"Писатели Франции." Сост. Е.Эткинд, Издательство "Просвещение", Москва, 1964 г. OCR Biografia.Ru
продолжение книги...
Т.Барская. ЖАН ЖАК РУССО (1712 - 1778)
МИНУТНОЕ ЗАБЛУЖДЕНИЕ
Лето в 1749 году выдалось особенно жаркое. От Парижа до Венсена считается два лье. Не располагая деньгами, чтобы оплачивать фиакр, я выходил пешком в два часа пополудни, если отправлялся туда один, и шел быстро, чтобы прийти как можно раньше. Деревья по краям дороги, подстриженные по тамошней моде, почти не давали тени, и часто, изнемогая от жары и усталости, я простирался на земле, не в силах продолжать путь.
Надо было замедлить шаг,— я стал брать с собой какую-нибудь книгу. Однажды я взял «Меркюр де Франс» и, листая его на ходу, вдруг увидел вопрос, предложенный академией города Дижона для сочинения на премию будущего года: «Способствовало ли развитие наук и искусств ухудшению или улучшению нравов?» В тот миг, когда я прочитал вопрос, передо мной открылся новый мир, и я сам стал другим человеком... Весь дальнейший ход моей жизни и все мои горести и несчастья были неизбежным следствием этой минуты заблуждения». Так рассказал Руссо на склоне лет о событиях того дня, который стал началом его писательской славы. Но не минутное заблуждение толкнуло Жана Жака на избранный им трудный путь. Знаменитая тема Дижонской академии открыла перед ним новые горизонты, потому что дала выход тем мыслям, которые зрели в его сознании. Жан Жак Руссо родился в Женеве в 1712 году и рос без матери, умершей при его рождении. Бедняк, сын часовщика, он проучился два года в пасторской школе и в тринадцатилетнем возрасте начал трудовую жизнь: сначала служил клерком у нотариуса, потом учеником у гравера, а в 1728 году ушел пешком из Женевы и вел жизнь бездомного скитальца. Несколько лет, проведенные в доме приютившей его г-жи де Варанс, он использовал для самообразования: изучал древних авторов и Вольтера, занимался историей и ботаникой. Его «университетами» была бурная и горькая жизнь, полная труда и ожесточенной борьбы. Чтобы заработать скромные средства к существованию, ему приходилось нередко менять занятия: он был лакеем в богатом доме, был нищим бродягой и семинаристом, учителем музыки в Лозанне и секретарем французского посла в Венеции. Его жизненный опыт разнообразен, круг его интересов необычайно широк. Питая глубокое пристрастие к музыке, Жан Жак заучивал наизусть полюбившиеся ему кантаты, знакомился с книгами итальянских историков музыки, поглощал с величайшим усердием «Трактат о гармонии» Рамо. Несколько уроков музыки, которые дала ему г-жа де Варанс, несколько месяцев певческой школы, беседы на музыкальные темы со знатоками и дилетантами, а главное — упорные самостоятельные занятия позволили гениальному самоучке стать не только учителем музыки, но и композитором и музыкальным теоретиком. Размышляя над трудностями изучения нотной грамоты, молодой музыкант принялся за разработку нового, упрощенного метода записи нот, заменяя линейки и кружки цифровыми обозначениями. Как только работа была завершена, Руссо отправился в Париж. «Я приехал в Париж осенью 1741 года с пятнадцатью луидорами в кармане, комедией «Нарцисс» и музыкальным проектом в качестве средств к существованию, а потому не мешкая должен был постараться извлечь из них какую-нибудь выгоду». Увы, и проект и комедия были одинаково неудачны, они не принесли автору ни денег, ни славы. Но, защищая свою нотную реформу, Руссо выступал в Академии, он напечатал остро полемическую брошюру о современной музыке и завязал знакомства с самыми выдающимися из передовых людей Парижа. К этим годам относится начало его дружбы с Дидро и знакомство с Вольтером, позднее — с Даламбером, Кондильяком, Гриммом. Продолжая жить случайными заработками, Руссо принимал участие в литературной и музыкальной жизни столицы; написанная им в 1744 году опера «Галантные музы» принесла ему некоторую известность. Годом позднее он вместе с Рамо и Вольтером работал над оперой «Принцесса Наварры». Вот интересный случай сотрудничества: ни с одним из них Руссо не был дружен. Рамо был всегда предметом его ожесточенных полемических нападок, а взаимная неприязнь, вскоре разделившая Руссо и Вольтера, общеизвестна и породила целую литературу, исполненную догадок и кривотолков. Помимо несходства характеров, были между ними и идейные разногласия. С 1747 года по предложению Дидро Руссо начал писать статьи для «Энциклопедии», вступив в содружество великих людей, которые, по выражению Энгельса, «просвещали головы для приближавшейся революции» (1). Дидро, инициатор «Энциклопедии», был к этому времени автором нескольких исторических и философских сочинений. Его книга «Философские мысли» в 1746 году была сожжена на площади по приговору парижского парламента. А в 1749 году вышло знаменитое «Письмо о слепых в назидание зрячим». Здесь с такой глубиной и блеском философия материализма противопоставлена идеалистическим учениям, с такой смелостью, так убежденно оспаривается бытие божие, что, хотя книга и вышла без имени автора, полиция без труда напала на его след и заточила Дидро в тюремную башню Венсенского замка. «Проезжая Венсен, я почувствовал при виде башни, что сердце мое готово разорваться от тоски», — писал Руссо, и, когда через некоторое время режим арестованного был смягчен — из башни он был переведен в замок и получил разрешение встречаться в парке с друзьями,— Руссо поспешил в Венсен обнять опального друга. Он стал навещать Дидро регулярно и направлялся в Венсен, когда мы