Виктор Гюго

вернуться в оглавление книги...

"Писатели Франции." Сост. Е.Эткинд, Издательство "Просвещение", Москва, 1964 г.
OCR Biografia.Ru

продолжение книги...

С. Брахман. ВИКТОР ГЮГО (1802-1885)

РАЗБЕГ

Весенним днем, 26 февраля 1802 года, в городе Безансоне, в трехэтажном доме, где жил тогда капитан Леопольд Сижисбер Гюго, родился ребенок — третий сын в семье. Хилый младенец был, по словам матери, «не длиннее столового ножа», однако ему суждено было вырасти в человека могучего физического и духовного здоровья и прожить долгую и славную жизнь.
Детство Виктора Гюго прошло под грохот наполеоновских барабанов, под небом, еще освещенным зарницами революции. Вместе с матерью и братьями он сопровождал отца в походах, и перед глазами ребенка мелькали дороги и города Франции, Италии, средиземноморские острова, Испания, охваченная партизанской войной против французских захватчиков, — и снова Париж, уединенный дом и заросший сад бывшего монастыря фельянтинок, где он жил и играл с братьями в часы, свободные от уроков, — с какой любовью опишет он впоследствии этот сад в «Отверженных» под видом сада Козетты на улице Плюме!
Но вскоре детство Гюго омрачилось семейным разладом: отец его, выходец из народных низов, выдвинулся во время революции, стал офицером республиканской армии, а потом сторонником Наполеона и, наконец, его генералом; мать, Софи Требюше, дочь богатого судовладельца из Нанта, была убежденной роялисткой. К моменту восстановления (в 1814 году) на французском престоле династии Бурбонов родители Виктора Гюго разошлись, и мальчик, оставшийся с обожаемой матерью, подпал под влияние ее монархических взглядов. Мать сумела убедить его, что Бурбоны — поборники свободы; но немалую роль тут сыграли и мечты просветителей XVIII века об идеальном «просвещенном монархе», о которых Гюго узнал из прочитанных книг. По желанию отца Виктор вместе с братом Эженом должен был готовиться в пансионе к поступлению в Политехническую школу — у мальчика оказались большие способности к математике; но он предпочитал переводить латинские стихи, читал запоем все, что попадало под руку, а вскоре и сам начал сочинять — оды, поэмы и пьесы, которые ставил на школьных подмостках (он же исполнял в них главные роли). Четырнадцати лет он записал в своем дневнике: «Хочу быть Шатобрианом — или ничем!», а через год послал на литературный конкурс оду о пользе наук и удостоился похвального отзыва. Члены жюри не могли поверить, что автору всего пятнадцать лет.
В первые годы Реставрации Гюго выступил в литературе как благонамеренный легитимист и католик, сторонник устоявшихся литературных традиций классицизма. Юный поэт обратил на себя благосклонное внимание властей одой «На восстановление статуи Генриха IV» и, продолжая восхвалять династию Бурбонов в «классических» стихах, вскоре получил ряд литературных призов, денежных поощрений, а через несколько лет даже пенсию от короля. В 1819 году, вместе с братом Абелем, Виктор Гюго начал издавать журнал «Литературный консерватор». Сборник «Оды» (1822) сделал его признанным поэтом.
Этот успех пришелся кстати: лишенный материальной поддержки отца за отказ от практической карьеры, юноша бедствовал в парижских мансардах; он был страстно влюблен в подругу детства Адель Фуше и мечтал приблизить день свадьбы (мать Виктора была против этого брака; он был заключен только после ее смерти, в 1822 году).
Впоследствии Гюго иронически относился к своим юношеским политически благонамеренным произведениям. Легитимизм молодого поэта оказался столь же неустойчивым, как и его приверженность рутине классицизма. Уже в начале 20-х годов Гюго сблизился с кружком романтиков и вскоре стал завсегдатаем их собраний у Шарля Нодье, в библиотеке Арсенала. В годы горячих споров вокруг брошюры Стендаля «Расин и Шекспир» (1823), где впервые был нанесен чувствительный удар эстетике классицизма, Гюго также увлекается Шекспиром, интересуется Сервантесом и Рабле, с сочувствием пишет о Вальтере Скотте (статья 1823 года) и Байроне (1824).
Романтический ветер повеял и в поэзии Гюго: в 1826 году, переиздавая свои «Оды», он присоединил к ним серию живописных «баллад» в духе новой школы.
Рядом с гимнами контрреволюционному вандейскому восстанию, «законным» королям, рядом с изображением упадка древнего Рима возникают красочные картины французского средневековья, пронизанные интересом и любовью к национальной культуре прошлого: феодальные замки, пограничные башни, рыцарские турниры, битвы, охота. В баллады вплетаются мотивы народных преданий и сказок, в «их действуют не только рыцари, трубадуры и дамы, но и феи, русалки, карлики, великаны.
Новое содержание влечет за собой и новую форму: вместо размеренного александрийского стиха — вольные размеры и ритмы, звукоподражание, смелая рифмовка, «enjambement»; меняется и поэтический язык Гюго:
...Sans attendre,
Са, piquons!
L'osil bien tendre,
Attaquons
De nos selles
Roset belle's!
Aux balcons .
(...Что тут ждать?
Две пары шпор -
Под балкон во весь опор:
На красавиц яснооких,
Белолицых, розощеких
Наведем умильный взор.)
(«ТУРНИР КOРOЛЯ Иоанна». Перевод Л. Мея)

А когда через несколько месяцев после «Од и баллад», в 1827 году, молодой поэт, в порыве патриотического протеста против унижения австрийским послом французских генералов, в «Оде к Вандомской колонне» воспел военные победы Наполеона, легитимистский лагерь завопил об «измене» Гюго.
Еще через два года вышел сборник стихов «Восточные поэмы» (1829), где экзотику средневековую сменила ослепительная экзотика романтического Востока, с его роскошью, жестокостью и негой, горделивыми пашами и гаремными красавицами. Но центральное место в сборнике заняли стихотворения, в которых поэт воспел героев греческой освободительной войны 1821—1829 годов против ига Турции. Так поэзия Гюго все ближе подходит к современной поэту действительности, в нее властно вторгаются события, краски, звуки живой жизни.
Смутный гул современности проникал и в раннюю прозу Гюго. В 1824 году был опубликован роман «Ган Исландец», в котором «готические» ужасы и «скандинавская» -экзотика сочетались с любовной историей, во многом отразившей отношения молодого автора с невестой. Рядом с романтическим чудовищем Ганом Исландцем здесь изображено восстание рудокопов, в котором принимает участие благородный юноша Орденер — alter ego автора.
В 1826 году появляется в печати «Бюг Жаргаль» — роман о восстании чернокожих рабов на острове Гаити, во французской колонии Сан-Доминго (первый вариант этой вещи был написан в 1818 году, за две недели, на пари, шестнадцатилетним школьником). Хотя в романе еще много наивного, он весь пронизан духом свободомыслия и гуманности. В центре его — героический образ негра-повстанца Бюга Жаргаля, отвага и благородство которого создают разительный контраст с жестокостью и трусостью белых рабовладельцев.
Драма «Кромвель» (1827) — это окончательный разрыв Гюго с лагерем политической и литературной реакции. Драма была написана не по канонам классицизма, а по образцу шекспировских исторических хроник и содержала новые для молодого Гюго идеи. Личность Кромвеля, который, по словам Энгельса, «соединял в одном лице Робеспьера и Наполеона» (1), привлекала в те годы многих французских писателей, с драм о Кромвеле начали Бальзак и Мериме; судьба английского политического деятеля осмыслялась в свете исторического опыта
--------------------------
1. К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 2, стр. 351.
-----------------------------
Франции. В драме Гюго честолюбец Кромвель предал свободу, стал добиваться личной власти, а потому оторвался от народа и потерял почву под ногами — такова участь всех деспотов. Осознав это, герой Гюго в последнюю минуту отказывается от короны. Драма «Кромвель» во многом была новаторским произведением, но не смогла завоевать для романтиков сцену, где в то время безраздельно господствовала драматургия эпигонов классицизма; это была скорее историческая драма для чтения; к тому же Гюго рассчитывал, что заглавную роль будет играть великий Тальма, а после смерти последнего (в 1826 году), не видя другого достойного исполнителя, оставил мысль о постановке драмы и довел ее до огромных размеров — до шести тысяч стихов.

