo erexit Voltaire). В годы буржуазной революции деистическую аргументацию Вольтера использовали якобинцы. Робеспьер, говоря в Конвенте о культе Верховного существа, повторил слова Вольтера: «Если бы бога не было, его надо было бы выдумать».
Вольтеровские доказательства существования бога — всего лишь логические допущения, вероятные предположения. Карл Маркс заметил, что деизм для Вольтера являлся удобной и мягкой формой избавления от религии. Действительно, если бог—архитектор вселенной, создав мир, устранился от дел, то, следовательно, человеческие дела совершаются без вмешательства божественной воли. Этот естественный вывод наносил удар официальной религии.
«РАЗРУШЕН ЛИССАБОН, А ПАРИЖАНЕ ПЛЯШУТ...»
Кандида — героя вольтеровской повести — схватили, связали и бросили в тюрьму. Затем его «спросили судебным порядком, что он предпочитает: быть ли прогнанным сквозь строй тридцать шесть раз или получить сразу двенадцать свинцовых пуль в лоб. Как он ни уверял, что его воля свободна и что он не хотел бы ни того ни другого,— пришлось сделать выбор. Он воспользовался божьим даром, который называется свободой, и решил пройти тридцать шесть раз сквозь строй...»
Так выглядит пресловутая христианско-богословская «свобода воли», нарисованная сатирическим пером Вольтера.
Человек не может быть полностью свободным в своих действиях. «Термин «свобода», «свобода воли»,— писал Вольтер,— является отвлеченным словом, общим, подобным «красоте», «добру», «справедливости». Слова эти не говорят о том, что люди всегда прекрасны, добры, справедливы: так же они не всегда свободны». Желания и поступки человека ограничены общими законами природы, которым он подчиняется. «Было бы весьма странно, чтобы вся природа, все светила подчинялись вечным законам, а существовало бы небольшое животное, высотой в пять футов, которое, в пренебрежении к этим законам, могло бы действовать, как ему заблагорассудится, по своей прихоти». Слово «случайно» выдумано для выражения того, причины чего нам неизвестны.
Религия признает существование всеблагого, справедливого бога, а между тем в мире много зла. Чтобы как-то объяснить это противоречие, философы-идеалисты придумали теорию так называемой «предустановленной гармонии», или «оптимизма». Они утверждали: все, что совершается в мире,— хорошо и в конечном счете приводит к общему благу. Благородный, мудрый, красивый, богатый, образованный, великодушный юноша Задиг испытывает несчастье за несчастьем. Все его лучшие намерения оборачиваются против него. Задиг говорит с недоумением: «Мои знания, честность, мужество были постоянно только источником моего несчастья». И он готов согласиться с теми, кто утверждает, что в мире правит злой рок, который угнетает добро.
Глядя на звезды, Задиг подумал и об «этих гигантских светящихся шарах, которые представляются нашим глазам маленькими искорками, между тем как земля, на самом деле являющаяся незаметной пылинкой среди вселенной, кажется нам чем-то столь необъятным и величественным. Люди представлялись ему такими, каковы они на самом деле, то есть насекомыми, поедающими друг друга на маленьком комке грязи». Значит, не все в мире хорошо? Существуют преступления, бедствия, несчастья. «Все на этом свете есть либо испытание, либо наказание, либо награда, либо предусмотрение»,— говорит Задигу таинственный ангел Иезрад. С этим нельзя бороться, перед этим надо только благоговеть. Наш мир, если не лучший из возможных, то во всяком случае терпимый. Выслушав ангела, Задиг пытается задать вопрос и не успевает — Иезрад исчезает. Задиг только воскликнул: «Но...» В этом многозначительном «но» сосредоточены те сомнения, какие испытывал Вольтер даже тогда, когда придерживался компромиссных взглядов. Вольтер хотя и сравнивал земной шар с бедламом, но никогда не считал, что зло может явиться путем к общему счастью. Он не разделял взгляды щедринского градоначальника, который руководствовался правилом: «Достигай пользы посредством вреда». Вольтер признавал, что все совершается по неизбежным законам природы. Те, кто уверяет, что в мире все хорошо, правы, если имеют в виду общий мировой порядок. Но сторонники теории «предустановленной гармонии» отрицали существование в мире зла вообще. Они признавали наличие отдельных бедствий, которые в конечном счете приводят к общему благу. Вольтер иронически относится к этому «благу», которое складывается из преступлений, страданий, болезней и смерти.
1 ноября 1755 года столица Португалии город Лиссабон был полностью разрушен землетрясением. Катастрофу довершили огромные волны, хлынувшие на берег. В несколько минут большой, цветущий город превратился в груду развалин. Десятки тысяч людей погибли. Эта бессмысленная гибель тысяч мужчин, женщин, детей явилась страшным доводом против безмятежной концепции «оптимизма» и сыграла решающую роль в становлении взглядов Вольтера. Свои мысли Вольтер изложил в работе «Поэма о гибели Лиссабона, или Проверка аксиомы: все хорошо». Нельзя говорить о том, что все хорошо, когда Разрушен Лиссабон, а парижане пляшут...(1). Четыре года спустя, в 1759 году, Вольтер пишет свое сатирическое ниспровержение теории «предустановленной гармонии» — философскую повесть «Кандид, или Оптимизм». Один из ее героев — учитель Панглос, неисправимый сторонник точки зрения, что все в мире хорошо. Панглос постоянно встречается с несправедливостью, он видит, что мир более похож на бойню, чем на рай, он сам бесконечно страдает, становится жертвой инквизиции, заражается дурной болезнью, теряет глаз, ухо, попадает на галеры, но упорно продолжает повторять, что все к лучшему в этом лучшем из миров. «Все это неизбежно. Отдельные несчастья создают общее благо, так что чем больше частных несчастий, тем лучше все в целом».
Вольтер показывает, что зло мира прежде всего коренится в несправедливости человеческих отношений. Вывод этот характерен для времени подготовки революции. Может быть, и сам того не желая, Вольтер призывал к борьбе за изменение общественных отношений, которые приносят людям столько несчастий.
ЕСТЕСТВЕННАЯ РЕЛИГИЯ
Подобно Локку, Вольтер считал, что не существует прирожденных нравственных законов. Они возникают в результате общественного опыта, подобно тому как возникает у человека умение ходить, отсутствующее при рождении. Общественный опыт не всегда и не везде одинаков. Поэтому в различные эпохи, у различных народов, у отдельных людей существуют различные вкусы. Однако наряду с этим существовало и существует общее для всех понимание моральных законов. Повсюду полагают, что почитать родителей хорошо, что надо быть верным данному слову. У всех людей одинаковы основные представления о добре и зле, о справедливости и несправедливости, точно так же, как все люди согласны, что «дважды два четыре». Эти мысли Вольтера антиисторичны. Они основывались на идеалистическом представлении, будто бы «человек в общем всегда был тем, чем является теперь; это еще не значит, что он всегда имел красивые города, пушки, выбрасывающие бомбы в двадцать четыре фунта, комические оперы и женские монастыри. Но он имел всегда тот же самый инстинкт». ---------------------------- 1. Стихи (кроме оговоренных случаев) переведены Е. Эткиндом. ------------------------------- Вопросы морали Вольтер рассматривает не сами по себе, а с точки зрения их отношения к человеку. Не существует абсолютного добра или абсолютного зла, как нет абсолютных понятий сладкого или горького. Добродетельно только то, что полезно обществу и людям. Церковные добродетели, утверждал Вольтер, не приносят обществу никакой пользы. «Что мне до того, что ты воздержан? Это лишь исполняемое тобой предписание относительно здоровья; ты будешь вследствие этого чувствовать себя лучше, с чем тебя и поздравляю. Ты питаешь веру и надежду, с чем тебя поздравляю еще больше,— они добудут для тебя вечную жизнь. Твои богословские добродетели — небесные дары, но они не добродетели по отношению к твоему ближнему». Возникает вопрос: если в мире нет абсолютного добра и зла, если все в мире относительно, то не найдется ли человек, который, усвоив это, начнет безнаказанно предаваться своим порокам и вредить обществу? Такого человека, отвечает Вольтер, повесят, и ему ничто не поможет, «даже если он обладает стотысячной армией». Это замечание Вольтера словно предвосхищает судьбу тех ницшеанских «сверх-человеков», которые начали поджогом рейхстага, а кончили нюрнбергской виселицей. Конечный моральный принцип, к которому приходит Вольтер, сводится к следующему: не делай вреда ближним и обществу, в котором ты живешь, поступай с другими так, как ты хотел бы, чтобы поступали с тобой. Эта мораль совпадала с требованиями разума и цивилизации. Эта, как ее называл Вольтер, «естественная религия» выше всех так называемых положительных религий, которые являются плодами невежества или прямого шарлатанства.
Философско-религиозные взгляды Вольтера — одна из сторон того нового буржуазно-революционного сознания, которое, развиваясь, войдет в последствии в круг идей деятелей 1789—1794 годов. Выступая пропив несправедливости абсолютизма, против феодально-клерикальной морали, Вольтер стремится создать моральный кодекс абстрактного «идеального» буржуа, которого не окажется в действительности.