увидали его впервые. И, конечно, он шел пешком — свободных денег на фиакр почти никогда не бывало. Способствовало ли развитие наук и искусств ухудшению или улучшению нравов? — спрашивала Дижонская академия. Полезны ли науки и искусства? Хорошему или дурному учат они людей? Свое рассуждение на эту тему Руссо начал писать сейчас же — карандашом на обрывке бумаги, присев под деревом, почти не дававшим тени. Как ответили бы на этот вопрос великие мужи древности? Чему нас учит опыт поколений? С величайшим вдохновением и подъемом он отвечал на эти вопросы; он продолжал работу над своим сочинением по ночам, забыв про отдых и сон, находил убедительные примеры, подбирал доказательства, произносил красноречивые тирады, а утром диктовал продуманное за ночь доморощенному секретарю — своей будущей теще, старухе Левассер. Плод бессонных ночей и неустанной работы мысли, написанная с энтузиазмом, с волнением, диссертация вскоре была готова, отправлена в Дижон и удостоена награды за 1750 год. И тут разразилась буря: «Рассуждение» Руссо вызвало огромное количество ответов, возражений, памфлетов, споров; Руссо отвечал лишь на некоторые из них, и двумя годами позднее он подвел итоги этой полемики в предисловии к своей юношеской комедии «Нарцисс». Дело в том, что на вопрос, поставленный в заглавии «Рассуждения», молодой философ ответил страстной тирадой о разрушительном воздействии наук и искусств на общественную нравственность, о вреде и зле, порождаемом цивилизацией. Искусство враждебно добродетели, утверждал он, и, подтачивая общественную мораль, оно приводит к крушению государств и гибели целых народов. Не удивительно ли, что в эпоху, когда развитие точных наук и многочисленные путешествия расширяли знания о мире, когда наряду с математикой, физикой, естествознанием, астрономией бурно развивались география, археология и история, а передовые мыслители воздвигали во славу человеческих познаний и человеческого труда величественный памятник — многотомную «Энциклопедию наук, искусств и ремесел»,— Жан Жак Руссо, сотрудник «Энциклопедии», композитор и драматург, выступил с резким осуждением науки, искусства, цивилизации? ------------------------------- 1. К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 20, стр. 16.
------------------------------- В предисловии к «Нарциссу» Руссо писал: «Правда, когда-нибудь люди смогут сказать обо мне: «Этот столь яростный враг наук и искусств тем не менее писал и печатал театральные пьесы», и эти слова, признаюсь, будут очень горькой сатирой, но не на меня, а на мою эпоху». Впрочем, если вчитаться в «Рассуждение» Руссо, то уже с первых страниц становится понятным характер и смысл его выступления против искусства. «В то время как правительства и законы заботятся о безопасности и благополучии объединяемых ими людей, науки, литература и искусства, которые менее деспотичны, но, быть может, более могущественны, украшают гирляндами цветов железные цепи, сковывающие людей, заглушают присущее людям сознание исконной свободы, для которой они, казалось, были рождены, заставляют их любить свое рабство... Потребность воздвигла троны,— науки и искусства укрепили их». Цивилизованные народы утратили истинную добродетель естественных нравов, галантная изысканность их манер не может служить ей заменой. «Именно под грубой одеждой работника, а не под парчой придворного окажется сильное и крепкое тело. Украшения не менее чужды и добродетели, которая есть сила и крепость души». Разве громы, которые мечет Руссо, направлены против искусства? Ему ненавистны рабские оковы, деспотизм, закабаление человека. Порочно искусство, если оно усыпляет стремление к свободе. Лицемерна цивилизация, если придворные одеты в парчу, а работники в грубые лохмотья. И когда Руссо утверждает, что науки — порождение праздности, когда он обличает роскошь и провозглашает искусство предметом роскоши, в этих его речах ясно определена главная причина всех бед человеческого общества; причина эта — неравенство людей. «Деньги, которые обращаются между художниками и богачами и оплачивают их излишества, отняты у жизненных нужд земледельца; он не имеет одежды, потому что другим нужны позументы... Нам нужны экстракты для нашей кухни — поэтому множество больных остается без бульона. Нам нужны ликеры к столу — поэтому крестьянин пьет только воду. Нам нужна пудра для париков — поэтому множество бедняков не имеют хлеба»,— писал Жан Жак, отвечая одному из своих противников. Тема неравенства — одна из главнейших в творчестве Руссо, и не удивительно,— предреволюционная Франция являла его взору всевозможные примеры неравенства: народ голодал и нищал, а королевский двор расходовал огромные суммы; откупщики и коммерсанты неслыханно богатели, но не были уравнены в правах с дворянами; разорявшиеся дворяне пользовались своими старинными правами, чтобы увеличивать поборы с крестьян; привилегированные сословия — духовенство и дворянство были освобождены от налогов, а третье сословие платило и государству и церкви. В этом было двойное неравенство: ведь в третьем сословии были и купцы, и подмастерья, и финансисты, и батраки. Но не судьбою финансовых воротил или предприимчивых негоциантов озабочен Жан Жак Руссо. Когда он клеймил несправедливость, боролся за свободу и равенство, он защищал человеческие права тех, кто даже для Гольбаха или Вольтера были «чернью», «толпой». Проблема неравенства для него — это страшная трагедия разоренного крестьянства, составляющего девять десятых всего населения страны.