ПЕРВЫЙ УДАР

Первый решительный удар по классицизму Гюго нанес своим знаменитым «Предисловием к «Кромвелю». «Как бы ни были велики кедр и пальма, нельзя стать великим, питаясь лишь их соком», как ни прекрасно искусство античной древности, новая литература не может ограничиться подражанием ему,— вот одна из главных мыслей «Предисловия», открывающего новый этап в жизни и творчестве недавнего автора «Од». Пора смутных порывов и исканий осталась позади, сложилась стройная система взглядов и принципов в искусстве, которую Гюго торжественно провозгласил и начал отстаивать со всем пылом молодости.
Искусство, заявил Гюго, меняется и развивается вместе с развитием человечества, и так как оно отражает жизнь, то каждой эпохе соответствует свое искусство. Историю человечества Гюго разделил на три большие эпохи: первобытную, которой в искусстве соответствует «ода» (то есть лирическая поэзия), античную, которой соответствует эпос, и новую, которая породила драму. Величайшие образцы искусства этих трех эпох — библейские легенды, поэмы Гомера и творчество Шекспира. Шекспира Гюго объявляет вершиной искусства нового времени, под словом «драма» понимая не только театральный жанр, но и вообще искусство, отражающее драматический характер новой эпохи, главные черты которого он и стремится определить.
В противовес оторванному от современной жизни эпигонскому классицизму с его аристократическим противопоставлением «благородных» героев «неблагородным», «высоких» сюжетов и жанров «низким», Гюго потребовал расширить границы искусства, свободно сочетать в нем трагическое и комическое, прекрасное и безобразное, возвышенное (sublime) и гротескное (grotesque). Прекрасное однообразно, писал он, у него одно лицо; у безобразного их тысячи. Поэтому прекрасному следует предпочесть «характерное». Важной чертой нового искусства Гюго считал то, что оно открыло широкую дорогу гротеску. Другая важная черта — «антитеза» в искусстве, призванная отражать контрасты самой действительности, в первую очередь противоположность и борьбу плоти и духа, зла и добра. Гюго требовал соблюдения в драме исторического правдоподобия — «местного колорита» и обрушился на нелепость «единств места и времени» — нерушимых канонов классицизма. Он торжественно провозгласил свободу искусства от всякого рода «правил»: «Поэт должен советоваться только с природой, истиной и своим вдохновением». Предметом современного искусства Гюго объявил реальную жизнь и человека.
Написанное с блеском и страстью, полное дерзких мыслей и ярких образов, «Предисловие к «Кромвелю» произвело огромное впечатление на современников; его значение далеко выходило за пределы театра: это был боевой манифест нового литературного направления — прогрессивного романтизма. Теперь Гюго во многом разошелся со своими былыми товарищами по романтической школе 20-х годов. А для молодого поколения романтиков, в первую очередь для самого Гюго, борьба за новую эстетику была неотъемлема от борьбы за политические свободы; «гидра пудреных париков» сливалась в их глазах с «гидрой реакции». Впоследствии сам поэт так оценивал свою деятельность 20-х годов:
На плотные ряды александрийских стоп
Я революцию направил самовластно,
На дряхлый наш словарь колпак надвинул красный.
Нет слов-сенаторов и слов-плебеев! ..
(«Ответ на обвинение». Перевод Э. Линецкой)
К концу 20-х годов Гюго стал признанным вождем и «пророком» «отрядов юнцов, которые сражались за идеал, поэзию и свободу искусства». «Предисловие к «Кромвелю» сияло в наших глазах, как скрижали Завета на Синае»,— признавался один из учеников и соратников Гюго тех лет Теофиль Готье.
Примерно с 1827 года на улице Нотр-Дам-де-Шан, близ Елисейских полей, состоявшей в то время из одного-единственного дома, в котором поселилась чета Гюго с детьми, стал собираться новый романтический кружок — «малый Сенакль». В скромной комнате, где не хватало стульев и дебаты вели стоя, сходились лохматые, бородатые молодые люди, одетые в экстравагантные костюмы, «чтобы ошарашить буржуа», талантливые поэты, художники, скульпторы и до хрипоты спорили о судьбах национального искусства. А по пути домой пугали обывателей загадочной песенкой: «Будем делать бузенго!» Тут были писатели Сент-Бёв, Альфред де Мюссе, Жерар де Нерваль, Александр Дюма, художники Девериа и Делакруа, скульптор Давид д'Анже.
Первое слово на этих диспутах принадлежало хозяину. Поэт Теофиль Готье так описывает Виктора Гюго времен «Сенакля»: «В Викторе Гюго прежде всего поражал лоб, поистине величественный, венчавший его спокойное и серьезное лицо, подобно беломраморному фронтону. Правда, он не достигал тех размеров, которые придали ему позднее Давид д'Анже и другие художники, желавшие подчеркнуть гениальность поэта, но был действительно сверхчеловечески высок; на нем хватало места для самых грандиозных мыслей, на него просился золотой или лавровый венец, как на чело бога или цезаря. Печать могущества лежала на нем. Светло-каштановые волосы обрамляли лоб и ниспадали довольно длинными прядями. Ни бороды, ни усов, ни бакенбардов,— тщательно выбритое, очень бледное лицо, на котором, как бы пронзая его, светились карие глаза, напоминавшие орлиные очи. Очертания рта говорили о твердости и воле; извилистые губы с приподнятыми уголками, приоткрываясь в улыбке, обнажали зубы ослепительной белизны. Он носил черный редингот, серые панталоны, рубашку с отложным воротничком,— самый строгий и корректный облик. Право, никто бы не заподозрил в этом безупречном джентльмене вожака лохматого и бородатого племени — грозу безбородых буржуа». Кружок Гюго, с одной стороны, восставал против дворянской реакции, с другой — бросал вызов буржуазной посредственности и прозе, тому духу своекорыстия, который становился все заметнее во французском обществе еще при Бурбонах и одержал полную победу при «короле-буржуа» Луи Филиппе. Именно отсюда тоска романтиков по ярким характерам, сильным страстям, бурным событиям, которых они искали под синим небом Испании, Италии либо в далеком средневековье. Отсюда их пристрастие к историческому жанру в литературе.

СРАЖЕНИЕ НА УЛИЦАХ, СРАЖЕНИЕ В ЛИТЕРАТУРЕ

Пришло грозовое лето 1830 года. «Три славных дня» июльской революции сокрушили монархию Бурбонов. Штурм королевского дворца, баррикадные сражения на парижских улицах, народный героизм опьянили Гюго. Казалось, воскрес дух великой революции конца XVIII века и Франция вновь надела фригийский колпак. Поэт восторженно приветствовал июльскую революцию и не сразу разглядел, что плодами народной победы воспользовалась буржуазия. Речи, статьи, поэзия Гюго тех лет полны героических образов, тираноборческого пафоса. В первую годовщину революции во время народного празднества на площади Бастилии исполнялся гимн на слова Гюго, в котором он воспел героев июльских дней:
Мы славу пропоем отчизне
И тем, кто посвятил ей жизни,—
Самоотверженным борцам,
В ком вольности пылает пламя,
Кто жаждет места в этом храме
И кто готов погибнуть сам!
(Перевод Е. Полонской)
На волне июльской революции выросла драматургия Гюго, пронизанная политическим свободомыслием и глубоким демократизмом. Между 1829 и 1842 родами он создал восемь романтических драм, составивших важный этап в развитии французского театра.
Первая из этих драм, «Марион Делорм, или Дуэль в эпоху Ришелье» (1829), была запрещена цензурой, не без основания усмотревшей в образе слабоумного Людовика XIII намек на царствовавшего тогда короля Карла X, и увидела сцену лишь после свержения Бурбонов, в 1831 году. Поэтому решающую роль в становлении романтического театра сыграла вторая драма — «Эрнани». Постановку «Эрнани» в накаленной атмосфере кануна революции (25 февраля 1830 года) нельзя было понять иначе, как политическую демонстрацию. В предисловии к «Эрнани» Гюго открыто объявил свой романтизм «либерализмом в литературе», а в самой драме изобразил отверженного обществом человека трагическим героем и соперником короля. Появление такой пьесы на сцене театра «Комеди Франсез», освященной вековой традицией классицизма, означало дерзкий вызов общественному мнению в литературных вопросах.
Премьера «Эрнани» превратилась в генеральное сражение между «классиками» и «романтиками»: зрителе начали собираться за несколько часов до начала спектакля, в зале стоял страшный шум; свистки наемной клаки врагов пьесы и восторженные аплодисменты и возгласы ее поклонников мешали играть актерам. Так продолжалось все 32 спектакля, в течение которых «Эрнани» продержался на сцене в 1830 году. «Сражение за Эрнани» окончилось победой романтизма — отныне он получил право на существование в театре.
Современников поразила прежде всего внешняя новизна драм Гюго: вместо привычной античности — средневековая Франция, Испания, Италия, Англия; вместо фижм и париков — «местный колорит», исторические костюмы и обстановка, испанские плащи, широкополые шляпы, «стол, накрытый во вкусе шестнадцатого века», зал «в полуфламандском стиле времен Филиппа IV». Пренебрегая «единством места», Гюго смело переносит действие из будуара куртизанки в королевский дворец, из картинной галереи — в могильный склеп, освещенный факелами, в лачугу контрабандиста, в мрачные темницы Тауэра. Столь же дерзко нарушено «единство времени» — действие охватывает иногда целые месяцы. Элементы трагедии и комедии, «высокого» и «низкого» стиля перемешаны и в сюжете и в языке. «Классики» встретили бурей негодования стих из «Эрнани»:
— Est-il minuit?
— Minuit bientot (l),
потому что естественная разговорная речь резала уши, привыкшие к высокопарным перифразам; знаменитая трагическая актриса мадемуазель
---------------------------
1. «Который час? — Скоро полночь.»
------------------------------
Марс, игравшая роль доньи Соль, до слез спорила с Гюго, считая неприличной свою реплику, обращенную к Эрнани:
— Vous etes, mon lion, superbe et genereux (1).
Но больше всего поразили современников тот бунтарский пафос, та атмосфера борьбы и отваги, то дуновение больших страстей, тог гуманизм, которые составляют самую душу драматургии Гюго.
Под натиском новых идей рассыпалась старая, классическая форма. В самом деле, о каком делении на «высокий» и «низкий» жанр может идти речь, если король соперничает с «бандитом», королева отвечает взаимностью влюбленному в нее лакею, а жалкий шут попирает ногой мнимый труп могущественного монарха? Если положительные герои — это плебеи без роду и племени, униженные, отверженные, сброшенные на дно общества: подкидыш Дидье, куртизанка Марион, шут Трибуле, ремесленник Жильбер, лакей Рюи Блаз; если отрицательные персонажи — это целая вереница алчных, бездарных вельмож и глупых, жестоких, безнравственных королей?
Исторический маскарад никого не мог обмануть: современники называли драму Гюго не иначе, как «drame moderne (2), в противоположность далекой от жизни «классической» трагедии. Драма «Король забавляется» явилась прямым откликом на республиканское восстание в Париже 5—6 июня 1832 года; во время премьеры в зрительном зале послышались революционные песни, Марсельеза и Карманьола, пьеса была запрещена на целых полвека и возобновлена только в 1885 году. В драме «Мария Тюдор», появившейся в сентябре 1833 года, между двумя народными восстаниями (1832 и 1834 годов), Гюго вывел в качестве идеального героя рабочего, блузника, собрата тех, кто выступил под черным знаменем лионских ткачей с лозунгом; «Хлеб или смерть!»; в этой драме восставший народ Лондона дает отпор королеве. А в драме «Рюи Блаз» плебей, оказавшийся у кормила правления, олицетворяет народ, от которого только и можно ждать спасения для гибнущей страны.
Конечно, в драмах Гюго условность классицизма оказалась замененной другой, романтической условностью — из одной его пьесы в другую шагал все тот же романтический герой, благородный бунтарь и отщепенец, одетый то в живописные лохмотья, то в блузу, то в ливрею. Само представление писателя о народе носило идеалистический характер. Но важно было то, что новый жанр романтической драмы, созданный Гюго и укрепившийся в литературе, наполнился злободневным политическим и социальным содержанием.
За два дня до начала июльской революции, 25 июля 1830 года, Виктор Гюго приступил к работе над романом «Собор Парижской богоматери». Книга вышла в свет 16 марта 1831 года, в тревожные дни холерных бунтов и разгрома архиепископского дворца парижским народом. Бурные политические события определили характер романа, который, как и драмы Гюго, был историческим по форме, но глубоко современным по идеям.
Париж конца XV века... Готические кровли, шпили и башенки бесчисленных церквей, мрачные королевские замки, тесные улочки и широкие площади, где шумит народная вольница во время празднеств,
----------------------------
1. «Ты, мой лев, горд и великодушен».
2. «Современной драмой».
------------------------------
бунтов и казней. Колоритные фигуры людей из всех слоев средневекового города — сеньеры и купцы, монахи и школяры, знатные дамы в остроконечных головных уборах и разодетые горожанки, королевские ратники в сверкающих латах, бродяги и нищие в живописных лохмотьях, с настоящими или поддельными язвами и увечьями. Мир угнетателей — и мир угнетенных. Королевский замок Бастилия, дворянский дом Гонделорье — и парижские площади, трущобы «Двора чудес», где живут отверженные.
Королевская власть и ее опора — католическая церковь — показаны в романе как враждебные народу силы. Расчетливо-жестокий Людовик XI очень близок к галерее коронованных преступников из драм Гюго. Образ мрачного изувера, архидьякона Клода Фролло (созданный вслед за кардиналом-палачом из «Марион Делорм») открывает собой многолетнюю борьбу Гюго против церкви, которая завершится в 1883 году созданием драмы «Торквемада» (в этой драме великий инквизитор, желая отплатить добром за добро, посылает на костер спасшую его от смерти молодую пару). Чувства Клода Фролло извращены не меньше, чем у Торквемады: любовь, отеческая привязанность, жажда знания оборачиваются у него эгоизмом и ненавистью. Он отгородился от народной жизни стенами собора и своей лаборатории, и потому душа его во власти темных и злых страстей. Облик Клода Фролло дополняется главой, носящей выразительное название «Нелюбовь народа».
Внешне блестящее, а на самом деле бессердечное и опустошенное высшее общество воплощено в образе капитана Феба де Шатопера, который, как и архидьякон, не способен на бескорыстное и самоотверженное чувство. Душевное величие, высокий гуманизм присущи только отверженным людям из низов общества, именно они — настоящие герои романа. Уличная плясунья Эсмеральда символизирует нравственную красоту простого человека, глухой и безобразный звонарь Квазимодо — уродливость социальной судьбы угнетенных.
В центре романа — собор Парижской богоматери, символ духовной жизни французского народа. Собор построен руками сотен безымянных мастеров, религиозный остов в нем теряется за буйной фантазией; описание собора становится поводом для вдохновенной поэмы в прозе о французском национальном зодчестве. Собор дает приют народным героям романа, с ним тесно связана их судьба, вокруг собора — живой и борющийся народ.
Вместе с тем собор — символ порабощения народа, символ феодального гнета, темных суеверий и предрассудков, которые держат в плену души людей. Недаром во мраке собора, под его сводами, сливаясь с причудливыми каменными химерами, оглушенный гулом колоколов, в одиночестве живет Квазимодо, «душа собора», чей гротескный образ олицетворяет средневековье. В противоположность ему, прелестный образ Эсмеральды воплощает радость и красоту земной жизни, гармонию тела и души, то есть идеалы эпохи Возрождения, которая шла на смену средневековью. Плясунья Эсмеральда живет среди парижской толпы и дарит простому люду свое искусство, веселье, доброту.
Народ в понимании Гюго не просто пассивная жертва; он полон творческих сил, воли к борьбе, ему принадлежит будущее. Штурм собора народными массами Парижа — это только прелюдия к штурму Бастилии в 1789 году, к «часу народному», к революции, которую предсказывает королю Людовику XI гентский чулочник Жак Копеноль: «— ...Когда с этой вышки понесутся звуки набата, когда загрохочут пушки, когда с адским гулом рухнет башня, когда солдаты и горожане с рычаньем бросятся друг на друга в смертельной схватке, вот тогда-то и пробьет этот час».
Гюго не идеализировал средневековье, он правдиво показал темные стороны феодального общества. Вместе с тем его книга глубоко поэтична, полна горячей патриотической любви к Франции, к ее истории, к ее искусству, в котором, по мысли Гюго, живет свободолюбивый дух и талант французского народа.
Народ, его судьба, его горести и надежды в 30-х годах все больше волнуют сердце Гюго-поэта:
Да, муза посвятить себя должна народу.
И забываю я любовь, семью, природу,
И появляется, всесильна и грозна,
У лиры медная, гремящая струна.
(Перевод Э. Линецкой)
Уже в 1831 году, готовя к печати стихотворный сборник «Осенние листья,», Гюго прибавил к своей лире «медную струну» — включил в сборник и политическую лирику. Поэту мало воспевать прелесть весны, красоту родных полей и первый трепет юного сердца, у него есть и другая задача:
...я грозно шлю проклятия владыкам,
Погрязшим в грабежах, в крови, в разврате диком.
Я знаю, что поэт — их судия святой...
(Перевод Э. Линецкой)
В стихотворения сборника «Песни сумерек» (1835) вторгается социальная действительность, их героями становятся люди из народа, герои июльских баррикад, нищие труженики, бездомные женщины и дети. В эти годы Гюго сблизился с утопическим социализмом; его произведения печатались в сен-симонистском журнале «Глоб».
В одном из стихотворений Виктор Гюго метко назвал себя «звонким эхом» своего времени. Действительно, он необыкновенно чутко откликался на все изменения в политической и социальной атмосфере эпохи; к концу 30-х годов на его творчестве начал сказываться спад демократического движения во Франции и наступившая вслед за тем реакция. Поэтом овладевают настроения примиренности, разочарования, печали (стихотворные сборники «Внутренние голоса», 1837, и в особенности «Лучи и тени», 1840). Эти настроения усугубляются тягостными событиями в частной жизни Гюго: в 1837 году умер его любимый брат Эжен; в 1843 году при трагических обстоятельствах утонула вместе со своим мужем старшая дочь писателя, девятнадцатилетняя Леопольдина... Смерть дочери глубоко потрясла Виктора Гюго, его отцовская скорбь, приступы отчаяния запечатлены в целом цикле стихов, позднее включенных в сборник «Созерцания» (1856).
Теперь Гюго отходит от радикальных политических позиций; в книге путевых очерков «Рейн» (1843) он высказывает вполне «благонамеренные» мысли, а в своей последней драме «Бургграфы» (1843), потерпевшей провал на сцене, рисует величественный образ монарха. В конце 40-х годов Гюго переживает идейный и творческий кризис.
Официальные круги оценили перемену во взглядах крупнейшего поэта эпохи: в 1837 году король Луи Филипп наградил Гюго орденом Почетного легиона; Французская Академия, еще недавно писавшая доносы на Гюго, в 1841 году избрала его своим членом; в 1845 году он получил графский титул и королевским декретом был назначен пэром Франции.
Однако и в эти годы Гюго не отказался от гуманистических идеалов: он работал над романом из народной жизни (который тогда назывался «Нищета»); используя свое положение пэра, он защищал интересы угнетенной Польши, в 1839 году добился отмены смертного приговора революционеру Барбесу. Гюго недолго оставался сторонником королевской власти и вскоре порвал с ней навсегда.