«ПРИ ПОМОЩИ БАСЕН ЛЕГЧЕ УПРАВЛЯТЬ ЛЮДЬМИ»
Хозяйка замка Сире пренебрежительно относилась к тогдашней исторической науке. Она жаловалась, что, читая книги по истории, встречает в них лишь хаотическое нагромождение событий, битв, мелких фактов, сомнительных дат, утверждающих, что в таком-то году один неизвестный царь разбил другого еще более неизвестного царя подле города, который неизвестно где расположен.
Вольтер разделял это мнение. Историческая наука, полагал Вольтер, не должна состоять из нагромождения случайных фактов и нелепостей, рассказов о королях и полководцах. Историк должен дать осмысленный рассказ о прошлом, о законах, правительствах, культуре, искусстве народов и не загромождать изложение ненужными мелочами. Надо отбросить простодушно-доверчивое отношение к фактам и тщательно проверять их с точки зрения разума, здравого смысла. «История — это рассказ о фактах, представляемых истинными, в противоположность басне, которая является рассказом о фактах, представляемых ложными».
Пока событие не осмыслено критически, пока оно не доказано — его надо считать лишь возможным, а не достоверным. «История никогда не нуждалась так в достоверных доказательствах, как в наши дни, когда столь нахально торгуют ложью». Особенно яростно нападал Вольтер на мифы, которые содержались в священных книгах христианства — в библии, евангелии. Для него рассказанные там легенды — результат невежества или же выдумки тех, кто хотел господствовать: «При помощи басен легче управлять людьми». Вольтер, с обычным для него темпераментом, нападает на тех, кто пытается защищать эти басни. При чтении таких книг он делает особенно много пометок на полях. Можно представить себе старика Вольтера сидящим у стола или полулежащим в кровати с книгой Аббади «Трактат об истинности христианской религии». Он быстро читает и приходит все в большее раздражение. Чуть ли не на каждой странице появляются его решительные и короткие маргиналии: «пустословие», «басни», «жалкие слова», «глупо», «смешно»... Наконец, в ярости, надавливая на перо, разбрызгивая чернила, он пишет: «Эти глупости приводят меня в бешенство, я не могу тебя больше читать!» — и швыряет книгу. Отказываясь от мифа как исторического источника, Вольтер вместе с тем отбрасывал и древнейшую историю человечества. Можно спокойно, говорил он, не обращать внимания на первые тысячелетия человеческой истории. В нелепых баснях об этом «доисторическом» периоде нет ни грана правды, а в дальнейшем правдивы лишь несколько имен и дат. Да и в исторические времена большинство подробностей — ложь, правдиво лишь общее направление событий. Вольтер пытался создать новую, критическую историю, или, как тогда говорили, философскую историю. «Он внес светильник философии в темные архивы истории»,— заметил А. С. Пушкин. Среди разнообразных работ, посвященных историческим вопросам, важнейшей у Вольтера является «Опыт о нравах и духе народов». Вольтер начал писать книгу еще в 1740 году для маркизы дю Шатле, а завершил работу более пятнадцати лет спустя. Именно в этой книге он делает попытку создать историю не басен, а доказанных фактов, историю не королей, а людей, их нравов и обычаев, историю не отдельных событий, а общества. «Опыт о нравах» — первая попытка выйти в исторической работе за пределы Европы и Средиземноморья. Вольтер касается истории стран и народов, какими ранее пренебрегали; он нарисовал, правда часто далекие от реальности, картины из истории Индии, Китая, арабских народов. Вольтер не примешивает божественную волю к историческому процессу, как это делали средневековые историки. Он считает движущими силами истории не божественное предначертание, а климат, религию, образ правления. Главное влияние на все происходящие в истории перемены, по его мнению, оказывают характер правительства и религия. Прошлое человечества Вольтер оценивает весьма пессимистически: там было мало разума и много глупостей. «История человечества представляет собой нагромождение преступлений, безумств и несчастий, среди которых мы видим кое-какие добродетели, некоторые счастливые периоды». Эти счастливые эпохи зависят от степени развития просвещения. Вольтер знает четыре таких периода: век Перикла, Демосфена, Аристотеля и Платона; век Цезаря и Августа; век Медичи и век Людовика XIV. Как и другие просветители, Вольтер в истории — идеалист. Он придает решающее значение мнениям. Мнения правят миром. Изменения во взглядах приводят к изменениям в религии, в правительстве, то есть к повороту в истории. Особенное значение Вольтер придает борьбе идей в религиозной сфере. Именно потому прошлое человечества так печально, что господство предрассудков, церковного мнения порождало суеверия, нетерпимость, фанатизм и феодальный деспотизм. Вся история человечества представляет картину борьбы церковного фанатизма и деспотизма за власть, историю угнетения ими народов.
«Опыт о нравах» пронизан идеей торжества прогресса, развития человечества от варварства к цивилизации, от царства суеверия к освобождению от глупости, к царству разума. Идея постоянного, независимого от воли божества совершенствования общества, его прогресса — основная в исторической концепции Вольтера. Она противоположна взглядам Руссо, видевшего «золотой век» в прошлом человечества. Вольтер иронически заметил, что лучше пользоваться благами цивилизации, достигнутыми человеком, чем возвращаться вспять, «назад на четвереньки». Яркое изложение, страстный полемический тон, направленный против ненавистного мракобесия, делали «Опыт о нравах», как, впрочем, и другие исторические труды Вольтера, книгой, поднимавшей на борьбу с темными силами прошлого. Дидро писал Вольтеру: «Другие историки повествуют о фактах только для того, чтобы показать нам эти факты. Вы — для того, чтобы возмутить нас до глубины души против лжи, невежества, лицемерия, суеверия, фанатизма и тирании».
ПРОСВЕЩЕННЫЙ ДЕСПОТИЗМ
Диапазон Вольтера-историка огромен, но особый интерес он проявлял к недавнему времени, которое по отношению к нему можно назвать «новейшей историей». Если Генрих IV был отделен более чем столетием от Вольтера, то деяния Карла XII, Людовика XIV, Петра I, о которых он писал, были у всех в памяти. Людовик XIV умер, когда Вольтеру исполнился 21 год. Карл XII и Петр I были его современниками. Вольтер рассчитывал, что коренная ломка существующих отношений будет проведена сверху, в результате политики «доброго и просвещенного короля». Герои исторических биографий и работ Вольтера являлись иллюстрациями к этой теории «просвещенного деспотизма». Вольтер считал власть просвещенного монарха наилучшим видом государственной власти. Он постоянно искал того государя-философа, который осуществит идеалы Просвещения. Свой первый исторический труд Вольтер посвятил Карлу XII. В его глазах Карл XII не был идеальным монархом. История жизни шведского короля скорее должна была показать, каким не должен быть просвещенный государь. Была и наивная убежденность, что отрицательный пример станет уроком царям. «История Карла XII», в конечном счете, превратилась в блестяще написанную биографию одного героя. Вольтер нарисовал психологический портрет шведского короля настолько верно и точно, что от него трудно было уйти. Пушкинские строки — Как полк, вертеться он судьбу Заставить хочет барабаном — перекликаются с замечанием Вольтера, что Карл XII был создан, чтобы командовать солдатами, а не управлять народом. Уже работая над биографией Карла XII, Вольтер увлекся личностью Петра I, которого ему самому довелось встречать, когда царь в 1717 году посетил Париж. Петр I олицетворял для Вольтера новую Россию. Он был в его глазах царем-преобразователем, который, не останавливаясь перед суровыми мерами, уничтожал старые, средневековые порядки и в короткий срок превратил «варварскую» страну в первоклассную европейскую державу. «История России в царствование Петра Великого» была заказана Вольтеру русским правительством. М. В. Ломоносов писал: «К сему делу, по правде, г. Вольтера никто не может быть способнее». Вольтеру из Петербурга присылали документы. Вольтер получал советы из Российской Академии наук, почетным членом которой он был с 1746 года. Вольтер искал идеального монарха не только в недавнем прошлом, но и среди современных ему правителей. Он переписывался со многими королями, политическими деятелями, просто влиятельными вельможами. При этом он продолжал оставаться «передовым бойцом буржуазии». Для него, как и для других деятелей Просвещения, государи и их дворы, по справедливому замечанию Ф. Меринга, оставались всегда средствами для осуществления целей.
Когда в 1744 году начался короткий период заигрывания правительства с общественным мнением, Вольтер попытался войти в придворную среду, надеясь воздействовать на короля. С помощью всесильной тогда мадам Помпадур он добился известных успехов. Он стал камергером, придворным историографом, написал несколько произведений, обращенных к Людовику XV.
В феврале 1776 года он писал аббату дю Берне: «Те, кто говорил вам... что в 1744 и в 1745 годах я был придворным, сообщил печальную правду. Я был таковым; я исправился в 1746 году и раскаялся в 1747 году. Из всего времени, потерянного мною в жизни, это, несомненно, то, о котором я больше всего сожалею». Эти слова были написаны тридцать лет спустя. За эти годы Вольтер еще раз попробовал сочетать придворную карьеру с осуществлением своих политических идеалов. Произошло это, когда он на несколько лет сделался приближенным философом Фридриха II.