ЖЕЛЕЗО И ХЛЕБ
«По мере того как промышленность и искусства развиваются и процветают, всеми презираемый земледелец, обремененный налогами, необходимыми для поддержания роскоши, и обреченный проводить свои дни между голодом и трудом, покидает свои поля и отправляется в города в поисках хлеба, который он бы должен был привозить туда. И чем больше столицы восхищают изумленные взоры людей, тем горшее сожаление вызывает вид покинутых деревень, невозделанных полей и больших дорог, наводненных несчастными гражданами, превратившимися в нищих или воров, кому назначено судьбой когда-нибудь окончить свои мытарства на колесе или на костре»,— вот как писал он о коренных социальных противоречиях эпохи в новом своем сочинении «Рассуждение о происхождении и основах неравенства между людьми» (1754).
Таков печальный итог многовековой истории человечества, такова цена знаменитого прогресса и хваленой цивилизации! Нет, стократ счастливее был человек, когда он жил в тесной близости с природой и его потребности определялись лишь естественной необходимостью: «Пока люди ограничивались простыми хижинами, пока они довольствовались одеждою из шкур, скрепленных шипами кустарника... они были свободны, здоровы, добры и счастливы». Если бы человечество умело довольствоваться малым, золотой век естественного состояния, быть может, длился бы до сих пор. «Но с той минуты, когда один человек воспользовался помощью другого, когда он понял, как удобно одному запасти провизии на двоих, равенство исчезло, воцарилась собственность, труд стал необходимостью, и огромные леса преобразились в цветущие нивы, которые нужно было поливать людским потом и на которых рабство и нищета произрастали и зрели вместе с урожаем». Исполненным глубокого драматизма и острых противоречий оказывается в изображении Руссо исторический прогресс человеческого общества: цветущие нивы возникли на месте диких лесов, но человечество расплачивалось за это подневольным трудом, нищетой и рабством. «Железо и хлеб цивилизовали человека и погубили людской род», потому что с возникновением собственности равенство между людьми исчезло. Это — смелая мысль и новая, ведь буржуазные экономисты считали собственность извечно присущей человечеству. Руссо же говорит о ней, как об историческом установлении, имеющем определенные причины. Казалось бы, отсюда один только шаг до решительного вывода: если собственность имела начало, она должна иметь и конец. Если собственность породила неравенство, то путь к равенству лежит через уничтожение частной собственности. Но этого шага и этого вывода Руссо так никогда и не сделал. Право собственности было священным правом даже в его глазах. И потому он был сторонником уравнительного идеала: каждый должен иметь что-нибудь, но никто не должен иметь слишком много. Достижимо ли это? «Дикарь, когда он сыт, находится в мире со всей природой и в дружбе с себе подобными... Но у общественного человека дело обстоит совсем иначе. Сначала он стремится к добыванию необходимого, затем избыточного; потом он ищет наслаждений, огромных богатств, а дальше у него появляются подданные, потом рабы... И наконец, после долгого процветания, поглотив множество сокровищ и разорив множество людей, мой герой кончит тем, что примется всех душить, чтобы стать единственным повелителем вселенной». Раздоры и ненависть, война всех против всех — таков путь истории; неравенство имуществ приводило к неравенству прав; богатые захватывали власть: с помощью насилия воздвигались троны и воцарялся деспотизм. И с неумолимой последовательностью Руссо делает вывод: «Деспот является господином лишь до тех пор, пока он сильнее всех; и когда его изгоняют, он не в праве жаловаться на насилие. Восстание, завершившееся свержением или убийством какого-нибудь султана, есть деяние столь же законное, сколь была законна еще накануне его власть над жизнью и имуществом подданных. Только сила поддерживала его — только сила его низвергла. Все идет своим естественным путем». Право народа на свержение деспотизма он обосновал научно и провозгласил со всем пылом своего ораторского таланта. И в этом величие политической доктрины Руссо.