В ГОДЫ «ПЕРВОЙ ВЕЛИКОЙ БИТВЫ»

Революция 1848 года — «первая великая битва», как назвал ее Карл Маркс, между пролетариатом и буржуазией — была рубежом для всего XIX века и вместе с тем рубежом в жизни Виктора Гюго. Вскоре после победы февральской революции он объявил себя республиканцем и до конца жизни остался верен буржуазно-демократической республике. Он не колебался и тогда, когда многие его былые соратники по романтическим кружкам потеряли надежду, отступили или даже перешли на сторону политической реакции. Гюго был уверен, что установление республики разрешит все социальные вопросы буржуазного общества, обеспечит свободу, равенство и братство, за которые боролись еще великие просветители XVIII века, и сделает счастливыми всех людей. Поэтому он стремился принять личное участие в революции 1848 года. Он выставил свою кандидатуру в Учредительное собрание и 4 июня был избран депутатом от департамента Сены. Это был самый острый момент в развитии революции: крупная буржуазия, составлявшая большинство собрания, начала бешеную деятельность, стремясь отобрать у рабочих завоеванное ими в февральских боях право на труд, обсуждался вопрос о закрытии Национальных мастерских, организованных, чтобы уничтожить безработицу. Закон о Национальных мастерских был принят 22 июня; назавтра в Париже вспыхнуло восстание, во время которого впервые в истории пролетариат и буржуазия — вчерашние союзники в борьбе против королевской власти — оказались по разные стороны баррикад. Через четыре дня рабочее восстание было потоплено в крови и все демократические завоевания февральской революции одно за другим ликвидированы.
Виктор Гюго не понял значения июньских дней. Он не был проницательным государственным деятелем; в нем говорило прежде всего великодушное сердце, искреннее сочувствие к угнетенным и любовь к политической свободе, олицетворением которой была в его глазах республика. Ему казалось, что, выступив против буржуазно-республиканского правительства, народ «выступил против самого себя». Ослепленный верой в буржуазную демократию, Гюго решительно отмежевался от палачей восстания, но осудил и самих повстанцев. Он заявил, что стоит за «республику цивилизации» против «республики террора», и, сам того не желая, оказался на стороне собственности и «порядка» против рабочего класса.
Но пламенные речи депутата Гюго (впоследствии собранные в книге «Дела и речи») всегда были гимном свободе и человечности. Когда невысокий большелобый человек поднимался на трибуну, зал охватывало волнение. Одобрительные возгласы и аплодисменты неслись с левых скамей; на правых скамьях слышались возмущенные выкрики и свистки. С захватывающим красноречием Гюго требовал уничтожения народной нищеты, прославлял героизм простых людей, защищал освободительное движение в Италии; рискуя быть обвиненным в государственной измене, он настаивал на отмене римской экспедиции, посланной Францией на помощь папе Пию XI: в одной из самых ярких речей восстал против попытки церкви установить надзор над народным образованием и обрушился на мракобесие клерикалов.
Как многие романтики, Гюго был под обаянием личности Наполеона I, поэтому он горячо поддержал кандидатуру Луи Бонапарта, племянника полководца, на пост президента Франции. Тем большую тревогу вызвали в нем первые признаки заговора против республики. Уже 17 июля 1851 года он выступил в Законодательном собрании с блестящей речью, в которой предостерегал против попытки бонапартистов пересмотреть конституцию. Среди бури криков, протестов и оваций Гюго заявил: «Нельзя допустить, чтобы Франция оказалась захваченной врасплох и в один прекрасный день обнаружила, что у нее неведомо откуда взялся император!»
Но вот наступил зловещий день 2 декабря 1851 года. В восемь часов утра, когда Гюго уже проснулся и работал в постели, к нему вбежал в страшном волнении один из друзей и рассказал, что ночью произошел государственный переворот, арестовано пятнадцать депутатов-республиканцев, Париж запружен войсками, Законодательное собрание распущено и самому Гюго угрожает опасность. Писатель оделся и вошел в спальню жены. — Что ты хочешь делать? — спросила она, побледнев. — Исполнить свой долг, — отвечал он. Жена обняла его и сказала только одно слово: «Иди». Гюго вышел на улицу.
С этой минуты уже не прекращалась его упорная долголетняя борьба против Наполеона III, которого Гюго еще в речи 17 июля убийственно метко окрестил «Наполеоном Малым». Герцен писал о Гюго в «Былом и думах»: «2 декабря 1851 года он встал во весь рост: он в виду штыков и заряженных ружей звал народ к восстанию: под пулями он протестовал против coup d'etat [государственного переворота] и удалился из Франции, когда нечего было в ней делать».
Гюго вместе с пятью товарищами образовали республиканский «Комитет сопротивления»; они обходили народные кварталы Парижа, произносили речи на площадях, выпускали прокламации, поднимая людей на борьбу, руководили сооружением баррикад. Каждую минуту рискуя быть схваченным и расстрелянным, по нескольку раз в день меняя жилье, среди кровавой резни, учиненной бонапартистской военщиной и полицией, Виктор Гюго бесстрашно и решительно выполнял свой гражданский долг.
Реакционные газеты обливали его грязью, за ним по пятам следовали шпионы, голова его была оценена в 25 тысяч франков, его сыновья были в тюрьме. Но только 11 декабря, когда не осталось сомнений, что горстка республиканцев (их было всего полторы-две тысячи) потерпела окончательное поражение, Гюго бежал в Бельгию и 12 декабря под чужим именем прибыл в Брюссель. Начался девятнадцатилетний период изгнания.
В тревожные годы, когда социальная буря потрясала Францию и вызывала эхо рабочих восстаний по всей Европе, вопрос об исторических судьбах народов волновал все выдающиеся умы. В эти годы окончательно сложилась романтическая философия Гюго, его взгляды на природу и общество, которые легли в основу всего дальнейшего творчества писателя.
Мир представлялся Виктору Гюго ареной ожесточенной борьбы, борьбы двух извечных начал — добра и зла, света и тьмы. Исход этой борьбы предрешен доброй волей провидения, которому подвластно все во вселенной — от круговорота светил до мельчайшего движения человеческой души; зло обречено, добро восторжествует. Жизнь человечества, как и жизнь вселенной, — это могучее движение по восходящей, от зла — к добру, от мрака — к свету, от страшного прошлого — к прекрасному будущему: «Прогресс есть не что иное, как факт тяготения. Кто же смог бы остановить его? О деспоты, я бросаю вам вызов, остановите падающий камень, остановите поток, остановите лавину, остановите Италию, остановите 1789 год, остановите мир, устремленный богом к свету» (Речь 1860 года).
Пути истории начертаны провидением, социальные катастрофы, войны, революции — это только этапы на пути человечества к идеалу. Реакция подобна барке, плывущей против течения: она не в силах повернуть вспять могучее движение вод.
Но каким образом воцарится счастье на земле? Отвечая на этот вопрос, Гюго шел по стопам утопического социализма: новая эра наступит в результате нравственного совершенствования человечества, в результате победы идей справедливости, милосердия, братской любви. Гюго, сын героической эпохи буржуазных революций, ученик просветителей, беззаветно верил в преобразующую силу идеи. Он и себя считал просветителем и вождем людей, говорил, что писатель — это «пророк», «мессия», «маяк человечества», призванный указывать народу путь в светлое будущее. Каждую страницу своих творений Гюго вместе со своим сердцем отдавал людям.
После монархического переворота 1851 года Гюго объявил себя социалистом. Но это был наивный и поверхностный «социализм». Он ограничивался требованием политического равенства и демократических реформ: всеобщее голосование, свобода слова, бесплатное обучение, отмена смертной казни. Писателю казалось, что если бы удалось осуществить провозглашенную еще в 1789 году Декларацию прав человека и гражданина, то это бы уже и явилось началом «социализма». Никакого другого социализма Гюго не признавал и совсем не понимал значения частной собственности; он хотел только, чтобы «каждый гражданин без исключения был собственником», чтобы «никто не был хозяином», и простодушно призывал «ограничить пищеварительный социализм» ради «социализма идеала».
Однако Гюго был близок к социалистам-утопистам своей пламенной верой в прогресс, в безграничные возможности человеческого духа, в освободительную роль знания, науки, техники: человек уже укротил трех страшных химер древности, создав пароход, паровоз и воздушный шар; когда-нибудь он подчинит себе все силы природы, и только тогда освободится до конца!
Но мог ли Гюго, призывавший к насильственному свержению Наполеона III, ограничиться гимном мирному прогрессу? После 1851 года писатель все упорнее размышляет над вопросами социальной борьбы. Он утверждает, что всеобщий мир будет достигнут последней войной, прославляет «божественное чудовище — революцию» и, назвав в одной из речей революцию «бездной», тут же добавляет: «Но бывают благотворные бездны — те, в которые проваливается зло» («Речь о Вольтере»).
До конца дней Гюго пытался совместить христианское милосердие и революционное насилие, колебался между отрицанием и признанием революционного пути. Это наложило неизгладимый отпечаток на все его зрелое творчество.