«СЕВЕРНЫЙ СОЛОМОН»
Вольтер давно, с 1736 года, переписывался с прусским королем. Фридрих II несколько раз приглашал его к себе. Однако Вольтер отклонял приглашения. Он не желал расставаться с маркизой дю Шатле. 1749 год принес перемену в жизни Вольтера. Его подруга неожиданно умерла. Вольтер тяжело переживал свое несчастье. В этот момент он снова получил приглашение короля. Прежние причины отказа отпали. Вольтера больше ничто не удерживало в Сире. В 1750 году Вольтер приехал в Берлин. Четырнадцать лет переписки были безоблачным временем во взаимоотношениях между этими двумя людьми. Они несколько раз встречались за эти годы, но по-настоящему не знали друг друга. Каждый видел в другом то, что ему хотелось увидеть. Вольтеру казалось, что прусский король, литератор, поэт, философ, подписывающий письма к нему «Ваш любящий друг», и есть тот просвещенный государь, который, при поддержке мудрых советов философа, сможет построить желанное царство разума. Фридриху II нужно было имя Вольтера, чтобы укрепить свою славу просвещенного монарха. Корреспонденты не скупились на взаимные похвалы. Позднее Вольтер иронически писал: «Он называл меня божественным человеком; я называл его Соломоном. Эпитеты нам ничего не стоили». Согласившись отправиться в Берлин, Вольтер принимал желаемое за действительное. Скоро он в этом убедился. Непосредственное общение с «философом из Сан-Суси» положило конец иллюзиям. Идеализированный облик прусского короля померк и сменился реальным представлением об этом человеке. Под внешним философским покровом Вольтер разглядел мундир прусского юнкера-крепостника, который на государство смотрел как на свою вотчину. Цели Фридриха II оказались узкими, ограниченными, прусскими. «Всемирная история не знает второго короля, цели которого были бы так ничтожны» (Маркс). Реформы Фридриха II диктовались стремлением укрепить военную мощь Пруссии. Просвещение он вколачивал в своих подданных с помощью капральской дубинки. Вольтер быстро разгадал двуличный, лживый, беспринципный характер короля, для которого философия, поэзия служили оболочками, прикрывавшими истинные цели. Отношения между королем и его придворным философом становились все более холодными. Поводом к разрыву послужил изданный Вольтером памфлет «Диатриба доктора Акакия», направленный против фантастических проектов президента Прусской Академии наук Мопертюи. По приказу короля памфлет был сожжен рукой палача перед окнами квартиры Вольтера. Последний возвратил Фридриху II полученные ранее знаки монаршего благоволения — камергерский ключ и орден, а в марте 1753 года добился разрешения покинуть Берлин. Во Франкфурте-на-Майне Вольтера задержали и не отпускали до тех пор, пока он не возвратил прусскому королю его поэтических творений. Враждебное отношение Вольтера к Фридриху II после этого еще более усилилось. В годы Семилетней войны переписка Вольтера с Фридрихом II возобновилась, но в ней уже не было и следа прежней сердечности. Урок, полученный в Потсдаме, не побудил Вольтера к отказу от идеи просвещенного абсолютизма. В 1763 году началась его переписка с императрицей Екатериной II. Вольтера всегда интересовало молодое русское государство, реформированное Петром. Россия казалась просветителям образцом прогресса, учение о котором было одной из основных идей Просвещения. Вольтер писал И. И. Шувалову 20 апреля 1758 года: «На земле нет примера иной нации, которая достигла бы таких успехов в столь короткий срок. Вам понадобилось полстолетия, чтобы овладеть всеми полезными и приятными знаниями и искусствами». В Екатерине II Вольтер видел продолжательницу дела Петра I. Очень недвусмысленно подчеркнуто это в том месте повести «Принцесса Вавилонская», где рассказывается о благодатных переменах, которые за короткий срок произошли в стране киммерийцев (России), там ранее «господствовала дикая природа», а ныне «царят искусства, великолепие, слава, утонченность», «мужчина положил этому начало — женщина продолжила его. Она оказалась лучшей законодательницей, чем Изида египтян и Церера греков». Панегирик Екатерине II, как и ранее идеализация Петра I,— дань тем надеждам, какие Вольтер связывал с первыми шагами царствования Екатерины. Вольтеру показалось, что появилась новая сила, направленная против фанатизма и невежества. Для царицы же «отвратительное фиглярство в сношениях с философами ее столетия» (Пушкин) служило утилитарным целям. Она старалась завоевать необходимое ей признание европейского общественного мнения. Доброе мнение таких людей, как Вольтер, было ей особенно полезно. Вольтер верил не всему, что писала царица. Не мог он поверить словам Екатерины о том, что «налоги у нас до того скромны, что в России нет ни одного крестьянина, который бы не ел курицу, когда ему захочется. С некоторого времени в иных провинциях начали предпочитать курам индюшек...» Но Вольтер верил в великое будущее России, и это убеждение было основным в его воззрениях, а личность самой императрицы занимала подчиненное место.
«ТОЛЬКО КОРОЛИ ПРЕДПОЧИТАЮТ МОНАРХИЮ»
Просвещенный абсолютизм — политическое кредо Вольтера. Но он не был сектантски непримирим в своих политических взглядах. Он считал разумным английский парламентский строй, сочувственно относился к простоте республиканских нравов Голландии. Вольтер полагал, что формы государства являются порождением человеческой истории и отвечают условиям места, времени и нравам народов. Ранней государственной формой человечества он считал республику. Дальнейшее развитие ведет к монархии, хотя, замечает Вольтер, «только короли предпочитают монархию», а народ стремится к демократии. Свое отношение к республике Вольтер высказал еще в 1765 году в сочинении «Республиканские идеи». Власть в республике осуществляется одним лицом или многими, но всегда в силу законов, созданных всеми. Такое правительство должно быть терпимым и наиболее приближаться к естественному равенству. Вольтер имеет в виду не всякую, а идеальную, просвещенную республику. К кальвинистской, нетерпимой, фанатичной Женевской республике он относился очень враждебно. В идеальной республике граждане свободны и равны перед законом. Гарантией этой свободы прежде всего является свобода личности. Она сводится к отсутствию произвола, подобного тогдашнему французскому, действие которого Вольтер испытал на себе. В республике также должна быть гарантирована свобода мысли, мнения. Она складывается из свободы слова и свободы печати. Последней Вольтер придавал особое значение. Народ, говорил он, который не может выражать свои мысли, не свободен. Легче всего запретить и сжечь книгу. «Сжечь книгу — это значит признаться, что мы не имеем ума ответить на нее». Если книга признана опасной, ее следует опровергнуть. Необходима полная свобода религиозных убеждений, религиозная терпимость, то есть свобод, совести. Наконец, необходимо равенство граждан перед законом.. Спустя четверть века эти мысли прозвучали в законодательных актах Учредительного собрания, в частности в Декларации прав человека и гражданина.
Сочувствие Вольтера просвещенной республике проявилось н только в политических трактатах. В ранней своей трагедии «Брут» о восхваляет республиканские добродетели древнего Рима. В трагеди «Смерть Цезаря» один из героев, Кассий, восклицает:
Республиканец тот, кто признавать готов Лишь доблести, закон, отчизну и богов. Такая фраза могла быть произнесена в годы Великой революции. В финальной сцене трагедии «Агафокл», поставленной уже после смерти автора, раскаявшийся деспот уступает трон своему гуманном сыну. В свою очередь тот отрекается от престола и учреждает в стране республику. Вольтер словно говорит, что отказ от монархии — самы мудрый акт подлинного просвещенного государя. Идея просвещенного абсолютизма словно изживает себя. Все это в достаточной степени надуманно и наивно, но иллюстрирует изменение взглядов Вольтера в последний период его жизни. Свою роль в этом сыграл и крах его надежд, какие Вольтер связывал с началом правления Людовика XV и реформами Тюрго. Отставка Тюрго была последним ударом по прежним политическим идеалам Вольтера.