«ЧЕЛОВЕК РОЖДЕН СВОБОДНЫМ...»
Вслед за «Рассуждением о неравенстве» в трактате «Об общественном договоре» (1762) снова ясно звучит тема народной революции, призыв к коренному переустройству общества. «Человек рожден свободным, а между тем он повсюду в оковах» — такими словами начинается трактат, его задача — показать, каким должно быть справедливое устройство общества. В этом идеальном государстве власть принадлежит народу, который сам управляет делами страны, оберегает жизнь и свободу каждого и отважно защищает республику. Но вчитайтесь внимательно: «Найти форму ассоциации, которая общими силами охраняет личность и имущество каждого своего члена и в которой каждый, соединяясь со всеми, повинуется все-таки только себе самому и остается таким же свободным, как и прежде». Даже здесь, устремляя свои помыслы к новому обществу свободных людей, Руссо озабочен не только правами личности, но и неприкосновенностью ее имущества! Выходец из народа, хорошо знавший народную жизнь, ее тяготы, бесправие и нищету, Руссо видел, как трудно простому маленькому человеку поддерживать свое скромное независимое существование. Из этих жизненных наблюдений родились его теоретические построения: и миф об одиноком и свободном дикаре, существовавшем в далеком прошлом, и политическая утопия «общественного договора», созданная для общества будущего. Естественный человек для него — это человек-труженик, ремесленник или крестьянин. Естественное состояние для человека — обрабатывать землю и жить ее плодами... Это состояние единственно необходимое и самое полезное»,— писал Руссо в романе «Новая Элоиза». «Именно народ составляет род человеческий. То, что не народ — ничтожное меньшинство, его не стоит принимать в расчет»,— писал он в романе «Эмиль». А в «Письме к Даламберу» Руссо с увлечением изображает замкнутую жизнь швейцарских горцев: строго равные участки земли, самодельный инвентарь и домашнюю утварь; здесь никто не имеет излишков.
Однако законом развития общества, основанного на собственности, является разорение бедного и обогащение богатого. Значит,
нужно помешать развитию общества. Вся сила «разумного государства» направлена в утопии Руссо на то, чтобы искусственно сохранять имущественное равенство. Поэтому простота и скромность запросов возводятся в гражданскую добродетель. Суровая мораль в этом обществе служит связью между людьми. Гражданский долг повелевает ставить интересы государства выше своих интересов и поступаться всем, вплоть до собственной жизни, а результатом этих героических усилий оказывается довольно унылое эгоистическое равенство добродетельных индивидов, обреченных вечно обуздывать свои потребности и тормозить развитие общества. Такова обратная сторона «государства равных» Руссо, и в этом слабость его доктрины; вместе с народными массами, поднимавшимися на борьбу со старым режимом, он провозглашал лозунги равенства и братства. «Но эти плебейские равенство и братство,— писал Ф. Энгельс,— могли быть только мечтой в такое время, когда дело шло о том, чтобы создать нечто прямо противоположное им, и, как всегда, по иронии истории, плебейское понимание революционных лозунгов стало самым мощным рычагом осуществления своей противоположности — буржуазного равенства — перед законом — и братства — в эксплуатации» (1).
ПРОТИВ ИСКУССТВА-ЗАБАВЫ
Высокие идеалы братства и равенства водили пером Руссо, когда он писал свое первое «Рассуждение»; они заставляли его ополчаться против искусства-забавы. К этой теме он снова вернулся в 1758 году, когда вышел седьмой том «Энциклопедии» со статьей Даламбера о Женеве. К высказанной там идее открыть в городе театр Жан Жак отнесся с негодованием. «Вот самый опасный совет, какой можно нам дать!» — заявил он и выступил со своим знаменитым «Письмом к Даламберу» (1758). Здесь страстно, пылко, красноречиво Руссо доказывал, что театральные представления угрожают не только морали, но и благосостоянию Женевской республики. Театр отвлекает людей от работы и постепенно приучает к праздности; театр разорителен для населения — ведь нужно не только заплатить за билет, нужно обзавестись парадным платьем, нужно стаптывать обувь и время от времени обновлять свой парик! Да и театральное здание нужно построить и, чего доброго, еще благоустроить и осветить фонарями дорогу к нему. Театр прививает вкус к роскоши, актеры неизбежно оказывают дурное влияние на нравственность, а главное — театр есть святилище страстей, и потому он вреден и опасен. Во всех этих нападках многое неубедительно и даже попросту смешно, многое здесь идет от старых предрассудков, но, когда Руссо говорит о том, что развлечения монархической Франции непригодны для республиканской Женевы, когда он критикует манерность и вычурность театра, далекого от жизни, его гневные разоблачения, направленные против упадочного аристократического искусства, заслуживают уважения. «Современная сцена не расстается со своею скучной чопорностью,— писал Руссо в романе «Новая Элоиза»,— на ней показывают лишь людей в раззолоченных одеждах. Можно подумать, что Франция населена только графами и кавалерами, и чем более народ ее разорен и гол, тем более блистательна и роскошна картина народной жизни, показанная на французской сцене».