ВИКТОР ГЮГО ПРОТИВ ЛУИ БОНАПАРТА

Оказавшись за пределами родины, Гюго не думал прекращать борьбу, но теперь грозным оружием стало для него перо. На другой день после приезда в Брюссель он начал писать книгу о государственном перевороте 2 декабря, которую выразительно назвал «История одного преступления». Эту книгу Гюго опубликовал только в 1877 году, когда республиканский строй во Франции вновь оказался под угрозой, и писатель хотел напоминанием о прошлом предотвратить его повторение. Но зато уже в июле 1852 года появился в печати другой памфлет — «Наполеон Малый», который прогремел по всей Европе и навсегда пригвоздил Луи Бонапарта к позорному столбу.
Сo всем своим политическим темпераментом, со всей силой таланта обрушился Гюго на узурпатора свободы Франции. С негодованием рассказывает он, как Луи Бонапарт торжественно клялся защищать республику, а потом растоптал эту клятву. Шаг за шагом раскрывается перед читателем путь предательства, подкупа и преступлений, которым пришел к власти Наполеон Малый, встает страшное зрелище кровавых убийств, расстрела случайных прохожих, произвола и беззакония. С саркастическим презрением рисует Гюго портрет «героя» государственного переворота, который предстает в двойном обличье — бандита и мелкого мошенника.
«Он явился, этот проходимец без прошлого, без будущего, не одаренный ни гением, ни славой, не то принц, не то авантюрист. Все его достоинства — руки, полные денег, банковых билетов, железнодорожных акций, мест, орденов, синекур, да умение молчать о своих преступных планах. Усевшись на престоле, он пытается запугать народ зверствами. «Убивайте, что там рассуждать! Убивайте, кого попало, рубите, расстреливайте картечью, душите, топчите, запугайте насмерть этот отвратительный Париж!»... Он бросился вплавь со своим преступлением в поток крови... Сейчас он уже на том берегу, старается обсохнуть и обтереться, кровь льется с него ручьями, а он принимает ее за пурпур и требует себе империю».
Но, страстно возмущаясь реакционным переворотом во Франции, Виктор Гюго не понимал истинных корней бонапартизма,— этому мешало его идеалистическое представление об истории. Всю ответственность за переворот он возлагает лично на Луи Бонапарта. «С одной стороны — целая нация, первая из наций, с другой стороны — один человек, последний из людей; и вот что этот человек сделал с этой нацией».
Как остроумно заметил Карл Маркс, высоко оценивший памфлет Гюго в момент его появления, писатель, объявив Наполеона Малого единственным виновником всех позорных событий 1851—1852 годов, вместо того чтобы умалить, невольно возвеличил своего врага, приписав ему неслыханное личное могущество, тогда как на самом деле он был только жалким подставным лицом, использованным реакционными кругами Франции в своих целях. Но смелое обличение банды политических авантюристов, пламенный гражданский пафос книги Гюго сыграли огромную роль в борьбе против реакции. До сих пор нельзя без глубокого волнения читать страницы «Истории одного преступления» и «Наполеона Малого», рисующие страшные картины расправы наполеоновской клики над парижским народом, нельзя не восхищаться жертвенным величием республиканцев, умиравших на баррикадах за свободу. Для современников же книга была грозным предостережением и призывом к борьбе. Она тайно ввозилась во Францию, имела громадный успех и впоследствии выдержала десять изданий.
После выхода в свет «Наполеона Малого» Луи Бонапарт добился изгнания Гюго из Бельгии. Для этого бельгийскому правительству пришлось издать специальный закон, позволявший нарушать право убежища для политических эмигрантов. Писатель вынужден был покинуть Брюссель. Несколько дней он пробыл в Лондоне, а затем со всей семьей переехал на принадлежавший Англии остров Джерси, в Ла-маншском проливе; страшно тоскуя по родине, полный негодования и боли за ее судьбу, Гюго снова взялся за перо и уже в 1853 году опубликовал в Брюсселе сборник гражданской лирики «Возмездие», в котором с огромной силой заклеймил проклятием Вторую империю.
Со времен «Трагических поэм» Агриппы д'Обинье голос гнева так мощно не гремел над Францией, политическая поэзия не поднималась до таких высот. «Возмездие» — это в сущности цельная поэма, объединенная одной мыслью и стройной композицией. Каждая из составляющих ее семи книг иронически озаглавлена одной из лживых деклараций Наполеона III («Общество спасено», «Порядок восстановлен» и т. д.), но содержание поэм каждый раз опровергает заглавие. Гюго не жалеет красок для изображения «подложного Бонапарта» и его балаганной империи, всей клики политических проходимцев, клятвопреступников и ренегатов, мошенников и грабителей, «алтарных шутов» и продажных судей, авантюристов и алчных дельцов. Поэт и здесь не раскрывает исторических корней бонапартизма; в нем говорит главным образом оскорбленное чувство гражданина и патриота; Вторую империю он расценивает как зловещую пародию на Первую империю, как историческое и нравственное «возмездие» Наполеону I за то, что он задушил революцию. Победа Наполеона III для Гюго — это временная победа Зла над Добром, Лжи над Правдой. И он обращается к своим соотечественникам, к трудовому народу Франции с призывом проснуться, собрать все силы и сокрушить Зло:
Вы безоружны? Вздор! А вилы?
А молот, труженика друг?
Берите камни! Хватит силы
Из двери тяжкий вырвать крюк!
И станьте, дух вручив надежде,
Великой Францией, как прежде,
Парижем вольным станьте вновь!
Свершая праведное мщенье,
Себя избавьте от презренья,
С отчизны смойте грязь и кровь!
(«Спящим». Перевод Г. Шенгели)
Гюго использовал в «Возмездии» все поэтические средства, краски и формы: тут и убийственный сарказм и восторженные мечты о будущем; грозные ораторские тирады перемежаются с нежным лиризмом, страшные описания убийств и насилия соседствуют со светлыми картинами природы. Поэт обращается к литературным образам прошлого, к образам библии, античности, к басне и народной песне — все поставлено на службу одной задаче: открыть глаза народу, поднять его на борьбу. Поэт страстно верит в конечную победу добра и света над мраком и несправедливостью, в будущее Франции. «Возмездие» открывается главой «Мох» («Ночь») и завершается главой «Lux» («Свет»).
В «Возмездии» Гюго впервые выступил как революционный поэт, как стойкий защитник родины, демократии, прогресса. По словам Ромена Роллана, он явил современникам «пример героя, который сказал свое решительное «нет» в ответ на преступления государства и стал живым воплощением возмутившегося сознания народа, которому заткнули рот». Поэма Гюго оказала огромное воздействие на современников. Получив молниеносное распространение в Европе, она проникла и во Францию — целиком, в отрывках, в виде прокламаций; ее перевозили через границу то в коробке от сардин, то зашитой в женское платье или в подошву сапога. Пламенные строки поэта-патриота стали грозным оружием в борьбе за свободу его родины. «Возмездие» остается и поныне одной из вершин французской гражданской лирики, несмотря на то что поэма не свободна от риторики, «наивной напыщенности», как говорил, по воспоминаниям Н. К. Крупской, В. И. Ленин. Он любил эту поэму Гюго и прощал ее недостатки, потому что в ней чувствовалось «веяние революции».
После выхода «Возмездия» Виктору Гюго пришлось уехать с острова Джерси. Он перебрался на соседний остров Гернсей, где прожил вплоть до падения Второй империи. В 1859 году Гюго отказался от амнистии, которую не желал принимать из рук политического преступника Луи Бонапарта. В письме к узурпатору поэт с достоинством заявил: «Когда вернется свобода, вернусь и я».