Восхищаясь всеобщим равенством в просвещенной республике, Вольтер имел в виду юридическое равенство перед законом. Он не помышлял о равенстве социальном и считал его утопией. Равенство, говорил он,— самая естественная и самая химерическая вещь в одно и то же время. «Невозможно на нашей несчастной земле общество, где люди не были бы разделены на два класса: один — богатых, которые упpaвляют, другой — бедных, подчиненных». Все крестьяне не будут никогда — и не могут быть — богаты. Да этого и не надо. Нужны люди, у которых ничего бы не было, кроме их рук и доброй воли. Но люди без собственности могут стать опорой фанатизма и тирании. Чтоб этого не произошло, народные низы должны быть в социальном отношении подчинены имущей верхушке третьего сословия, достаточно просвещенной для того, чтобы не внушать народу предрассудки и варварские суеверия. Вольтер сомневался, что простой народ получит когда-нибудь способность к образованию. Он считал, что просвещать надо не чернорабочего, а доброго буржуа, жителя городов. Эти взгляды не мешали Вольтеру вести яростную борьбу с феодальными, сословными привилегиями. Он говорил, что только тогда поверит в божественное происхождение феодальных, рыцарских пpaв, когда увидит, что благородные рождаются со шпорами на ногах, а крестьяне с седлами на спинах. Вольтер выступал в защиту крестья не только как литератор, но и как борец, стремившийся практически облегчить феодальное иго, давившее французских земледельцев. Он добивался освобождения от права «мертвой руки» крестьян Бенедиктинского монастыря Сен-Клод в округе Юры. Он боролся за освобождение крестьян округа Жекс от гнета откупщиков. Вся антифеодальная, антиклерикальная деятельность Вольтера была в интересах крестьянства, составлявшего большинство французского народа. Нельзя сомневаться в искренности убеждений Вольтера. Он был один из тех, о ком В. И. Ленин сказал: «Никакого своекорыстия... тогда в идеологах буржуазии не проявлялось; напротив... они совершенно искренне верили в общее благоденствие и искренно желали его, искренно не видели (отчасти не могли еще видеть) противоречий в том строе, который вырастал из крепостного» (1).
«Я ЗНАЮ, ЧТО НАДО ВОЗДЕЛЫВАТЬ СВОЙ САД»
Оставив Пруссию, Вольтер не счел возможным возвратиться на родину, где над ним постоянно висела угроза преследований. Некоторое время он прожил в Швейцарии, но столкнулся с ханжеством и враждебностью женевских кальвинистов. В 1758 году он купил небольшое поместье Ферне. Округ, в котором оно находилось, был свободен от феодальных повинностей. Кроме того, он был расположен на франко-швейцарской границе, таким образом, Вольтер одновременно был и недосягаем для французских властей и вблизи своей родины. Перебравшись в Ферне, Вольтер обрел независимость, о которой мечтал. Независимость ему обеспечивало и значительное состояние, каким он к этому времени владел. Двадцать лет прожил Вольтер в Ферне. Это были годы его наибольшей славы и влияния. В памяти людей его образ сохранился преимущественно как образ «фернейского патриарха». Когда сейчас кто-нибудь пытается представить себе Вольтера, прежде всего он вспоминает гениальную статую Гудона, рисунки Жана Гюбера, бюст Пигаля — словом, те изображения, которые относятся к последнему периоду жизни мыслителя. В Ферне Вольтер старался сделаться прогрессивным землевладельцем, в духе физиократов, взгляды которых во многом разделял. Он основал там ферму, кожевенную и часовую мастерские, изделия которых стремился широко распространять. Не случайно созданную в этот период философскую повесть «Кандид» Вольтер заключает фразой, выдержанной в другой тональности, фразой, в которой, можно сказать, содержится вольтеровская положительная программа. На последней странице повести звучит вывод, к которому после всех своих несчастий пришел Кандид: смысл жизни в постоянном и полезном труде. Труд украшает и человека и землю. Дважды серьезно и убежденно повторяет Кандид: «Я знаю, что надо возделывать свой сад».
Остальные соглашаются с ним. «Будем работать без рассуждений, это единственное средство сделать жизнь сносной»,— говорит один. «Работа гонит от нас три больших зла: скуку, порок и нужду». Такой вывод мог сделать лишь великий труженик, работавший всю свою жизнь. В творчестве Вольтера соединились характерные особенности французского гения: искрящееся остроумие, легкость, отточенная форма, изящество, с каким излагаются самые сложные вопросы. И все подчинено одной цели — распространению просветительских идей. Вольтер, как заметил один из исследователей его творчества, умел «осмыслить, объяснить, разобрать с изумительной ясностью, простотой и убедительностью то, что смутно бродило в умах современников, что носилось для них в неопределенных, бледных образах, что ими не было сличено, проверено, сопоставлено, но что возбуждало уже их внимание и любопытство. Самую серьезную, отвлеченную тему он умел изложить ясно, просто, общепонятно и на таком гладком и изящном языке, каким не владел ни один литератор ни до, ни после него» (А. Шахов, -------------------------
1. В. И. Ленин, Полное собрание сочинений, т. 2, стр. 520. ---------------------------
Вольтер и его время, 1907, стр.38). Пожалуй, нет другого философа который в такой предельно ясной художественной форме преподносил бы читателю сложнейшие проблемы, и нет такого писателя, который бы в такой степени подчинял свои художественные творения основам своей философии. Все же Вольтер — писатель, и прежде всего писатель, а потом философ, мыслитель. Он писатель с головы до кончиков ногтей. Он писал удивительно быстро и легко, как другой движется или дышит. Он писал много, может быть, слишком много, и в его литературном наследстве не все равноценно. Вольтер понимал это, когда сказал о семидесяти томах своих сочинений, что с таким громоздким багажом не входят в потомство. Перо было оружием Вольтера, страшным для его врагов. Художественные произведения Вольтера тенденциозны, и он не скрывал этого, он даже выдвигал тенденцию на авансцену. Вспомним названия его творений: «Кандид, или Оптимизм», «Задиг, или Судьба», «Гебры, или Терпимость», «Поэма о гибели Лиссабона, или Проверка аксиомы: все хорошо» и т. д. и т. п. В фернейские годы Вольтер не оставлял поэзии и драматургии. Ведь прежде всего он стал известен как поэт. Всю жизнь Вольтер писал в самых разнообразных поэтических жанрах: экспромты, стансы, мадригалы, оды, философские поэмы, эпиграммы. Лирические стихи, посвященные «божественной Эмилии», перемежались героическими одами, стихотворные трактаты о физике Ньютона сменялись жалящими сатирами, от маленьких эпиграмм до больших поэм вроде «Гражданской войны в Женеве» или шедевра его поэтического творчества — ироикомической «Орлеанской девственницы». «Поэтические силы Франции соединяются в Вольтере», — сказал Гёте. В поэтических сочинениях Вольтера царит рассудочное начало, у него «ни одной строки нет, которая бы не была пропитана его мыслью, все равно: панегирик ли это датскому королю или комплимент m-me Шатле» (А. Герцен). Сын своего века, Вольтер в литературном творчестве оставался в пределах требований классицизма, сочетая их с задачами просвещения. Эта противоречивость характерна и для его эпической поэзии, в которой он также следовал своеобразной теории подражания, преклонения перед великими образцами прошлого. Идеалом для него были поэты эпохи Людовика XIV. Он их имел в виду, когда писал: «Великие люди прошлого столетия учили думать и говорить; они говорили то, что было неизвестно. Те же, которые пришли после них, могут говорить только то, что уже известно». Эпическая «Генриада» принесла славу молодому Вольтеру. Однако откровенное подражание Вергилию, наивное убеждение, что и в новое время можно создать героическую эпопею, подобную «Илиаде», впоследствии сказалось. «Генриада» устарела скорее, чем многие другие произведения Вольтера. Гораздо более соответствовала характеру творчества писателя его другая крупная эпическая поэма — «Орлеанская девственница». Задуманное вначале как пародия на одну клерикально-патриотическую поэму о Жанне д'Арк, произведение Вольтера вскоре превратилось в яркую, бичующую, циничную сатиру на средневековую феодально-клерикальную Францию, полную намеков и сопоставлений с современной Вольтеру Францией Людовика XV. Преобладание мысли над чувством свойственно французскому классицизму, в атмосфере которого сложились мировоззрение и эстетика Вольтера, дополненные рационалистической философией XVIII века. И все-таки в ряде произведений Вольтера есть подлинная поэтичность. Достаточно назвать его лучшую трагедию — «Заира». По выражению самого писателя, в «Заире» он дал полную волю своим чувствам. Драматургия была одной из основных областей творчества Вольтера. Начиная с «Эдипа» и кончая «Ириной» и «Агафоклом», он всю жизнь создавал, ставил на театре свои пьесы и сам играл в них, когда представлялась к тому возможность. Перу Вольтера принадлежит более полусотни драматургических произведений, в том числе тринадцать трагедий. В своих трагедиях Вольтер сохраняет все правила классицизма и все его условности. Но Вольтер динамичен, он человек действия и полностью не мог бы примириться с торжественной приподнятостью, медлительной величественностью классического театра. «Трагедия — это движущаяся живопись,— писал он,— это одушевленная картина, и изображаемые в ней люди должны действовать. Сердце человеческое жаждет волнений...» Вольтер делает свои трагедии эмоциональными и действенными. Не прошло для него бесследно и знакомство с шекспировским театром. Отношение Вольтера к Шекспиру было двойственным. Порой он вовсе отрицал значение для театра шекспировского гения. Однако в пьесах Вольтера видно влияние великого английского драматурга. Дух Амфиарая в «Зрифилии» повторяет тень отца Гамлета. Сюжет «Заиры» подражателен, а иерусалимский султан Оросман во многом тождествен венецианскому мавру Отелло. Замечание Вольтера, что «изображаемые в трагедии люди должны говорить так, как люди говорят в действительности», также восходит к шекспировскому реализму.