------------------------------------ 1. К.Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. XXVIII, стр. 81—82. 240
------------------------------------ Общий смысл критических филиппик Руссо кратко подытожил Н. Г. Чернышевский, который писал: «Понимает, отчего пустота и пошлость пьес — нет гражданского содержания» (1). Да, именно гражданское содержание было главным требованием Руссо. Он хотел, чтобы предметом искусства стала народная жизнь, чтобы национально-историческая, патриотическая тема вдохновляла драматургов, чтобы спектакли, картины и статуи прославляли героев, чьи подвиги, чьи добродетели должны служить образцом и примером. Он мечтал о таком искусстве, которое сближает людей,— театр современной Франции, говорил он, лишь разобщает их. Прообраз искусства будущего видится Руссо в массовых празднествах, уличных торжествах свободных швейцарцев, где нет актеров и зрителей и все предаются веселью в едином порыве.
«Где царствует свобода, там достаточно собраться согражданам, чтобы воцарилось веселье. Поставьте посередине площади столб, украшенный цветами, соберите вкруг него народ — и празднество возникнет само собой»,— писал Руссо и, набрасывая картины народных шествий, лодочных гонок, различных состязаний и праздников, восклицал: «Вот, сударь, какие развлечения нужны республикам». В самом деле, массовые масштабы народных зрелищ, толпы, веселящиеся на площадях, венчающие цветами символические обелиски,— как все это непохоже на тогдашний театр, оперу, придворные увеселения! Силой и оптимизмом веет от этих картин народного торжества, и недаром они ожили тридцать лет спустя на площадях революционного Парижа.
Историк, описывая празднества революционных лет, замечает, что в них поражало соединение широты замысла со счастливой простотой осуществления. Марсово поле превращалось в огромную арену, в центре его возвышалось торжественное сооружение — алтарь Отечества, украшенное барельефами и надписями, прославлявшими народ, законы, отечество, конституцию. «Вскоре огромное пространство заполнилось кишащим людским муравейником»,— говорится в описании празднования годовщины взятия Бастилии 14 июля 1790 года. «В отместку дождю, лившему в долгие часы ожидания, народ поет и даже танцует. Провинциальные делегаты, овернцы и провансальцы, исполняют свои местные танцы; под веселое пение ритмически развертываются фарандолы и бурре. «Посмотрите-ка на этих французов: пляшут под проливным дождем!» — говорили пораженные иностранцы».
Чрезвычайно напоминает последние строки «Письма к Даламберу» другое празднество эпохи революции: «...После гимна была исполнена большая симфония. Старцы и юноши, которые находились на горе, пропели первую строфу на мотив Марсельезы; они давали клятву не складывать оружия, пока враги Республики не будут уничтожены. Все мужчины на поле единения отвечали хором:
Не сложим наших победных мечей, Пока не сгинут зло и злодeй. (Перевод Т. Барской)
Группы женщин и молодых девушек вторили им другими строфами... Молодые девушки бросали к небу цветы, а юноши обнажали сабли и приносили клятву всегда одерживать победу... Наконец, ору- -------------------------- 1. Н. Г. Чернышевский, Неизданные произведения, Саратов, 1939, стр. 289. ------------------------- дийная пальба, как символ национальной мести огласила воздух, и все граждане и гражданки, давая выход своим чувствам в братских поцелуях, завершили праздник кликами в честь человечества и гражданственности: «Да здравствует республика!» Тогда в массовых празднествах проявлялся дух народной солидарности, горячее стремление к братству людей, вера в его осуществимость. Но эти народные иллюзии были недолговечны, а мелкособственнический рай, провозглашенный Руссо, снова и снова обнаруживал свою неполноценность: люди проводят свои дни в сладостном «однообразии», а по вечерам бодро вкушают свой «скудный ужин» — во всем до мелочей над ними тяготеет мораль самоограничения. Ограничен их умственный кругозор, обеднен их душевный мир; подавление желаний, преодоление страстей — таков их нравственный идеал. «Волнение, трепет, размягченность души, которые сохраняются и после спектакля, неужели они порождают способность преодолевать и сдерживать страсти? Разве живые трогательные впечатления... содействуют обузданию наших чувств во имя необходимости?» — восклицает Руссо в «Письме к Даламберу».
ЛЮБОВЬ - И СВОБОДА
Настойчиво твердя об этом, он, казалось, хотел убедить самого себя, но постоянно сам себе противоречил.