«УТЕС ИЗГНАННИКОВ»

День и ночь бьет прибой о суровые скалы Гернси, над белой пеной с криками носятся чайки, рыбачьи лодки заполнили живописную гавань Сен-Пьера, снасти сохнут на песке... А в солнечный день с круглой стеклянной веранды Отвиль-хауза, расположенной под самой крышей, открывается бескрайняя даль моря, и на горизонте чудятся смутные очертания берегов Франции. Виктор Гюго все утро простоял за пюпитром на этой веранде, охваченный лихорадкой работы; теперь он откладывает перо. Он опускается по лестнице, проходит через комнаты, которые собственноручно украсил росписью, резьбой, живописью, драпировками, через сад, где вместе со своими домашними он вскопал клумбы, посадил цветы, и, минуя улицы рыбачьего городка, выходит к морю. По узкой тропе поднимается он на прибрежный утес — «Утес изгнанников», как назвали его друзья поэта, — и долго сидит на уступе, похожем на каменное кресло, размышляя под шум волн.
На затерянном в море утесе Гюго чувствует себя, как на поле сражения,— он все тот же неукротимый борец за свободу и справедливость, больше того — он друг всех народов и враг всяческих деспотов. Сюда, на Гернси, летят сотни писем со всех концов света, от выдающихся политических деятелей,писателей, художников, от простых людей — от тех, кому дорога родина, достоинство человека, счастье своего народа. Гюго переписывается с Лайошом Кошутом и Джузеппе Мадзини, с революционером Барбесом и будущим коммунаром Флурансом; национальный герой Италии Джузеппе Гарибальди просит его помощи в сборе средств на вооружение итальянских патриотов; А. И. Герцен называет его «великим братом» и приглашает сотрудничать в «Колоколе». Со своего гернсийского утеса Гюго откликается на освободительную борьбу во всех уголках земного шара: в 1854 году он обратился с открытым письмом к английскому министру иностранных дел лорду Пальмерстону, требуя отмены смертной казни; в 1859 году выступил с посланием к Соединенным Штатам Америки, в котором гневно протестовал против смертного приговора Джону Брауну, руководителю восставших негров Виргинии. «Возможно, что казнь Брауна укрепит рабство в Виргинии, но она, несомненно, расшатает все устои американской демократии. Вы спасаете свой позор и убиваете свою славу»,— писал Гюго. В 1860 году он приветствовал независимость Гаити; выступил против английской военной экспедиции в Китай; в связи с польским восстанием 1863 года он написал воззвание к русской армии, которое Герцен поместил на страницах «Колокола»; Гюго поднял голос в защиту Мексики против французских интервентов, посланных туда Наполеоном III в 1863 году; поддерживал борьбу острова Крита против турецкого ига; протестовал против казни ирландских патриотов-фениев. Он горячо поддерживал в 1868 году борьбу за республику в Испании, а когда народ Кубы поднял восстание против испанских колонизаторов, Гюго выступил за свободу Кубы.
Гюго стал свидетелем начала агрессии крупных капиталистических держав против более слабых народов; одним из первых в Европе он начал борьбу против войн. Гюго был инициатором и председателем первого Конгресса друзей мира в Париже еще в 1849 году, в 1869 году он принял участие в Конгрессе мира в Лозанне, где его также избрали председателем. При открытии конгресса Гюго произнес вдохновенную речь: «Мы хотим мира, страстно хотим его... Но какого именно мира мы хотим? Мира любой ценой? Мира без всяких усилий? Нет! Мы не хотим мира, при котором согбенные не смели бы поднять чело; не хотим мира под ярмом деспотизма, не хотим мира под палкой, не хотим мира под скипетром!» И, заявив, что «первое условие мира — это освобождение», что для его достижения «потребуется революция, изумительнейшая из всех революций, и, может быть,— увы! — война, последняя из всех войн», Гюго закончил свою речь словами: «Наша цель — свобода! Свобода обеспечит мир!»
Отважная борьба изгнанного из пределов родины поэта, его несокрушимый дух, его благородные мечты о всеобщем счастье завоевали ему огромную популярность. Целое поколение прогрессивной молодежи испытало на себе неотразимое обаяние личности и творчества Виктора Гюго. По свидетельству Эмиля Золя, его двадцатилетним сверстникам Гюго казался сверхъестественным существом, «колоссом, поющим среди бури», каким-то новым Прометеем.
В годы изгнания достиг наивысшего расцвета и могучий литературный талант Гюго. Он создает прекрасную лирику (сборники «Созерцания», книга вторая; «Песни улиц и лесов»), работает над грандиозным поэтическим циклом «Легенда веков» (1859—1883). В этой громадной эпопее перед читателем проходит вся история человечества, облеченная в романтические образы, расцвеченная всеми красками буйной фантазии; история — это жестокая борьба народов против кровавых деспотов, она полна страданий, бедствий и несправедливости; но придет час, Зло будет повержено, и восторжествует Добро. В финале перед духовным взором поэта встает видение счастливого будущего. В изгнании Гюго написал также свои большие социальные романы.

ЭПОПЕЯ НАРОДНОЙ ЖИЗНИ

Темной ночью по спящим улицам бродит затравленный человек; когда-то он украл хлеб, потому что был лишен возможности его заработать, все двери захлопнулись перед ним, даже дворовый пес гонит его из своей конуры... Молодая женщина, в былые дни красивая и веселая, а ныне беззубая, остриженная, больная, выходит на улицу в последней отчаянной надежде прокормить свое дитя... Босой голодный ребенок, дрожа от страха перед побоями, надрываясь, тащит тяжелое ведро...
Это люди из народа, «отверженные», герои нового романа Гюго, вышедшего в 1862 году. Тридцать лет труда и раздумий отдал писатель этому произведению, которое явилось итогом целого периода его жизни и прославило его на весь мир. Замысел книги о трагической судьбе народных масс, которые нелепое устройство буржуазного общества сделало «отверженными», вынашивался Гюго с конца 20-х годов; контуры ее сюжета проступали и в повестях «Последний день приговоренного к смерти» (1828) и «Клод Ге» (1834), и во многих стихотворениях 30-х годов; тема народного горя, глубоко волновавшая писателя, возникала и в «Соборе Парижской богоматери», и в драмах. Но только в «Отверженных» народная жизнь показана прямо, без романтических иносказаний. Из испанских замков, средневековых храмов Гюго смело перенес своих героев в современный Париж, поставил кричащие социальные вопросы, показал типичные судьбы и характеры; быт простого люда и буржуазии, жизнь парижских трущоб, отчаянная борьба бедняка за кусок хлеба, вражда между работницей и фабрикантом, народное восстание — все это есть в книге Гюго.
Гюго написал «Отверженных» в защиту народа; он прямо заявил об этом в предисловии: «До тех пор, пока силою законов и нравов будет существовать социальное проклятие, которое среди расцвета цивилизации искусственно создает ад и отягчает судьбу, зависящую от бога, роковым предопределением человеческим... до тех пор, пока будут царить на земле нужда и невежество, книги, подобные этой, окажутся, быть может, не бесполезными».
Три неразрешимые проблемы буржуазного общества — безработица, проституция, беспризорность — должны были, по первоначальному замыслу, раскрываться на примерах судьбы трех героев книги: Жана Вальжана, Фантины и Козетты.
Всю силу таланта, всю свою любовь к людям призвал Гюго, чтобы потрясти сердца читателей зрелищем бедствий своих героев. Невозможно равнодушно читать историю Жана Вальжана, «бедного доброго зверя, гонимого целым гончим обществом» (по выражению А. И. Герцена), историю Фантины, ее поруганной любви, трагического материнства и, наконец, ее гибели в тюремном лазарете; жестокой правдой дышат страницы, рисующие «зловещее домашнее рабство» в доме Тенардье маленькой Козетты, которую «страх сделал лживой, а нищета безобразной». Вокруг этих центральных персонажей — целая толпа других: бездомные старики и дети, голодные подростки, жители мрачных трущоб и воровских притонов — словом, те, кого автор назвал «отверженными». Как помочь этим людям, как облегчить их участь? Именно на этот вопрос хотел ответить Виктор Гюго; он ставил себе двойную цель: осудить социальное зло и указать путь к его преодолению. «Общество, которое не хотело бы, чтобы его критиковали, походило бы на больного, который не дает себя лечить»,— писал Гюго в одном из многочисленных набросков предисловия к «Отверженным». Подобно социалистам-утопистам, он стремился найти рецепт исцеления буржуазного общества. Гюго придавал своей книге особое значение, считая ее практическим оружием в борьбе за будущее; он даже называл ее «новым евангелием».
Романы зрелого Гюго сильно отличаются от классической формы социального романа бальзаковского типа. Это — романы-эпопеи. Конкретные жизненные вопросы, живые образы людей, увлекательный сюжет — только одна их сторона; за этим всегда стоит вопрос о судьбах народа, человечества, морально-философские проблемы, общие вопросы бытия. И если в «Отверженных» нет беспощадного социального анализа и гениальной прозорливости Бальзака, то неповторимое своеобразие этого произведения состоит в эпической величавости, в пламенном гуманизме, который окрашивает лирическим волнением каждую страницу, придает особую значительность каждому образу и поднимает картину народной жизни до высокой романтики. Сам автор писал: «...пропорции здесь огромные, ибо в это произведение целиком вмещается великан Человек. Отсюда — открывающиеся во все стороны широкие горизонты. Вокруг горы должен быть воздух».
Не случайно Гюго стремился объединять свои произведения в большие циклы; в 60-х годах он стал рассматривать «Отверженных» как вторую часть трилогии, первую книгу которой должен был составлять «Собор Парижской богоматери», а последнюю — «Труженики моря». По мысли автора, эти три произведения показывают борьбу человека против судьбы в ее тройном обличье: религиозных суеверий, социальной несправедливости и непокоренной природы. В свете такого замысла понятно, почему Гюго включал в «Отверженных» все новые авторские отступления, размышления о прошлом и будущем, о мирном прогрессе и революции, о монастырях и религии и даже собирался написать философское введение в двух частях — «Бог» и «Душа». Как и в «Легенде веков», жизнь своей эпохи Гюго видит сквозь призму романтически понятой истории; образы Данте и Гомера, образы библейских и античных мифов проступают сквозь картины горькой жизни парижского люда и стоят за образами народных героев. Более чем где бы то ни было, главные персонажи «Отверженных» являются носителями авторских идей, своего рода символами.
В центре книги образ Жана Вальжана, олицетворяющий угнетенный народ. «Часто весь народ целиком воплощается в этих незаметных и великих существах, попираемых ногами. Часто тот, кто является муравьем в материальном мире, оказывается гигантом в мире моральном»,— писал Гюго в черновых набросках к роману. Такие «моральные гиганты» — все любимые народные герои Гюго: крестьянин Жан Вальжан, швея Фантина, уличный мальчишка Гаврош.
Жану Вальжану, олицетворяющему народ, противопоставлен трактирщик Тенардье, воплощение хищнического эгоизма, человеконенавистничества и лицемерия, на которых держится враждебный народу буржуазный порядок. Столь же враждебно народу буржуазное государство с его бездушным и бесчеловечным законодательством, воплощенным в образе полицейского надзирателя Жавера — сторожевого пса буржуазного общества. Духовное воскрешение Жану Вальжану приносит не блюститель порядка Жавер, а епископ Мириэль, который, по замыслу Гюго, воплощает идею человечности, братской любви и милосердия, призванных спасти общество. Правда, автору не удалось избавить образ епископа от фальши, и прогрессивная критика, особенно в России, отметила это сразу же после выхода книги.
В 40-х годах Гюго находился еще под большим влиянием «христианского социализма» и полагал, что достаточно убедить людей в несправедливости тогдашнего общественного устройства и показать пример гуманности и любви — иными словами, заменить Жавера епископом,— и социальное зло исчезнет. Но вернувшись к роману в изгнании, Гюго уже не мог удовлетвориться проповедью нравственного совершенствования; теперь в «Отверженных» входит тема революционной борьбы против зла. Писатель добавляет новые главы, с горячим сочувствием изображает республиканское восстание в Париже в 1832 году, создает идеальный образ «жреца революции» Анжольраса и его товарищей из республиканского тайного общества «Друзей азбуки» и, наконец, собирает всех положительных героев на баррикаде.
Вследствие этого в романе образовалось непримиримое противоречие; невозможно было объединить идеи христианского смирения и прославление революции, — это противоречило художественной правде. Гюго сам не мог решить, что ему дороже, отвлеченная гуманность или активная революционная борьба за будущее. Но на читателей романа производит сильное впечатление волнующая картина народного сражения за свободу, нарисованная с романтическим пафосом, возвышающим «Эпопею улицы Сен-Дени» до героических образов гомеровских поэм.
Незабываема смерть маленького Гавроша, «изумительного Гавроша», по словам Мориса Тореза; Гаврош — одно из лучших созданий Гюго, любимец читателей всех стран. Этот веселый озорник, дерзкий и простодушный, циничный и детски-наивный, говорит на воровском жаргоне, водится с ворами, но отдает последний кусок хлеба голодному и защищает слабых; он презирает власти, ненавидит буржуа, не боится ни бога ни черта и встречает смерть насмешливой песенкой. Как Эсмеральда, Гаврош полностью погружен в народную жизнь. Он и погибает за народное дело. Гаврош — «душа Парижа» — воплощает лучшие национальные черты французского народа, его «галльский дух» — неистребимую жизнерадостность, великодушие и свободолюбие.
Выход в свет «Отверженных» вызвал огромный интерес не только во Франции, но и во всем мире; в течение нескольких лет книга была издана в переводах в Англии, Германии, Италии, Америке, Японии, Индии; в России роман печатался одновременно в трех журналах, в том числе в некрасовском «Современнике», уже в самый год выхода во Франции, и сразу же подвергся преследованиям царской цензуры. Инициатива борьбы против Гюго принадлежала самому Александру II. Министр народного просвещения Головнин писал в апреле 1862 года петербургскому цензурному комитету: «Государю было угодно, чтобы в случае перевода романа Victor Hugo «Les Miserables» цензура строго рассматривала смысл разных происшествий, описанных автором с большим талантом и потому сильно воздействующих на читателя».
Публикация романа была запрещена. Узнав об этом, Герцен возмущенно писал в «Колоколе»: «Представьте себе, что наши мизерабли запретили роман Гюго. Какое жалкое и гадкое варварство!»