Сохраняя основу классической трагедии, Вольтер вводит в нее и ряд новшеств. В большинстве своих трагедий он отказывается от традиционного античного сюжета и переносит зрителя в Индию, Китай, Перу, Ассирию, правда, достаточно условные. Но главное у Вольтера в том, что он в своих драматических произведениях, как и везде, пропагандирует просветительские идеи. Именно это имел в виду А. С. Пушкин, когда писал, что в своих трагедиях, «не заботясь о правдоподобии характеров, ни о законности средств, заставил он свои лица кстати и некстати выражать правила своей философии». Для проповеди своих взглядов Вольтер находит и новые формы. Это знаменитые философские повести, как их позднее назвали. Их имел в виду Белинский, когда писал: «XVIII век создал свой роман, в котором выразил себя в особенной, только ему одному свойственной форме». Подобно тому как «Девственница» — высшее достижение поэзии Вольтера, философские повести — вершина его прозы. Вольтер создал этот жанр, ранее едва намеченный Монтескье. Остроумие, фантазия, живое повествование, занимательная фабула — все это в избытке имеется в философских повестях, увлекающих и очаровывающих до сегодняшнего дня. К ним полностью относится известное определение Пушкина: «Точность и краткость — вот первые достоинства прозы. Она требует мыслей и мыслей — без них блестящие выражения ни к чему не служат». Философские повести Вольтера — свидетельство его своеобразного и блестящего писательского мастерства. Герои этих произведений ведут остроумные споры и в ярких, запоминающихся диалогах излагают взгляды и идеи автора. Вольтер широко использует в повестях современные международные и внутренние события, рассыпает по страницам книги разящие намеки на своих врагов, широко использует гротеск, пародию. Герои вольтеровских повестей вольно или невольно странствуют по свету, они видят разные страны, сравнивают их, они встречаются с различными людьми, знакомятся с ними и их взглядами. Философы и солдаты, монахи и свергнутые короли, развратные вельможи и добродетельные девушки, крестьяне и инквизиторы,— как в калейдоскопе, проходят перед читателем фантастика и реальность, поэзия и поучения, теория и описания, характеры и мысли — все это сплетается в повестях в гармоническое целое. Восточная экзотика «Принцессы Вавилонской» и «Задига», современная Европа «Кандида», звездные миры «Микромегаса», Франция Людовика XIV в повести «Простодушный» — все подчинено борьбе с клерикализмом, феодализмом, изуверством, невежеством. Вспомним убийственную сатиру по адресу инквизиторов, которые грабят
осужденных, а затем сжигают их на кострах под звуки мелодичных молитв, на иезуитов, истребляющих мирных индейцев Южной Америки. Все эти удары были очень чувствительными, и, опасаясь преследований, Вольтер ни одной философской повести не выпустил под своим именем. Мастер конспиративных нападений, он часто укрывался под псевдонимами. «Я сторонник истины, но противник мученичества»,— говорил он. У Вольтера насчитывают сто тридцать семь псевдонимов. Правда, в большинстве случаев авторство не удавалось скрыть — льва узнавали по когтям, но его камуфляж, его рьяные отречения от авторства избавляли его от преследований. Влияние творчества Вольтера и особенно его философских повестей, сказалось на многих последующих поколениях французских (и не только французских) писателей. Оно чувствуется в пьесах Бомарше, даже в публицистике Гюго. В конце XIX века Анатоль Франс не только сохраняет верность вольтеровской традиции в своем творчестве, но делает попытку возродить жанр философского романа. Восемнадцатый век нельзя себе представить без знаменитой «Энциклопедии наук, искусств и ремесел». Общее антифеодальное, антиабсолютистское, антиклерикальное направление позволило Дени Дидро сплотить под одним переплетом «Энциклопедии» группу литераторов, философов, взгляды которых, каждого в отдельности, порой сильно разнились, как например взгляды Вольтера и Руссо. Вольтер считал гигантский труд энциклопедистов памятником нации и литературы. Обычно очень чувствительный к ущемлению своего авторского самолюбия, Вольтер был скромным сотрудником «Энциклопедии», всецело доверяясь ее редакторам. Он писал Дидро 9 декабря 1755 года: «Пока во мне будет хоть искра жизни, я буду к услугам славных авторов «Энциклопедии». В свою очередь редакторы «Энциклопедии» называли Вольтера своим учителем.
«САМОЕ БОЛЬШОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ — ВОЙНА!»
Ярый враг феодально-абсолютистского строя, Вольтер не смешивал французский народ с тем режимом, при котором ему приходилось жить. В пылу полемики или в порыве отчаяния при виде того, что творилось во Франции, он порой упрекал французов в легкомыслии и жестокости, в том, что они легко переходят от комической оперы к Варфоломеевской ночи. Эти горькие слова были проявлением подлинно патриотического чувства. Это же чувство диктовало Вольтеру те строки в письмах из Берлина, в которых он с нежностью вспоминает о Париже и о Франции. Это же чувство побудило его поселиться в Ферне, на самой французской границе. Устами своего героя восклицает Вольтер: «Все сердца бьются при мысли о родине!» В письме к Руссо он писал: «Нужно любить свою родину, какие бы несправедливости ни причиняла она тебе».
Патриотизм Вольтера и его передовые взгляды позволили ему, врагу войны, признавать и защищать высокие цели справедливой, освободительной борьбы в защиту отечества или за освобождение от угнетения. Но войну как таковую, подобную тем, современником которых он был, Вольтер ненавидел всеми силами души. Эта сторона деятельности Вольтера особенно близка миллионам людей наших дней, борющихся против войны, которая может поставить под угрозу существование человечества. Вольтер считал войну бедствием, включающим в себя все бедствия и все преступления. «Самым большим преступлением, по крайней мере наиболее разрушительным, является война...» «Голод, эпидемии и война — три наиболее известных элемента нашего земного мира. Голод и эпидемия суть дары провидения. Но война, объединяющая в себе все эти блага»,— порождение человеческих отношений.
Призывы Вольтера к борьбе против бедствий войны звучат часто так, как будто они написаны сегодня, а не двести лет тому назад. В повести «Микромегас» житель звезды с удивлением узнает, что, пока он беседует с людьми, «сто тысяч безумцев, носящих на голове шляпы, убивают или сами дают себя убить ста тысячам других животных, которые покрывают головы чалмой», и что причины этих «ужасающих драк» не менее бессмысленны, чем они сами. Оказывается, «дело идет о нескольких кучках грязи... Это не значит, что хоть один из этих миллионов людей даст себя убить ради обладания хотя бы каким-нибудь комочком этой грязи. Дело идет о том, будет ли она принадлежать некоему человеку, которого называют «султаном», или другому, которого неизвестно почему называют «императором». Вольтер говорит и о виновниках войны. Это не народы, не солдаты, которые трудятся «над собственным уничтожением», а «несколько бесчеловечных сидней, которые, не выходя из своих кабинетов, отдают в часы пищеварения приказ об убийстве миллионов людей и потом заставляют торжественно благодарить за это бога». Агрессоры прикрывают свои цели завесой мнимой справедливости. Конечно, нельзя обвинять Вольтера в том, что он в XVIII веке не мог обнаружить более глубоких причин войны, чем династические распри, жажда завоеваний и религиозные разногласия.
До сих пор впечатляющи картины бессмысленных жестокостей войны, которые рисует Вольтер. В «Кандиде», написанном в разгар Семилетней войны, Вольтер иронизирует: «Что может быть более быстрым, более согласованным, чем две армии! Трубы, дудки, гобои, барабаны, пушки создавали гармонию, какой не бывало и в аду. Пушки уложили сначала около шести тысяч человек с каждой стороны, потом ружейная перестрелка избавила лучший из миров от девяти или десяти тысяч бездельников... Штык также был достаточной причиной для смерти нескольких тысяч человек...» Кандид видит аварскую деревню, сожженную болгарами по всем правилам ведения войны, и соседнюю болгарскую деревню, с которой враги поступили точно так же. Потрясающие сцены военных зверств нарисованы Вольтером уже без всякой иронии, а исполнены негодования и горечи. Противник войны, Вольтер был убежден в необходимости равенства и дружбы между народами. Он враждебно относился к колониальной политике, высмеивал расовые предрассудки и мнимую исключительность европейцев.
«РАЗДАВИТЕ ГАДИНУ!»
Суеверия и предрассудки религии всегда были для Вольтера главным врагом. Эти нелепые предрассудки не только противоречили здравому смыслу и разуму — они служили оправданием величайших общественных зол. Именно церковь освящала своим авторитетом тиранию и крепостничество. Вольтер не отделял феодально-абсолютистских порядков от поддерживающей их церкви, как неотделимы были в действительности эти мрачные силы. Четыре десятилетия вел с ними борьбу Вольтер. Его самого немало преследовали, и это убедило его в том, что именно эти две силы — основное препятствие на пути к торжеству разума. Религия и разум исключают друг друга.