Вскоре его захватила мысль о новой книге. Вот как писал Руссо в «Исповеди» о замысле своего романа «Новая Элоиза», который увидел свет в 1761 году: «Самым большим затруднением для меня был стыд за то, что я так определенно и открыто вступаю в противоречие с самим собой. После тех строгих принципов, которые я только что так шумно провозгласил, после всех суровых правил, которые рьяно проповедовал, после стольких язвительных выпадов против расслабляющих, напоенных любовью и негой книг, можно ли было представить себе что-нибудь более неожиданное и возмутительное, чем то, что я сам, своей рукой вношу себя в список авторов подобных книг, столь жестоко мной осужденных? Я сознавал свою непоследовательность, упрекал себя в ней, краснел за нее, негодовал на себя, но всего этого было недостаточно, чтобы образумить меня». И действительно, трудно согласовать грозные выпады против пьес о любви в «Письме к Даламберу» с пламенным экстазом «Новой Элоизы».
Мы открываем книгу — и с первой же страницы взволнованно и искренне звучат голоса героев: ведь мы читаем их письма, которые только собраны и изданы Руссо,— так утверждает он в предисловии. «Нужно бежать от вас, мадемуазель, я знаю твердо... вернее, не нужно было видеть вас никогда. Но что же делать теперь?.. Покажите вашим родителям это письмо, пусть мне откажут от дома, как хотите прогоните меня,— я все могу стерпеть от вас, я не смогу вас избегать по своей воле. Вам гнать меня! Мне бежать от вас! Но почему? Почему же преступно быть чувствительным к истинным достоинствам и любить то, что заслуживает поклонения? Нет, прекрасная Юлия, ваши прелести могли бы ослепить мой взор, но никогда они не покорили бы мое сердце без очарования еще более могущественного, которое их одушевляет. Чувствительность вашего сердца, которая мне дороже вашей красоты,— вот что я обожаю в вас...» Какое смятение чувств, какие мучительные переходы от надеждь к отчаянию! Письмо за письмом пишет молодой учитель Сен-Пре своей прекрасной воспитаннице. Но Юлия хранит молчание.
«О, зачем вы не можете знать, как эта холодность мучительна для меня! Вы поняли бы, что я наказан слишком жестоко.., Сжальтесь, не покидайте меня, удостойте хоть распорядиться моек судьбой... Единственной милости я жду от вас: ускорьте же мою муку...» «...Надежды нет, я чувствую, что снедающий меня пламень погаснет только в могиле. Прощайте же, слишком прекрасная Юлия.. с завтрашнего дня вы не увидите меня больше...» И, наконец, когда он близок к мысли о самоубийстве — записка oт Юлии: «Безумец! Если тебе дорога моя жизнь, остерегись покушаться на свою!» — и вслед за этим ее письмо: «Пора, наконец, открыть тебе все,— я так плохо скрывала свою роковую тайну!» И хотя на признание Юлии Сен-Пре отвечает восторженным, пылким посланием, хотя любовь их взаимна, это, к сожалению, не завершение романа, а только начало его, это только начало их трудного пути, их тревог и волнений, их горестных утрат. «О бедная кузина,— пишет Юлии Клара,— ...если б хоть малейший проблеск надежды!.. Разве барон д'Этанж согласится отдать свою дочь, свое единственное дитя за мелкого буржуа безо всякого состояния! Надеешься ли ты на это? На что же ты надеешься, чего ты хочешь? Бедная, бедная моя кузина!»
Вот сюжетный узел романа. Полнота человеческих чувств, естественная страсть и трогательная взаимная привязанность молодых людей, как будто созданных друг для друга, бессильны в столкновениь с общественными предрассудками. Ведь Сен-Пре — разночинец, в этом состоит единственное препятствие, мешающее счастью влюбленных. Каким нелепым, незначительным и внешним представляется этс роковое обстоятельство читателю по сравнению с величием души v высокими человеческими качествами героя; как возмутительно общество, в котором принимается во внимание не то, что он хороший человек, а то, что он не дворянин!
«Мы были созданы друг для друга,— пишет Юлия,— и я принадлежала бы ему, если бы порядки, созданные людьми, не попирали законов, предписанных природой». Порядок, созданный людьми, несправедлив, он враждебен природе, губителен для естественных чувств — к этой мысли подводит нас роман. Но что же станет с человеческим обществом, если каждый захочет лишь следовать своим порывам? Как согласовать свободу каждого с равенством всех? Из этого противоречия Руссо видел один только выход — добровольное самоограничение. И долг перед другими людьми побуждает героев «Новой Элоизы» отречься от счастья.
«Такова, друг мой, героическая жертва, к которой мы призваны оба,— пишет Юлия.— Любовь, связывавшая нас, была очарованьем нашей жизни. Она пережила даже надежду; она презрела расстояния и время, перенесла все испытания. Чувство, столь совершенное, не должно бесславно погибнуть; оно достойно того, чтобы им пожертвовать одной только добродетели!»
Юлия выходит замуж по выбору своего отца, Сен-Пре удаляется; через несколько лет он навещает благополучный дом Юлии по приглашению ее добродетельного мужа. Верные своей морали, Юлия и Сен-Пре не посягают на святость брака и супружеского долга, но оба они глубоко несчастны; хоть автор и пытается нас уверить, что семья, хозяйство и религия заполнили жизнь Юлии и сделали ее счастливой,— щемящая печаль последних встреч с Сен-Пре и с их неумирающей любовью противоречит этому. А случайная, хотя и трогательная смерть Юлии, которая простудилась, спасая своего тонувшего сына, утверждает нас в мнении, что автору и самому невмоготу было долее любоваться подобным счастьем.