ЧЕЛОВЕК ПРОТИВ ХАОСА

Как ни тосковал Гюго по родине, как ни погружен он был в политическую борьбу и напряженный труд, с каждым днем он все больше поддавался очарованию окружающей его неповторимой природы. Он засыпал и просыпался под рокот моря, море катило валы за его окном, сотрясало штормами стеклянные стены его террасы или ласково плескалось у его ног; от моря всецело зависела жизнь гернсейских рыбаков, проходившая на глазах у писателя. В часы отдыха Гюго совершал морские прогулки, любовался причудливыми скалами Дувра, бродил по каменистому островку Серк, забирался в пещеры и гроты — в одном из них он впервые с отвращением увидел спрута... Музыка моря, его переливчатые краски, его контрасты и тайны, величие стихии и величие отважной борьбы с ней человека захватили творческое воображение Гюго. Великолепные картины моря возникают в его поэзии («Осеаnо Nox», «Бедные люди», «Роза инфанты»); все чаще перед его мысленным взором встает образ человека — укротителя океана. К 1865 году он завершает новый роман — «Труженики моря».
Снова в центре внимания Гюго человек из народа; но в «Отверженных» он был поставлен лицом к лицу с враждебной ему «социальной стихией», теперь же человек стоял перед грозной стихией природы. Там гремело народное восстание, здесь, по выражению Мориса Тореза, с каждой страницы «доносился бешеный рев морских волн».
В «Тружениках моря», как и в «Отверженных», легко различить две стороны, два плана повествования: живой, порой сочувственный, порой иронический рассказ о жизни островитян и возвышенную поэму о человеке — покорителе природы. Несравним масштаб того, что происходит на берегу, и того, что свершается в море. На острове — захолустный мещанский мирок, слепок с буржуазной Англии: алчность, прикрытая лицемерием, кастовая замкнутость, показное благочестие. Собственническая мораль этого общества выражена в образе капитана Клюбена, который десять лет носил маску неподкупной честности, чтобы в удобную минуту ограбить своего хозяина; властитель душ здесь — пастор Эрод, ханжески покрывающий авторитетом христианской религии угнетение народов и работорговлю. В океане человек ведет героическую борьбу, свободную от буржуазного своекорыстия.
Все величие, вся поэзия этой борьбы связаны для Виктора Гюго с теми, кто трудится. В романе «Труженики моря» нет разветвленной, виртуозно построенной интриги, как в «Отверженных», нет и вереницы народных героев. Сюжет романа прост, а все «труженики» обобщены в одном образе — нормандского рыбака Жильята. Жильят — воплощение всего лучшего, что есть в человеке: у него отважная душа, крепкие мускулы, ясный ум, чистое сердце. В духовном и моральном отношении он настолько выше собственнического общества, что вызывает неприязнь и недоверие окружающих, наградивших его кличкой Жильят Лукавец. Жильят — это своего рода «отверженный», романтический отщепенец. Он несет на своих плечах всю тяжесть необходимого обществу труда, но не понят и не признан этим обществом.
Впервые в творчестве Гюго именно труд возвеличивает героя, делает его образ поэтичным. Жан Вальжан олицетворял страдания угнетенного народа; Жильят вобрал в себя трудовой опыт, талант, знания, веками накопленные людьми труда — он мастер на все руки: моряк, кузнец, механик-самоучка, лекарь и музыкант, огородник и столяр.
Главное в романе — это трудовой подвиг Жильята, который бросил дерзкий вызов стихиям и один, безо всякой помощи, вооруженный самыми простыми инструментами, окруженный беснующимся океаном, среди неслыханных трудностей и бесчисленных опасностей снял с далекого рифа и привез на берег машину разбитого парохода. Именно труженик, простой человек, «муравей в мире материальном, но гигант в мире моральном» предстает перед писателем как строитель будущего и хозяин земли. Борьба Жильята за спасение машины, его единоборство с океаном принимают титанические очертания и становятся поэтическим олицетворением извечной борьбы, которую ведет, по мысли автора, человечество против природы: «Человек работает, устраивая свой дом, а дом его — земля. Он передвигает, перемещает, упраздняет, сносит, отбрасывает, крушит, роет, копает, ломает, взрывает, крошит, стирает с лица земли одно, истребляет другое и, разрушая, создает новое. Никаких колебаний ни перед чем: ни перед толщей земной, ни перед горным кряжем, ни перед силой материи, излучающей свет, ни перед величием природы... Подчинись же, земля, своему муравью!»
В этой деятельности человека выражается движение от зла к добру, победа духа над косной материей. В «Тружениках моря» показано столкновение темной, злой стихии — природы с доброй волей и разумом человека. Природа полна контрастов и неожиданностей, сказочных красот и невообразимых ужасов, то она дружественна человеку, то враждебна ему. Зеркальное море вдруг начинает «глухо рычать», из крохотного облачка внезапно рождается грозовая туча с яростными шквалами, в мирной заводи прячутся смертоносные рифы, в сияющем подводном чертоге живет омерзительный «комок слизи, наделенный волей», — гигантский спрут.
Романтическое воображение писателя одухотворяет стихии; с «почти магической изобразительной силой он воссоздает на страницах романа картину величественного, грозного, ежесекундно меняющегося, бурлящего, дышащего океана. Из реальной действительности читатель легко переносится в атмосферу мифа, сказки. Жильятна своей скале подобен герою древних народных сказаний, отражающему нападение фантастических чудовищ, гидр и драконов: он сражается с коварными тучами, злобно шипящими волнами, обезумевшими от ярости вихрями, многоглавыми молниями; под конец он выдерживает совсем уже сказочный поединок со спрутом. В «Отверженных», рисуя горестную жизнь маленькой Козетты и праведную жизнь епископа Мириэля, Гюго использовал сказку о Золушке, злой махече и сестрах и сказку о добром старце и разбойниках; в «Тружениках моря» он снова призывает на помощь поэтическую фантазию народа, чтобы раскрыть все величие единоборства Жильята с природой. Великолепную симфонию труда и борьбы, звучащую на страницах романа, не может заглушить мелодраматический финал, в котором автор, вопреки правде искусства, навязал покорителю стихий, народному богатырю Жильяту христианское самоотречение и смирение перед судьбой. Читатель не хочет верить, что перед ним все тот же Жильят.
Роман о скромном гернсийском рыбаке для читателей всего мира — это героический эпос, в котором поется слава человеку-борцу, труженику и созидателю. И в этом своеобразие и сила книги Гюго, не похожей ни на какое другое произведение французской литературы середины XIX века.