Борьба Вольтера с церковью носила постоянный и разнообразный характер. Это была и сатирическая критика основных источников христианского вероучения, и негодующие иеремиады против преступлений инквизиции, и уничтожающая насмешка над нелепыми обрядами и т.п. Все служило одной цели. Еще в «Эдипе» аплодисменты передовых зрителей вызывала реплика, направленная, как все понимали, против официальной церкви: Все наши пастыри — великие умы, Но ум их только в том, что легковерны мы.
Для Вольтера сцена всегда оставалась трибуной, с которой он провозглашал свои антиклерикальные и политические принципы. В «Гебрах» восторг зрителей вызвала знаменитая фраза: Вероучение мы избирать вольны, Но выше всяких вер — закон моей страны. Наиболее откровенно антиклерикальной была трагедия «Магомет, или Фанатизм». Основатель новой религии выведен в ней ловким мошенником, обманщиком, беспринципным негодяем, жестоким преступником. Чтобы добиться разрешения на спектакль и отвести от себя гнев церкви, Вольтер послал трагедию римскому папе Бенедикту XIV, как «главе истинной религии». Это дерзко-остроумное посвящение никого не обмануло, кроме папы, по-видимому пожелавшего быть обманутым. Все понимали, что Вольтер говорит о Магомете и мусульманах, а подразумевает не только ислам, но христианство и всякую религию. Поэма Вольтера «Орлеанская девственница», сочетавшая антирелигиозную, антифеодальную направленность с куртуазной, поэтической манерой XVIII века, сразу же после своего появления была внесена Ватиканом в список запрещенных книг. Поэма вовсе не была осмеянием национального подвига Жанны д'Арк. Это было выступление против католического культа Орлеанской девы и против эксплуатации этого культа церковниками. Без устали разил Вольтер тех, кто защищает религию с помощью палача. Он ненавидел потомков вдохновителей Варфоломеевской ночи и самую память о кровавом дне святого Варфоломея 1572 года. Бесспорно важнейшей вехой похода Вольтера и Просвещения против церкви и религии был вышедший в 1764 году «Философский словарь». Он явился итогом многолетней работы вольтеровской мысли, направленной против всех оттенков нетерпимости. Не случайно даже враждебные друг другу вероучения встретили эту книгу одинаково непримиримо. В католическом Париже палач подверг «Философский словарь» бичеванию и бросил в огонь. Так же поступили и кальвинистские святоши в Женеве.
Вольтер не устает напоминать о преступлениях, совершенных христианской церковью. На протяжении всей ее истории не проходило дня без кровавых жертв во имя Христа. «Христианская религия стоила человечеству более 17 миллионов жизней, то есть по миллиону жизней в столетие». Вольтеру были одинаково ненавистны и католическая инквизиция и янсенистская нетерпимость. Он даже как-то высказал рациональное пожелание, что было бы неплохо отправить на дно моря всех янсенистов, привязав им каждому на шею по иезуиту. Вольтер призывал к борьбе против мракобесия все прогрессивные силы и старался их объединить. «Каждый по-своему сражается с чудовищем фанатического суеверия, одни кусают ему уши, другие впиваются в живот, третьи лают издали, я приглашаю вас на охоту». В 60-х годах XVIII века во Франции усилилась католическая реакция. В это время борьба Вольтера с феодализмом и католической церковью достигла наивысшего напряжения. Именно тогда в его письмах появляется знаменитое «раздавите гадину!». Этот клич стал лозунгом всей просветительской партии. Под «гадиной», которую надо уничтожить, Вольтер подразумевал воинственную нетерпимость и фанатизм христианства. За Вольтером закрепилась слава безбожника, а «вольтерьянство» сделалось синонимом свободомыслия и неверия. Вольтер обрушивается на парламентское правосудие, вдохновляемое католической реакцией, на «фанатичных судей, которые осуждают на смерть тех, кто не совершил иного преступления, чем инакомыслие...». Антиклерикальную борьбу Вольтера оценил народ, увидавший в нем не только писателя и философа-просветителя, но и своего защитника. Сам Вольтер гордился своей практической борьбой с фанатизмом и неправосудием феодальной юстиции. Он сказал: «Я сделал немного добра; это лучшее из всего, что я сделал». Говоря так, Вольтер имел в виду дело Каласа, Сирвена, Лабарра, Монбальи. Прежде всего — дело Каласа.
ЗАЩИТНИК КАЛАСА
Южный город Франции Тулуза был центром антипротестантского фанатизма. Это был единственный город Франции, в котором с радостной торжественностью праздновали годовщину Варфоломеевской ночи. В Тулузе жил мануфактурный торговец Жан Калас. Он сам и его семья были протестантами. 13 октября 1761 года один из сыновей Каласа, Марк Антуан, в припадке меланхолии, которой он страдал, покончил с собой. По городу поползли темные слухи: произошло якобы не самоубийство, а убийство. Слухи эти сеяли монахи, члены религиозных конгрегации. Они распространяли версию, что отец-гугенот, выполняя решение тайного протестантского судилища, убил сына с целью помешать ему перейти в католичество. Жана Каласа и его семью арестовали. Телом сына-самоубийцы завладело духовенство. Оно решило использовать этот случай к вящей славе бога. Вместо того чтобы труп самоубийцы, да еще гугенота, бросить, как было принято, на свалку, его перевезли в кафедральную церковь. Марка Антуана Каласа провозгласили страдальцем, мучеником за истинную веру, чуть ли не святым, чудотворцем. Было устроено поклонение праху новоявленного мученика. Он лежал в открытом гробу. В головах его поставили скелет, который в одной руке держал пальмовую ветвь, а в другой перо, которым он будто бы «не успел» подписать отречение от протестантской ереси. Все было использовано, чтобы возбудить в темной, невежественной толпе религиозный психоз. Пока кликушествующие толпы наполняли церковь святого Стефана, шло следствие. Старика Каласа подвергли жестоким пыткам. Несмотря на мучения, он не признал себя виновным. Судил Каласа тулузский парламент. Многие члены суда принадлежали к той фанатичной духовной ассоциации, которая провоцировала дело. Был вынесен приговор: мнимый сыноубийца должен был с обнаженной головой, босой, в одной рубашке, держа в руках восковую свечу, принести на соборной площади покаяние в своих грехах, затем его надлежало отвести на городскую площадь, «где палач переломает ему руки и ноги и выставит его на колесо, а когда его страданиям придет конец и он умрет на колесе, тело его должно быть сожжено, а прах развеян по ветру». Все было исполнено в точности 9 марта 1762 года.
Сыновья казненного были изгнаны. Дочерей заточили в женский католический монастырь. Отпущенная на свободу жена Каласа отправилась искать защиты в Париж. Известие о тулузской трагедии дошло до Вольтера. Взволнованный, он тщательно изучил все материалы и пришел к убеждению: произошло судебное убийство, и Калас пал жертвой самого мрачного средневекового фанатизма и нетерпимости. Шестидесятивосьмилетний Вольтер бросился в бой, как юноша. Он приютил у себя сыновей несчастного Каласа. Он добивался пересмотра дела, руководил адвокатами, писал десятки писем, апеллировал к общественному мнению. Тогда же он выпустил «Трактат о терпимости», в котором защищал свободу совести против изуверства и средневекового варварского судопроизводства. «Право нетерпимости и нелепо и варварски жестоко; это право тигров, и оно тем ужаснее, что тигры терзают людей ради пропитания, а мы подвергаемся казням ради мертвых параграфов закона». Год спустя после казни Каласа начался пересмотр дела. Дочери казненного были отпущены из монастыря. Судебная волокита длилась еще долго. Только в марте 1765 года последовало полное оправдание Каласа и реабилитация его памяти. Борьба за Каласа привлекла на сторону Вольтера симпатии самых широких масс народа. Его называли «защитник Каласа». Еще не была завершена борьба за Каласа, как пришло известие о новой жертве нетерпимости. Ею оказался Пьер Поль Сирвен, протестант из города Кастра, близ Тулузы.
Психически неуравновешенную дочь Сирвена насильственно задержали в женском католическом монастыре с целью обратить в католичество. После нескольких месяцев тяжбы Сирвен добился возвращения дочери. Однако испытания, которые ей пришлось перенести, окончательно подорвали ее психику, и в припадке умопомешательства она бросилась в колодец. Год спустя, в феврале 1762 года, нашли ее тело. Над Сирвеном нависло обвинение в убийстве собственной дочери из религиозных побуждений. Это было тогда, когда измученный пытками Калас ждал казни. Пример был достаточно поучительным, и семья Сирвенов, бросив все, бежала из родных мест. Терпя лишения, страдая от зимнего холода, от голода, преодолевая снежные перевалы, они добрались до Швейцарии. Тем временем Сирвенам заочно был вынесен приговор: сам Сирвен приговорен к четвертованию, его жена к повешению. Имущество было конфисковано. Снова раздался голос Вольтера. В течение нескольких лет он не складывал оружия и в августе 1769 года добился для Сирвена оправдательного вердикта. Это было новым торжеством над мрачными силами средневековья. Еще одно судебное преступление совершилось уже на севере Франции, в городе Абвилле, в Пикардии. Его жертвой стал молодой кавалер де Лабарр. В ночь на 9 августа 1765 года на городском мосту в Абвилле кем-то — а может быть, порывом ветра — было повреждено деревянное распятие. Духовные власти возопили о кощунстве. Подозрение пало на двух молодых людей: Лабарра и д'Эталонда. Еще раньше они возбудили неудовольствие церковников тем, что не сняли шляп перед религиозной процессией. Кроме того, однажды слышали, как они распевали фривольные песни. Говорили также, что они вольнодумцы. Для приказа об аресте этого было довольно. Д'Эталонд успел бежать, Лабарра арестовали. При обыске у него обнаружили книги далеко не религиозного содержания. Среди книг оказался и запрещенный вольтеровский «Философский словарь».