КАК ВОСПИТАТЬ ИДЕАЛЬНОГО ГРАЖДАНИНА
В «Новой Элоизе» не разрешалось, а только вновь повторялось старое противоречие. Порываясь всем сердцем к полноценному и счастливому человеку, разумом Руссо понимал: любые излишества опасны для равенства, даже избыток таланта, размах страстей, богатство чувств. И роман-трактат «Эмиль», книга о равенстве, гордая книга о правах человека, сожженная на площади рукой палача, эта книга о воспитании учила тому, как воспитывать посредственность. Дело здесь не в педагогических идеях Руссо. Напротив, его педагогические идеи очень здравы и очень демократичны. Учитель прививает маленькому Эмилю любовь к физическому труду, уважение к труду других; он учит мальчика любить природу, возделывать землю; он развивает в нем естественные, добрые задатки и оберегает от дурных влияний. Но Эмиль приучен уважать не только и не столько чужой труд, сколько чужую собственность; питая склонность к физическому труду и мирной сельской жизни, Эмиль чужд умственных запросов; оберегая его от тлетворного влияния цивилизации, бедного Эмиля почти лишили книг, лишили общества людей, реальных столкновений реальной жизни. Его любимым чтением был роман об одиноком труженике Робинзоне Крузо; его духовными радостями были некая религия, правда, очень далекая от официального христианства, и добродетель — возвышенная -наука простых душ. Таков этот искусственно созданный идеальный человек. Если всех воспитать таким образом, вероятно, удастся построить «государство равных»,— но стоит ли труда? Пафос книги Руссо вовсе не в этом:
«Мы приближаемся к решительному перелому, подходим к веку революций... Все, что люди создали, люди могут и разрушить, неизгладимы лишь те черты, которые запечатлевает природа, а природа не создает ни принцев, ни богачей, ни вельмож... Тот, кто, утратив корону, умеет обойтись без нее,— тот выше ее. От королевского сана, носить который не хуже другого может злодей и трус или безумец, он возвышается до звания человека, носить которое умеют лишь немногие люди». «Гордый язык лицом к лицу с властью должен был поразить у Руссо»,— писал об «Эмиле» А. И. Герцен.— «Вот rehabilitation de f'homme истинно демократическая!» — восклицал он. Роман «Эмиль» вышел в 1762 году. Государственные власти и отцы церкви яростно ополчились против него. Книга была приговорена к сожжению, автор ее — к аресту. Руссо бежал из Парижа. Но и Женевская республика, столь милая его сердцу, встретившая настороженно и холодно еще «Рассуждение о неравенстве», торжественно посвященное ей, на этот раз решительно присоединилась к травле Руссо. В Женеве тоже сожгли «Эмиля» и издали декрет об аресте автора. И вслед за «Осуждением» книги, написанным парижским епископом, появились осуждающие «Письма с равнины», написанные женевским прокурором. Бездомный и гонимый, Руссо скрывался некоторое время в пограничных городках Швейцарии, прибегая к переодеванию, чтоб обмануть преследователей. Он написал в Женеву, чт отказывается от звания женевского гражданина; он вскоре выпустил «Письма с горы», обличавшие произвол и религиозную нетерпимость женевских властей. Его забросали камнями, и вскоре, покинув Швейцарию, он нашел убежище в Англии у философа Давида Юма.