ГРОЗНЫЙ СМЕХ

Настойчиво стремясь разобраться в закономерностях истории, почти одновременно с «Тружениками моря» Гюго замышляет новую трилогию: аристократия — монархия — республика. Первая часть, «Человек, который смеется», была опубликована в 1869 году, третью составил впоследствии роман «Девяносто третий год», вторая часть осталась неосуществленной.
По форме «Человек, который смеется» — исторический роман, но, как обычно у Гюго, он весь обращен к современности. Действие происходит в Англии начала XVIII века, и Гюго еще раз показывает блестящее мастерство исторической живописи. Королевский дворец — и лондонские трущобы; зловещие подземелья Тауэра — и аристократические клубы; толпы бродяг, лишенных крова и работы,— и чванные, тупые лорды; освященный веками парламентский ритуал — и виселицы с просмоленными трупами на скрипящих цепях — таков фон, на котором развертывается захватывающая фабула. В годы расцвета реалистического социального романа, когда уже вышли главные книги Флобера и начал писать Золя, Гюго выступил с произведением, переливавшимся всеми красками романтического искусства. Перед читателем встает романтический мир, полный ужасов, тайн, эффектных контрастов, неожиданных совпадений: скоморох оказывается лордом, герцогиня развлекается в обществе черни, брошенная в море бутылка заключает судьбу вельможи, в тайных застенках пытают чудовищных преступников, слепая красавица любит урода. Мрачные загадки, злобное коварство, неистовые страсти окружают героя, который отважно бросается в бой за свое счастье, но гибнет в неравной борьбе.
В романе «Человек, который смеется», как и в «Соборе», противостоят два мира: внешне блестящий, а по существу порочный и бессердечный мир высших классов, олицетворение которого — роковая красавица с черной душой, герцогиня Жозиана, и мир добра и человечности, воплощенный в образах народных героев: бродяги-философа Уреуса, площадного шута Гуинплена и слепой девушки Дэи.
Романтическая антитеза, романтическая символика пронизывают всю ткань романа: рядом с демонической Жозианой вырастает фигура коварного шпиона и завистника Баркильфедро, лицемера, как и Клюбен из «Тружеников моря»; символом социального зла являются и торговцы детьми — компрачикосы. С другой стороны, добро существует только вне официального общества. В студеную зимнюю ночь покинутый ребенок оказывает милосердие еще более слабому и беспомощному младенцу; перед ним, полузамерзшим и голодным, запираются все двери, как некогда перед Жаном Вальжаном; приют он находит в фургоне такого же бедняка, как и он сам, человека, чуждого звериным законам общества, хотя он и носит имя медведя (латинское Ursus) и считает своим товарищем волка.
Гуинплен, подобно Квазимодо, тоже символ народных страданий, за безобразной маской смеха в нем скрывается светлая душа. Но социальный смысл этого образа глубже: Квазимодо — просто чудовищный каприз природы, тогда как жизнь Гуинплена, так же как его лицо, в корыстных целях изуродованы людьми, обществом. Борьба добра и зла находит выражение в колебаниях Гуинплена между блестящей судьбой аристократа и скромным уделом простого человека, между страстью к герцогине Жозиане и чистой любовью к Дэе. Гуимплен скоро убеждается, что истинного счастья не найти в раззолоченных палатах, и возвращается, правда слишком поздно, на народную почву, от которой он был так внезапно оторван.
Глубокая вера писателя в обреченность зла побудила его посвятить целую часть романа («Море и ночь») рассказу о том, как погибли в морской пучине компрачикосы — это нравственное возмездие за преступления общества. Но гибнут и любимые герои Гюго, Гуинплен и Дэя, ибо зло пока еще сильнее добра. Тем не менее Гуинплен, отвергший мир лицемерия и насилия, одерживает моральную победу. Трагическая фигура Гуинплена — это образ угнетенного народа, который начинает расправлять плечи, готовый наконец возмутиться против своих поработителей. Роман был создан накануне падения Второй империи и весь проникнут предчувствием грядущей социальной бури. В краткий миг своего фантастического возвышения оказавшись по прихоти судьбы на скамье парламента, жалкий шут, вчерашний плебей бросает в лицо хохочущим и воющим лордам грозные и пророческие слова:
«— Епископы, пэры и принцы, знайте же, народ — это великий страдалец, который смеется сквозь слезы. Милорды, народ — это я ...Трепещите! Близится неумолимый час расплаты, отрезанные когти отрастают, вырванные языки превращаются в языки пламени, они взвиваются ввысь, подхваченные буйным ветром, и вопиют во мраке, голодные скрежещут зубами... Это идет народ, говорю вам, это поднимается человек; это наступает конец; это багряная заря катастрофы,— вот что кроется в смехе, над которым вы издеваетесь!»
И хотя эта речь заставляет лордов лишь на минуту замереть от ужаса, в ней с огромной силой выражен революционно-романтический дух книги Гюго.

ГРОЗНЫЙ ГОД

Не прошло и двух лет, как сбылись предчувствия автора книги о Гуинплене. Империя Наполеона Малого рухнула. Судьба Гюго была тесно связана с судьбой его страны, и это политическое событие повернуло в новое русло всю его личную жизнь, — поэт-изгнанник вернулся на родину. 5 сентября, на другой день после провозглашения Третьей республики, без малого семидесятилетним стариком, великий писатель Франции впервые за девятнадцать лет ступил на французскую землю... Охваченный глубоким волнением, он не мог сдержать слез.
Гюго остался верен своему слову: он вернулся вместе с республикой. Но свобода — обрел ли французский народ свободу? Гюго окорю убедился, что это не так. В нелегкий для Франции час возвратился изгнанник в родную страну. Затеянная Наполеоном III авантюристическая война с Пруссией привела Францию к катастрофе: 2 сентября, разбитый в сражении при Седане, император вместе со стотысячной армией сдался в плен немцам; вражеские войска начали наступление на Париж; новое республиканское правительство «национальной обороны», пришедшее к власти 4 сентября, вскоре повело такую предательскую политику, что снискало позорное прозвище «правительства национальной измены»,— оно боялось народа, вооружившегося против врагов Франции, больше, чем победы пруссаков. Осада Парижа, голод, эпидемия, измена генералов, двукратное восстание против правительства и кровавая расправа с его участниками... Наконец, 28 января 1871 года Париж пал. На предательство и провокации буржуазии трудящиеся ответили вооруженным восстанием 18 марта. 28 марта была торжественно провозглашена Парижская коммуна.
Все эти бурные события потрясли и захватили Виктора Гюго. Уже через две недели после возвращения он оказался в осажденном Париже; разделив с народом бедствия войны, он писал патриотические прокламации; избранный в Национальное собрание, заседавшее в городе Бордо, призывал с его трибуны к защите родины и обличал изменников, которые злобными криками и воем пытались заглушить его речи. За десять дней до Коммуны реакционное большинство собрания лишило депутатского мандата итальянского революционера Гарибальди — старого товарища Гюго, сражавшегося в то время в рядах французской армии. Возмущенный этим, депутат Гюго подал в отставку.
Мысли и чувства писателя той поры нашли отражение в замечательном сборнике политической лирики «Грозный год» (1872). Это своего рода поэтический дневник, который Гюго вел изо дня в день, начиная с августа 1870 года по август 1871 года. Поэт с гордостью рисует стойкость и мужество парижского народа в тяжкие дни осады, стужи и голода, обращает пламенные строки к Франции — своей «матери, славе и единственной любви», зовет к продолжению борьбы и осыпает горькими укорами правительство, согласившееся на капитуляцию.
Но великий поэт оставался совершенно чужд всякому шовинизму. Сразу же по приезде во Францию он написал прокламацию к немецким солдатам, призывая их прекратить войну; в стихах «Грозного года» он возлагает ответственность за кровопролитие не на народы, а на правителей и называет Наполеона III и Вильгельма I бандитами, «стоящими друг друга». В другом стихотворении лев и тигр выпущены на арену римского Колизея, чтобы грызться на потеху Нерону, и лев говорит: «Мы сделали бы умнее, если бы растерзали императора».
Патриотические стихи Гюго, прославление народного героизма, призывы к франтирерам и солдатам 1871 года зазвучали с новой силой в наши дни, в годы гитлеровского нашествия на родину поэта; они были взяты на вооружение верными сынами Франции, печатались в подпольной прессе французского Сопротивления и вливали в души борцов веру в победу.
К боли за судьбу родины, терзавшей сердце Гюго, вскоре присоединилось тяжелое личное горе: умер любимый сын писателя, Шарль.
В исторический день 18 марта 1871 года по улицам охваченного революционной бурей Парижа медленно двигалась траурная карета. За ней, понурив голову, шел седовласый старик. Кругом гремели выстрелы, путь ему то и дело преграждали баррикады, и коммунары разбирали булыжники, чтобы пропустить похоронную процессию...
По делам умершего сына Виктору Гюго пришлось уехать в Брюссель, вся героическая трагедия Парижской коммуны разыгралась без него. А мог ли старик, отягощенный предрассудками своего времени, издалека правильно судить о значении и масштабе событий, сведения о которых он черпал главным образом из буржуазных газет? Получилось так, что Виктор Гюго, искренний борец за счастье угнетенных, не понял и не принял Парижской коммуны. Певец буржуазно-демократической революции не смог найти общий язык с широкими массами в момент первой в истории попытки революции пролетарской. Перед самым возникновением Коммуны в Красных клубах Парижа, в числе которых было и Международное товарищество рабочих (Интернационал), во время заседаний благоговейно декламировали стихи из «Возмездия», но автор этих стихов приветствовал Коммуну лишь в первые дни; скоро его испугала коренная ломка всей государственной машины буржуазной республики, которую он все еще считал идеальной политической формой, несмотря на печальный опыт «грозного года». Кроме того, старый гуманист мог сколько угодно воспевать прошлые революции,— когда он столкнулся с революционным террором Коммуны на практике, оказалось, что он не в силах с ним согласиться.
Парижской коммуне посвящена большая часть стихотворений сборника «Грозный год». Возникновение ее отмечено восторженным стихотворением «Погребение» (речь идет о гибели старого мира), но вслед за тем поэт обрушивается на коммунаров целым потоком стихов, в которых требует прекращения репрессий; Гюго поверил реакционным выдумкам о жестокости коммунаров. Однако, когда Коммуна пала и началась кровавая майская неделя, тот же Виктор Гюго со всем своим пылом и энергией бросился на защиту побежденных коммунаров от версальских палачей. Рискуя жизнью, он предлагал коммунарам убежище в своем брюссельском доме и потом долгие годы мужественно боролся за полную амнистию участникам Коммуны (под давлением общественного мнения амнистия была дана только в 1880 году). Его речи и статьи тех лет собраны в книге «Дела и речи. После изгнания». Реакционеры не ограничились тем, что обливали Гюго грязью в прессе; однажды вечером озверевшая банда совершила нападение на его дом, выбила камнями стекла, и булыжник пролетел у самого виска писателя, который пытался заслонить собой маленького внука.
В стихах «Грозного года» Гюго воспевал героизм коммунаров и нарисовал потрясающие картины зверств белого террора. Широкую известность во Франции и за ее пределами приобрело стихотворение «Вот пленницу ведут...», в котором повествуется о том, как изящные дамы кончиками кружевных зонтов бередят раны пленной коммунарки. Поэт говорит:
Мне жаль несчастную,
мне мерзки эти псицы,
Терзающие грудь израненной волчицы!
(Перевод Г. Шенгели)
В другом известном стихотворении («На баррикаде») мальчик-коммунар, достойный собрат Гавроша, имея возможность спастись от палачей, добровольно возвращается к месту расстрела, чтобы умереть вместе с товарищами по оружию.
Гневно обличая жестокость победившей буржуазии, поэт восклицает: «Вы судите преступления зари!» Последние стихотворения сборника проникнуты признанием исторической правоты дела Коммуны. Поэт воспевает революционную столицу — мать светлого будущего; город весь изранен реакцией, но Париж — это солнце, и палачи с ужасом увидят, как из его ран брызнут лучи свободы. «Грозный год» завершается величественной аллегорией: морская волна поднимается к твердыне старого мира, грозя поглотить его, и на вопль о помощи отвечает:
Ты думал, я прилив, — а я потоп всемирный!
(Перевод И. Антокольского)