Началось следствие. Ни пытки, ни страх казни не заставили Лабарра признать себя виновным. Но «улик» оказалось достаточно. 28 февраля 1766 года абвилльский суд вынес смертный приговор. 1 июля девятнадцатилетнему шевалье де Лабарру на церковной паперти клещами вырвали язык, отрубили правую руку, потом в телеге отвезли на рыночную площадь, где палач должен был сжечь его на медленном огне. Было проявлено милосердие, и, прежде чем отправить Лабарра на костер, ему отрубили голову. Вместе с телом казненного в костер бросили «Философский словарь». Вольтер обратил внимание мира на дело Лабарра. Он принял спасшегося д'Эталонда и помог ему найти прибежище в Пруссии. В связи с абвилльской казнью у великого патриота Франции вырвались горькие слова: «Иные народы судят о Франции по ее театрам, романам, приятным стихам, девицам из оперы, нравы коих столь милы, по нашим балетным танцовщикам, отличающимся необыкновенным изяществом, по мадемуазель Клэрон, которая бесподобно декламирует стихи. Они не знают, что в глубине души нет народа более жестокого, чем французы».
Как личное горе переживал Вольтер эти ужасные процессы, позорившие его родину. Он страдал, видя торжествующее средневековье. Это было время, когда Вольтер считал оскорблением памяти замученных всякую шутку, смех. «Как можете вы смеяться сейчас?» — спрашивал он своего корреспондента. Десять лет посвятил Вольтер делу Лабарра. Оправдать Лабарра не удалось, но Вольтер привлек общее внимание к ужасам французского уголовного процесса. Только в 1794 году правительство якобинской диктатуры, используя вольтеровские доказательства, восстановило справедливость и реабилитировало Лабарра и д'Эталонда. Вольтер выступил защитником и других жертв феодального правосудия. Он связал свое имя с делом Мартена, колесованного за убийство, совершенное другим, и с процессом Монбальи. Это трагическое дело благодаря Вольтеру вызвало самый широкий резонанс. Суд города Арраса расценил несчастный случай со старухой Монбальи как умышленное убийство, совершенное ее сыном. Супруги Монбальи без всяких оснований были приговорены к смерти. Монбальи колесовали. Казнь беременной жены была отложена до рождения ребенка. За эти месяцы Вольтеру удалось добиться пересмотра дела и оправдания несчастной женщины. Выступая против действий французской юстиции, Вольтер не только помогал невинным жертвам, не только восстанавливал честь своей родины, но и расшатывал один из важнейших устоев феодально-абсолютистского порядка.
Против инквизиции, нетерпимости Вольтер выступил и как драматург. В трагедии «Гебры, или Терпимость» (1769) показан был мрачный, жестокий культ Плутона. В тексте делались смелые намеки, сопоставления. Зритель не мог не сравнить действия жрецов Плутона с тогдашними фанатичными процессами. Язык трагедии, ее образы приближались к тому, что прозвучало со сцены во время революции. Большое впечатление произвела на Вольтера опубликованная в 1762 году книга Морелле «Руководство для инквизиторов». Там были собраны примеры наиболее жестоких процессов инквизиции, извлеченные из книги одного великого инквизитора XIV века: Вольтер увидел, что методы современного ему следствия не отличались от тех, какими пользовались четырьмя столетиями ранее. В своей «Истории парижского парламента» Вольтер осудил старые юридические учреждения. Предвосхищая требования наказов 1789 года, он ратовал за единообразие законов страны, за отмену пыток, за то, чтобы наказание было соразмерно с преступлением, и за так называемую презумпцию невиновности — человек не виновен, пока вина не доказана. «В случае сомнения — воздержись»,— напоминал Вольтер изречение Зороастра. Это тоже предвосхищало важный принцип новой юстиции: каждое сомнение должно толковаться в пользу подсудимого. Многие из выдвинутых Вольтером или — что чаще — популяризированных им положений были проведены только после победы буржуазной революции, и то далеко не полностью, так как буржуазия изменила лишь классовую направленность своей юстиции. Вольтер боролся против смертной казни, которая, как он выразился, никому не приносит пользы, кроме палача. В XIX веке продолжателем Вольтера стал Виктор Гюго, всю жизнь боровшийся против принципа смертной казни.
ФЕРНЕЙСКИЙ ПАТРИАРХ
В фернейские годы слава Вольтера достигла зенита. Когда на почту пришло письмо, адресованное «Князю поэтов, непременному питомцу славы, Меркурию Европы, оратору родины, будителю граждан, историку королей, панегиристу героев, Аристарху Зоилов, судье вкуса, творцу во всех жанрах, неизменному во все возрасты, покровителю искусств, благодетелю талантов и подлинных заслуг, поклоннику гения, бичу преследователей, врагу фанатиков, защитнику угнетенных, отцу сирот, примеру богатым, опоре бедняков, бессмертному образцу наивысших добродетелей», — его без колебаний отправили в Ферне. Маленький клочок земли на швейцарско-французской границе сделался центром европейской общественной мысли, местом паломничества. Многочисленных посетителей встречал живой, подвижный старик, одетый по моде 30-х годов, но чаще — в просторный халат. Произведений этого старика ждали везде как откровения. Его письма, его памфлеты по-прежнему поражали своей легкостью, ясностью мысли, не затуманенной ничем. «Я иду прямо к факту, вот мой девиз», — говорил Вольтер. Огромный талант счастливо сочетался у Вольтера с поразительной трудоспособностью и неисчерпаемой энергией. Он работал всю жизнь, но в Ферне — особенно напряженно. Он, казалось, ловил каждый миг, словно боялся не успеть сделать чего-то. По словам секретарей, рабочий день Вольтера длился 18—20 часов. По ночам он вставал, будил секретаря и диктовал или же писал сам. На столике у кровати на этот случай всегда лежали очинённые перья и стопка бумаги. Работал он быстро, с какой-то горячностью. Секретарь едва успевал записывать. Диктуя драму или стихотворные строки трагедии, он был словно одержимый. «Чтобы сочинять стихи, надо внутри иметь черта»,— говорил он. Бурный темперамент Вольтера проявлялся и в его борьбе за идеалы грядущей революции, приближение которой он неясно сознавал, и в мелких повседневных событиях. Юркий, подвижный, он и в старости не мог долго сохранять одно и то же положение. Очевидцы вспоминают, что в театре Вольтер был довольно неприятным и беспокойным соседом. Он постепенно оживлялся, начинал постукивать палкой, что-то шептать, затем громко подсказывать реплики, подпевал и, вскакивая с места, кричал: «Великолепно! Прекрасно!» — а когда был недоволен, яростно грозил актеру: «Дубина! Висельник!» Темперамент приводил к тому, что веселое, приветливое настроение сменялось у Вольтера бурными вспышками гнева, когда его ничто не могло удержать. Задержанный по приказу Фридриха II во Франкфурте, разъяренный Вольтер едва не застрелил одного из пришедших и ударил по лицу не вовремя подвернувшегося издателя. Но и в момент ярости Вольтер мог быть доступен голосу рассудка — его высшего судьи. Это отлично знала маркиза дю Шатле, когда строго логически объяснила Вольтеру причины своей связи с Сен-Ламбером и успокоила ревность своего возлюбленного. Для Вольтера спор, полемика, борьба были насущной необходимостью. Он не мог жить без этого. Оружие, которым он владел с таким совершенством — бичующий смех, иронию, — он обрушивает на головы своих оппонентов, больших и малых. Известна его длительная распря с Руссо. Как философ, Вольтер не мог принять тезиса, утверждающего, что «размышляющий человек — это развращенное животное». Поборник прогресса, он не мог согласиться с тем, что «золотой век» человечества уже прошел и что цивилизация принесла только вред. Вольтеру, представителю буржуазной аристократии, был враждебен и мелкобуржуазный эгалитаризм Руссо. Но он не уловил социального смысла взглядов Жана Жака Руссо. «Вольтер и Руссо — почти современники, а какое расстояние делит их. Вольтер еще борется с невежеством за цивилизацию — Руссо уже клеймит позором эту искусственную цивилизацию, Вольтер — дворянин старого века, отворяющий двери из раздушенной залы рококо в новый век... по другую сторону двери стоит плебей Руссо...» (Герцен). Вольтер не скупился на ядовитые замечания по поводу не только сочинений, но и самой личности Руссо. Он всячески подчеркивает те стороны его характера, которые казались смешными, в частности его филистерство, болезненное самомнение. Вольтер посоветовал назвать автобиографическую «Исповедь» Руссо «Всемирная история, или Мемуары Жана Жака Руссо». Такую же страсть, как в полемике с Руссо, как в пропаганде своих взглядов, Вольтер тратил и на незначительные инциденты, вроде длительной его тяжбы с президентом де Броссом из-за нескольких охапок дров стоимостью в 281 франк! Вольтеровские письма об этом напоминают те, которые писались по делу Каласа, — столько огня, ума, темперамента в них вложено. А. С. Пушкин все эти слабости Вольтера-человека, его детскую раздражительность и его притязания и «войну» с де Броссом называл «милой стороной» характера философа. Нельзя с этим не согласиться.