ИСПОВЕДЬ ВЕЛИКОГО ПЛЕБЕЯ
Здесь в 1766 году Руссо начал писать свою «Исповедь». Это книга о себе, история своей жизни, рассказанная искренне и откровенно. Незаурядный человеческий характер встает со страниц этого автобиографического романа, об увлекательном сюжете которого позаботилась сама жизнь — полная скитаний и приключений жизнь Жан Жака Руссо. Книга вобрала в себя огромный жизненный материал, она повествует о Женеве и о Париже, о Венеции и французской провинции, касается общественных конфликтов и религиозных расхождений литературной жизни и музыкальной полемики. Но главный ее интерес сосредоточен на поступках героя. Далеко не всегда это безукоризненные поступки — Руссо говорит и о срывах, признается в coвeршенных ошибках и прегрешениях. Но в одном он непогрешим: вынужденный нередко пользоваться гостеприимством аристократических меценатов, он всегда ревниво оберегал свою независимость, свое достоинство человека из народа. И в своих гениальных прозрениях, и в свои заблуждениях, ошибках и даже чудачествах Жан Жак всегда оставался великим плебеем. Он любил подчеркивать это своим поведением. Нарочитая скромность его одежды говорила о том, что бедняк разночинец не желает следовать расточительной моде. Он не носил даже часов. Он упорно уклонялся от дружбы с бароном Гольбахом и на вопрос: «Почему вы меня избегаете?» — отвечал: «Вы слишком богаты». В 1752 году бурный успех выпал на долю комической оперы Руссо «Деревенский колдун». Она ставилась и при дворе в Фонтенебло, в Париже, король был на первом ее представлении и пришел в восторг. Весь следующий день «его величество непрестанно напевал самым фальшивым голосом во всем королевстве арию из «Деревенского колдуна». Автор получил приглашение на аудиенцию, стало известно, что король намеревается пожаловать ему пенсию. Сославшись на нездоровье, Руссо покинул двор, пренебрегая не только высокой честью, но и денежным пособием, и позднее писал о дружеских упреках Дидро: «Он толковал мне об этой пенсии с таким пылом, какого трудно было ожидать от философа при обсуждени подобной темы». Получив по протекции доходную должность в налоговом ведомстве, Жан Жак вскоре отказался от нее, чтобы довольствоваться скромным заработком переписчика нот. Он писал уже в преклонном возрасте одному из своих знакомых: «Вы спрашиваете, продолжаю ли я заниматься перепиской нот. А почему бы нет? Разве может быть стыдно зарабатывать трудом себе на жизнь?» Во всех этих поступках Руссо сказывалась его непримиримость, его твердое нежелание зависеть от сильных мира сего, его «простой моральный такт», который, по выражению Маркса, «всегда предохранял... Руссо от всякого, хотя бы только кажущегося компромисса с существующей властью» (1). Чувствующие и мыслящие герои «Новой Элоизы» — простые люди, чистые души — стали властителями дум целого поколения. Но литературные герои Руссо создавались, чтоб служить нормой и образцом. Герой «Исповеди» не образец. Он — человек во всей неповторимости своего внутреннего склада, во всей психологической сложности. «Я начинаю нелегкое дело, которому никогда не было примера и никогда не будет подражателей. Я хочу показать своим ближним человека во всей правде его природы, и человек этот — я»,— так начинает Жан Жак свою книгу. Он был неправ, говоря, что не будет иметь последователей: мысль о своеобразии и сложности человека, положенная в основу «Исповеди», интерес к индивидуальным особенностям отдельной личности, к индивидуальному характеру — все это было обращено к будущему. Новым был и сам подход Руссо к своей задаче: «Вот все, что я делал, что думал, каким я был. С одинаковой искренностью я рассказал о хорошем и о дурном. Я не утаил ничего плохого о себе и не присочинил ничего хорошего. Я показал себя таким, каким я был: отвратительным и достойным презрения в одних случаях; добрым, великодушным, возвышенным — в других». И рассказывая без утайки о хорошем и дурном, раскрывая противоречивость и сложность человеческой психологии, «Исповедь» прокладывала пути реалистическому искусству XIX века. Но не только в этом значение книги Руссо для подготовки реализма. Повествуя о мучительных злоключениях человека из народа в светском обществе, его скитаниях и нищете, о жестоких преследованиях, которым он подвергался, и об унизительных милостях, которые ему предлагали, «Исповедь» имеет ценность человеческого документа, отразившего целую эпоху. ----------------------------- 1. К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 16, стр. 31. ------------------------------- Руссо писал «Исповедь» несколько лет. Покинув Англию, он под вымышленным именем скитался по французским провинциям вплоть до 1770 года и, возвратившись в Париж, вновь принялся за ремесло переписчика нот. Расстроенное здоровье, домашние огорчения, разрыв с прежними друзьями, болезненная подозрительность и ипохондрия, порожденные трудно прожитой жизнью, сделали мучительными его последние годы.
В скромной квартире на улице Платриер (ныне улица Ж. Ж. Руссо) были написаны его последние произведения: диалоги «Руссо — судья Жана Жака» (1772—1776) и «Мечтания одинокого путника» (1776—1778).
«И вот я один на Земле — ни близких, ни брата, ни друга, ни общества, кроме меня самого. Самый общительный, самый любящий из людей был осужден на это единодушным приговором... Я любил бы людей даже вопреки их воле. Только перестав быть людьми, они могут избавиться от моей любви»,— писал он в своих «Мечтаниях», оставаясь великим человеколюбцем до конца своих дней.
В 1788 году он принял приглашение г-на де Жирардена, предложившего ему убежище в имении Эрменонвиль, но прожил там только шесть недель, и умер в июле того же года. Внезапность его кончины вызвала толки о самоубийстве, но бездоказательные и неправдоподобные. То же можно сказать и о версии об убийстве Руссо, выдвинутой писательницей Жерменой де Сталь и в наше время воскрешенной Л. Фейхтвангером в романе «Мудрость чудака». Не только при жизни, но и после смерти на Руссо возводили немало напраслины. Его останки, погребенные на островке в Эрменонвиле, в годы французской революции были торжественно перенесены в Пантеон. Народ воздавал почести великому гуманисту Руссо, борцу за свободу, равенство и братство.