ДВА ПОЛЮСА ИСТИНЫ

Под влиянием событий Коммуны окончательно отлился и во многом переосмыслился давно задуманный роман «Девяносто третий год». Это был непосредственный отклик писателя на Коммуну, итог его долголетних размышлений об исторических путях человечества и революционной борьбе. Гюго начал писать 16 декабря 1872 года и закончил работу 9 июня 1873 года. В 1874 году произведение увидело свет. Оно вышло в момент острой политической борьбы, когда вчерашние палачи Коммуны пытались предать и буржуазную республику и, напуганные недавней революцией, вошли в сговор с крайне реакционными силами, тайно готовя новый монархический переворот.
В своем романе, так же как в речах, произнесенных в это время в Национальном собрании, Гюго решительно встал на защиту демократических завоеваний народа. Рисуя французскую революцию конца XVIII века, он имеет в виду и Коммуну 1871 года и смотрит на прошлое сквозь призму настоящего. Все моральные и политические проблемы, возникающие в романе, для него — вопросы сегодняшнего дня, они жгут его сердце. Имеет ли народ моральное право пролить кровь своих угнетателей в борьбе за свободу? Как совместить любовь к человеку и к человечеству, личное счастье каждого и необходимость приносить жертвы ради общего блага в будущем? Каким образом примирить две стороны революции — ее гуманистические идеалы и насильственные методы?
Гюго безоговорочно берет сторону революции против реакции и в прошлом и в настоящем. Буржуазно-демократическую революцию 1789—1794 годов он справедливо оценивает как героическую страницу национальной истории, как одну из величайших вех на пути прогресса всего человечества. В своей книге он стремился прежде всего передать героику революции. Непосредственной темой романа служит один эпизод: борьба якобинского Конвента с контрреволюционным мятежом, поднятым французскими феодалами среди отсталых крестьян Вандеи при поддержке войск королевской Англии. Таков один из самых острых моментов революции, когда решалась ее судьба, и это с большой силой раскрыто в романе. С глубоким патриотическим волнением описывает Гюго бесстрашие и мужество французского народа. В картинах гражданской войны в Вандее, в рассказе о деятельности Конвента чувствуется великолепное знание истории. Но конкретный исторический эпизод под пером великого романтика преображается в титаническую схватку Прошлого и Будущего, Добра и Зла, Света и Тьмы. Вся картина сложных событий и бурных страстей эпохи сводится к столкновению двух «вечных» и враждебных друг другу моральных сил; она приобретает упрощенные и грандиозные очертания, свойственные образам народного эпоса.
«Девяносто третий год» — это книга о героях, о героической борьбе целого народа. Автор не пытается стать на точку зрения участника событий, современника революции; подобно эпическому поэту, он как бы бросает на прошлое взгляд издалека, позволяющий охватить всю эпоху, оценить величие событий и выделить в них главное. Со страниц романа встает суровый и трагический образ революции, написанный могучими, широкими мазками, в мрачных и пламенных красках.
Основные силы революции олицетворяются для писателя в образах ее вождей. Но верный своему художественному принципу — «освещать истинные факты через вымышленных персонажей», Гюго делает героями романа не Дантона, Марата и Робеспьера, портреты великих деятелей революции 1789—1794 подов возникают лишь в одном эпизоде — в сцене их беседы в парижском кабачке, причем образ Марата искажен под влиянием буржуазных историков; главные герои романа — это Лантенак, Симурден и Ровен.
Маркиз де Лантенак, главарь контрреволюционных вандейских банд, «убийца отечества», готовый продать Францию англичанам ради восстановления монархии, окруженный ничтожными дворянами-эмигрантами,— это символ реакции, прошлого; ему противостоит революция, олицетворенная в двух образах: сурового республиканца Симурдена и великодушного мечтателя Говена. Симурден, воплощение разума и справедливости, сторонник «республики мечей», требующий неуклонного выполнения революционного долга, беспощадной расправы с врагами — это сегодняшний день революции; Ровен, грезящий о «республике идеала», о всеобщем братстве, мире и счастье,— это светлое будущее. Оба они противостоят Лантенаку, как Жан Вальжан и Анжольрас противостояли Жаверу; это «два полюса истины», направленной против лжи прошлого.
Весь роман построен так, чтобы подчеркнуть глубокий смысл контраста между этими персонажами. Лантенак действует на фоне живописных пейзажей Бретани конца XVIII века, где в мрачных лесах прячутся полудикие, темные, но фанатически упорные в своей борьбе за неправое дело крестьяне. Вокруг Симурдена вырастает величественная картина революционного Парижа, оживают охваченные энтузиазмом народные толпы, «предлагавшие родине свою жизнь», бурные заседания Конвента. Символическое значение в романе приобретают не только образы героев: Париж и Бретань — это такие же смертельные враги, как Симурден и Лантенак; феодальному насилию, воплощенному в башне Тург, противостоит насилие революционное, воплощенное в гильотине.
Гюго признает справедливость народной мести за многовековые страдания и угнетения: «Тург — это долг, гильотина — расплата», «Тург — это преступная история, гильотина — история карающая». Он даже готов признать, что якобинский террор 1793 года был вызван исторической необходимостью, но из соображений отвлеченной гуманности он в принципе отвергает всякое насилие, как отверг и белый террор версальских палачей и красный террор Коммуны. Ровен, стремящийся победить старый мир великодушием и милосердием, — это самый светлый образ романа. И на его стороне народ: сержант Радуб и все республиканские солдаты от души сочувствуют поступку Говена, отпустившего пленного врага Лантенака, как некогда отпустил Жавера Вальжан. И те же солдаты единодушно осуждают непреклонность Симурдена, пославшего Говена на плаху. Да и сам Симурден пасует перед гуманными идеалами своего воспитанника, и это приводит его к самоубийству.
Рано или поздно для большинства героев Гюго наступает минута, когда добро, по глубокому убеждению писателя, дремлющее в каждой человеческой душе, хоть на миг одерживает победу над злом. Такой душевный кризис пережил Жан Вальжан при встрече с епископом, Жавер, спасенный своим врагом, Лантенак, поставивший на карту дело короля и собственную жизнь ради спасения из огня троих крестьянских детей. В глазах Говена Лантенак совершает безотносительно добрый поступок, вот почему он отвечает на милосердие милосердием. Однако в романе «Девяносто третий год» Гюго впервые вынужден признать, что отвлеченная гуманность, гуманность сама по себе, которая не считается с требованиями жизни, может принести не пользу, а вред людям. Потрясенный милосердием Вальжана, Жавер бросился в Сену; Лантенак же, отпущенный Говеном на свободу, вновь становится злобным и опасным врагом родины и революции.
В конце романа, оценивая свой роковой поступок, совершенный в порыве великодушия, Говен говорит: «Я забыл сожженные деревни, вытоптанные нивы, зверски приконченных пленников, добитых раненых, расстрелянных женщин; я забыл о Франции, которую предали Англии; я дал свободу палачу родины. Я виновен».
Логика революционных событий, логика фактов в романе оказываются сильнее отвлеченных моральных принципов. И не случайно вместо лестницы, которая должна решить победу, Говену привозят гильотину, на которой ему вскоре суждено сложить голову.
Но это не значит, что Гюго отказывается от великодушной мечты о братстве и мире между людьми и полностью принимает беспощадную суровость Симурдена. В том и состоит трагизм романа, что каждый из героев по-своему прав. Писателю так и не удалось в героическом прошлом найти ответ на мучительные вопросы настоящего. Он не смог постигнуть диалектику революции, объединить «два полюса истины»; этому помешали слабые стороны его мировоззрения. Роман «Девяносто третий год» остался памятником революционного романтизма со всеми его достоинствами и недостатками — туманным представлением об историческом процессе, ненавистью к тирании и героическими идеалами. Но в последнем своем романе Гюго поднялся до художественного прозрения, которое открыло ему трагедийность истории.
Шедевр Гюго поразил прогрессивных современников: он звал к мужественной борьбе за будущее, пробуждал высокие и благородные чувства. Именно потому, что — как писала тогда официальная газета «Ла Пресс» — над книгой веял «дух социальных требований», «не белое и трехцветное, а красное знамя», реакционная критика встретила ее в штыки. Отныне в глазах своих идейных врагов Гюго стал прежде всего автором этой книги, и они окрестили его самого «Девяносто третьим годом в литературе» — прозвище, которым Виктор Гюго справедливо гордился.

ЗАКАТ

Девятнадцатый век близился к концу, а с ним клонилась к закату и жизнь Виктора Гюгс Позади была яркая весна, грозовое лето, теперь наступила ясная осень. Глубокая старость покрыла морщинами лицо Гюго, убелила сединой его голову, но не смогла погасить огонь его сердца, его гражданское и творческое горение. В восемьдесят лет он все так же по нескольку часов в день стоял за пюпитром в своем рабочем кабинете, все так же осыпал гневными сарказмами монархистов, военщину, католическую церковь, все так же поднимал голос в защиту всех, кто боролся за справедливость, будь то восставшая Сербия (1876), русский народоволец Яков Гартман, выдачи которого потребовал от Франции царь (1880), томившиеся на каторге герои Коммуны или лионские ткачи, выброшенные фабрикантами на улицу (1877).
Престарелый поэт сохранил свежесть чувств, создавал юношески пылкие лирические стихотворения, написал прелестную книгу стихов о своих любимцах маленьких внуках Жорже и Жанне («Искусство быть дедушкой»), сохранил он и беззаветную веру в будущее, лучезарное видение которого все чаще встает в его поздних стихах и поэмах.
Поистине, в душе Виктора Гюго до конца его дней могучим и разноголосым хором звучали «Все струны лиры» — так называется один из его последних поэтических сборников.
Смерть Виктора Гюго 22 мая 1885 года была воспринята французским народом как событие общенационального значения. По стране был объявлен национальный траур. За гробом писателя шло более миллиона человек, собравшихся со всех концов Франции и Европы, чтобы проводить в последний путь рыцаря демократии. Ветераны Парижской коммуны обратились через парижские газеты с воззванием ко всем своим соратникам, предлагая им принять участие в похоронах Виктора Гюго, мужественно защищавшего их при жизни.
Виктор Гюго был похоронен в Пантеоне, рядом с гробницей другого защитника угнетенных — Жана Жака Руссо.
Невозможно представить себе духовную историю человечества в XIX столетии без Виктора Гюго. Его личность и творчество оставили неизгладимый след в умах современников и последующих поколений. Поэт человечности и справедливости, пламенный патриот, неутомимый борец против социального и национального угнетения, защитник демократии, он с огромной силой таланта выразил самые благородные мысли и чувства своей эпохи, ее героические идеалы и исторические заблуждения. Его творчество явилось выражением и как бы итогом эпохи буржуазно-демократических революций.
Гюго был самой яркой фигурой французского прогрессивного романтизма и остался романтиком до конца своих дней. В последние десятилетия XIX века, в пору упадка буржуазной культуры и засилия декадентства, он был, по свидетельству Салтыкова-Щедрина, живым воплощением «литературы идейной, героической», которая «зажигала сердца и волновала умы», воскрешал это тенденциозное время, когда не только люди, но и камни вопияли о героизме и идеалах».
Слово Гюго обращено не к узкому кругу ценителей литературы, а всегда к большой аудитории, к народу, к человечеству. Ему есть что сказать людям, и он говорит полным голосом, вещает, чтобы было слышно во всех концах земли. Неиссякаемое воображение подсказывает ему самые грандиозные образы, самые ослепительные краски, самые резкие контрасты. А. Н. Толстой находил, что кисть Гюго скорее похожа на метлу. И этой метлой он разгонял призраки прошлого и стремился расчистить для человечества путь к будущему.
«Трибун и поэт, он гремел над миром, подобно урагану, вызывая к жизни все, что есть прекрасного в душе человека. Он учил всех людей любить жизнь, красоту, правду и Францию», — писал о Гюго Максим Горький. Именно в этом — считал великий романтик — и состоит его долг перед народом.

При использовании материалов сайта гиперссылка на ресурс www.biografia.ru обязательна