«НАВЕК ПРОЩАЙТЕ, О ДРУЗЬЯ...»
В феврале 1778 года, несмотря на протесты своего врача, Вольтер покинул Ферне. Он отправился в Париж, чтобы присутствовать на представлении трагедии «Ирина, или Алексей Комнен», назначенном на середину марта. Это был только предлог, чтобы увидеть Францию и Париж.
10 февраля Вольтер миновал городскую заставу и прибыл в Париж. По выражению Фонвизина, «прибытие Вольтера в Париж произвело точно такое в народе здешнем действие, как бы сошествие какого-нибудь божества на землю». Восторженная встреча «фернейского патриарха» была результатом длительного воздействия творчества Вольтера на современников, а также доказательством того, что общественное мнение страны уже было подготовлено к предстоящей революции. Когда Вольтер в последний раз покидал столицу, царствовал Людовик XV. Несмотря на оппозицию, на нарастающее недовольство, «старый режим» казался еще прочным. Когда же Вольтер приехал в 1778 году, атмосфера была уже достаточно накалена. Королевство пережило попытку физиократических реформ Тюрго и новшества политики Неккера. Парижские зрители уже аплодировали «Женитьбе Фигаро» Бомарше. Режим был скомпрометирован. Все было полно известиями из-за океана, где шла революционная борьба американских колонистов против Англии. Посещение Бенджаменом Франклином Вольтера как бы связывало революцию, совершавшуюся в Америке, с той, которая предстояла во Франции. Этих сдвигов Вольтер не мог не заметить еще в Ферне. Он несколько раз говорил о грядущих переменах, которые увидят молодые. Он говорил о революции, вкладывая в это понятие свой смысл, не похожий на то, что произошло десять лет спустя. Для Вольтера революция — это перемена, пусть радикальная, но не связанная ни с взятием Бастилии, ни с 10 августа, ни тем более с якобинской диктатурой. Он не был сторонником насильственных методов действия. Даже республика, о которой он пишет в трагедии «Агафокл», приходит не в результате борьбы с тиранами, а как следствие добровольного отречения мудрого монарха от престола. Восторженная встреча фернейского старца была одним из свидетельств того настроения, каким жил Париж. 30 марта триумф Вольтера достиг вершины. После болезни он впервые выехал из дому и посетил Академию наук. Академики торжественно встретили его и выбрали председателем сессии. Затем Вольтер направился в театр, чтобы присутствовать на представлении своей трагедии «Ирина». Толпы народа сопровождали Вольтера. Раздавались крики: «Да здравствует «Магомет»!», «Да здравствует «Девственница»!», «Вот защитник Каласа», — говорили в толпе. Площадь перед театром была заполнена людьми. Увидев в ложе Вольтера, публика встала и разразилась восторженными приветствиями. В этот вечер больше глядели на ложу Вольтера, чем на сцену. Не отрывал взора от ложи и присутствовавший в театре скульптор Антуан Гудон. После окончания спектакля вся труппа вышла на сцену. Стоявший там бюст философа увенчали лавровым венком. Одновременно лавровый венок был возложен на голову самого Вольтера. «Боже, вы хотите уморить меня!» — восклицал он со слезами на глазах. Медленно продвигалась голубая, украшенная звездами карета Вольтера по переполненным улицам. Процессию освещали факелы. Толпа кричала: «Да здравствует Вольтер!» Русский очевидец писал на следующий день: «Сколь ни много торжеств имел Вольтер в течение века своего, но вчерашний день был без сомнения наилучший в его жизни...» Напряжение парижской жизни, волнения в сочетании с непрекращавшейся работой и возраст дали о себе знать, и без того слабое здоровье Вольтера было подорвано. Он продолжал работать, поддерживая себя лекарствами, подкрепляясь бесчисленными чашками крепкого кофе. Он заканчивал трагедию «Агафокл», писал и диктовал письма, трудился над проектом задуманного им академического словаря французского языка, принимал посетителей, позировал Гудону. Скульптор вспоминал, что усталый восьмидесятичетырехлетний старик был трудной моделью. Он оживился, когда ему напомнили о недавнем триумфе в театре. Глаза его заблестели, он повернул голову в сторону говорившего, улыбнулся своей саркастической улыбкой, его тонкие пальцы охватили ручку кресла, он словно пытался встать. Таким и запечатлел его Гудон в своей изумительной статуе, которой сейчас восхищаются посетители Эрмитажа в Ленинграде и театра «Комеди Франсез» в Париже. Вольтер понимал, что смерть близка. «Пойдем умирать», — сказал он скульптору, прекращая сеанс. Стихотворение, которому суждено было стать последним, он назвал «Прощание с жизнью». Прощайте, ухожу в края, Откуда предкам нет возврата; Навек прощайте, о друзья...
(Перевод А. Кочеткова) Так начиналось это стихотворение. Вскоре Вольтер почувствовал себя хуже. Голова по-прежнему оставалась ясной, но тело слабело. Жизнь отступала. Его страшила участь актрисы Адриенны Лекуврер, тело которой бросили на свалку, и по совету своих друзей он еще в феврале, когда впервые заболел после приезда в Париж, передал священникам свое исповедание веры. Оно было кратким: «Я умираю, веря в божество, любя друзей, не питая ненависти к врагам и ненавидя суеверия». Это не было примирением с церковью. Это было резюме тех деистических взглядов, которых Вольтер придерживался всю жизнь. Церкви этого было мало. Она требовала полного покаяния. Полного раскаяния. Попы, как вороны, кружились над умирающим философом. «Он уходил, сопровождаемый проклятьями и благословениями — проклятьями прошлого и благословениями будущего... Лежа на смертном одре, он слышал, с одной стороны, овации современников, а с другой — гиканье и гул ненависти, которую прошлое обрушивает на тех, кто с ним боролся» (Гюго). Вольтер остался Вольтером. Когда 30 мая священники вновь пришли в спальню умирающего, он сказал: «Дайте мне умереть спокойно». Вечером этого дня Вольтер умер.
Церковные власти запретили хоронить умершего философа без покаяния, без примирения с католической религией. Правительство запретило упоминать его имя в печати. Вольтер и после смерти казался опасным ханжам и клерикалам. В ночь на 31 мая 1778 года мертвого Вольтера усадили в его голубую карету. На заставе стража увидела сидящего больного старика в халате и ночном колпаке. Старик, по-видимому, спал. Когда выехали из города, лошадей погнали вскачь. Мчались весь день. К вечеру карета подъехала к аббатству Сельер в Шампани. Приор аббатства совершил похоронный обряд, и тело Вольтера было предано земле.
Назавтра пришло запрещение хоронить Вольтера, но было уже поздно. Вольтер в последний раз посмеялся над ненавистной «гадиной». Рассказывали, будто перед самой смертью он продиктовал четверостишие, которое в день похорон распространялось в виде листовки: Покуда был живым, сражаясь до конца, Учил я разуму невежду и глупца. Но и в загробной тьме, все тот же, что и всюду, Я тени исцелять от предрассудков буду. (Перевод В. Левака)
Русский посол князь Барятинский доносил Екатерине II: «Все попы обнаруживают непристойную радость; они повторяют слова императора Вителия: труп врага хорошо пахнет; но тому, кого они ненавидели, уже нечего бояться их бессильной злобы, а им остается только трепетать от бешенства над его могилой».
«ОН ПОДГОТОВИЛ НАС К СВОБОДЕ»
Парижскую церковь святой Женевьевы во время революции превратили в Пантеон — усыпальницу великих людей Франции. В июле 1791 года туда торжественно перенесли останки Вольтера. Шествие растянулось на много кварталов. Отряды национальной гвардии, делегаты революционных клубов, рабочие Сент-Антуанского предместья, колонны санкюлотов, мужчин, женщин, детей... Над толпой возвышался мраморный Вольтер, улыбающийся своей последней улыбкой, запечатленной Гудоном. Процессию сопровождали статуя Свободы, бюсты Руссо, Мирабо, Франклина. Несли в золотом ларце сочинения Вольтера. На медленно двигавшемся катафалке с гробом Вольтера была надпись: «Он отомстил за Каласа, Лабарра, Сирвена и Монбальи, он вызвал мощный подъем человеческого разума; он подготовил нас к свободе».
