"Писатели Франции." Сост. Е.Эткинд, Издательство "Просвещение", Москва, 1964 г. OCR Biografia.Ru
продолжение книги...
С. Львов. ЭЖЕН ПОТЬЕ (1816-1887)
Это было в начале 1913 года. В большевистской «Правде» появилась небольшая статья. Она была озаглавлена «Евгений Поттьэ» и подписала «Н. Л.». Приуроченная к двадцатилетию со дня смерти французского поэта, статья содержала его жизнеописание, краткое, но преисполненное огромного уважения к поэту, и оценку его творчества, тоже краткую, но необыкновенно значительную. «Потье умер в нищете,— говорилось в этой статье.— Но он оставил по себе поистине нерукотворный памятник. Он был одним из самых великих пропагандистов посредством песни» (1).
Ученым удалось установить, что человеком, рассказавшим в «Правде» о поэтическом и политическом пути Эжена Потье, был Владимир Ильич Ленин. Главу об Эжене Потье нельзя не начать отрывком из этой статьи Владимира Ильича: «...рабочие всех стран чествуют теперь Евгения Потье. Его жена и дочь еще живы и живут в нищете, как жил всю жизнь автор «Интернационала». Он родился в Париже 4 октября 1816 года. Ему было 14 лет, когда он сочинил свою первую песню, и эта песня называлась — «Да здравствует свобода!» В 1848 году, в великой битве рабочих с буржуазией, он участвовал, как баррикадный борец. Потье родился в бедной семье и всю жизнь оставался бедняком, пролетарием, зарабатывая хлеб упаковкой ящиков, а впоследствии рисованием по материи. С 1840 года он откликался на все крупные события в жизни Франции своей боевой песней, будя сознание отсталых, зовя рабочих к единству, бичуя буржуазию и буржуазные правительства Франции.
Во время Великой Парижской Коммуны (1871 г.) Потье был избран членом ее. Из ------------------------------------------------ 1. В. И. Ленин, Полное собрание сочинений, т. 22, стр. 274 ------------------------------------------------------ 3600 голосов за него было подано 3352. Он участвовал во всех мероприятиях Коммуны, этого первого пролетарского правительства. Падение Коммуны заставило Потье бежать в Англию и в Америку. Знаменитая песня «Интернационал» написана им в июне 1871 года, на другой день, можно сказать, после кровавого майского поражения... Коммуна подавлена. . . а «Интернационал» Потье разнес ее идеи по всему миру, и она жива теперь более, чем когда-нибудь». Постараемся представить себе Потье в самые трудные и самые важные дни его жизни — дни, когда был написан «Интернационал». Парижская Коммуна подавлена. Коммунаров убивают. Враги с торжеством сообщают в своих газетах: бунтовщик, по имени Потье, захвачен на баррикаде и расстрелян.
Коммунары, брошенные в тюрьмы, передают из одной камеры в другую: Потье убит в бою. Оба известия похожи на правду. Но он жив.
Гражданина Потье — разрисовщика тканей и поэта, автора многих революционных песен, члена Первого Интернационала, депутата Парижской Коммуны, который в мае, несмотря на свои пятьдесят пять лет и парализованную руку, защищал Коммуну на баррикаде,— версальцы не пощадят. Вот почему друзья, укрывшие Потье, несколько дней не выпускают его на улицу, дожидаясь, когда можно будет переправить поэта за границу.
Вечером Потье подходит к окну. Глаза упираются в стену дома на противоположной стороне улицы. Стена — серая днем и лиловая в сумерках — не может заслонить от него города. Ему достаточно задуматься, чтобы увидеть сквозь нее все: и далекие форты внешних укреплений, и домики предместий, и Марсово поле, и Вандомскую колонну — памятник бонапартовских завоеваний, поверженный коммунарами на землю; и далекую улочку Басе дю Рампар — там помещается кабачок, в котором он когда-то, много лет назад, начал свой долгий путь политического певца; и кольцо бульваров, и крутые улочки Монмартра, и площадь Пигаль, на которой рабочие расстреляли кровавого генерала Тома, и Нотр-Дам де Лоретт, и Дом инвалидов, и ратушу... Мысленно он видит все. В эти июньские вечера город прекрасен. В парках доцветают каштаны. В черной воде Сены дрожат огни фонарей. Ветер, теплый днем и прохладный после захода солнца, приносит из тихих садов запахи влажной зелени.
Нет, совсем не таким видит сейчас Потье свой Париж, пленительный город, в котором он столько лет прожил и который ему скоро предстоит покинуть. Не доцветающими каштанами, не июньской листвой пахнут для него эти последние вечера в Париже. Потье угадывает в ветре привкус пепла и гари, въедливо-сладкий запах крови. И перед его глазами, которые упираются в стену дома на противоположной улице, в стену, серую днем и лиловую в сумерках, город встает таким, каким он был в последнюю неделю мая и первую неделю июня этого 1871 года,— опаленным и окровавленным. Пройдут года, историки подсчитают: две с половиной тысячи коммунаров убито в бою, тридцать тысяч перебито после боя. И напишут для точности: по неполным данным... Они сочтут все. Даже количество доносов, поступивших от благонамеренных, от разъяренных, от перетрусивших. Потье ничего не знает об этой статистике. Он не историк Коммуны. Он ее участник. Ее солдат. И ее поэт. И все, что впоследствии станет цифрами в трудах историков, он видел воочию. Пусть друзья из осторожности закрыли окна, он и сквозь закрытые окна слышит стоны тех, кого версальцы заживо погребли в ямах в парке Монсо. И если он ляжет в постель и укроет голову одеялом, он все равно будет их слышать. И если пройдут недели и месяцы, он все равно их не забудет. И даже когда он смыкает глаза, он сквозь веки видит тех, кого расстреливали на Шамонских холмах, и во дворе тюрьмы Сатори, и у стены кладбища Пер-Лашез. ...Он видит тяжелые колеса версальских пушек. Этими пушками проезжали версальцы по телам раненых. Колеса окровавлены до самых ступиц... И он видит, как ручьи от веселого летнего дождя, сбегая по булыжнику горбатых улиц, становятся мутно-красными... Рассказывают, что в соседнем квартале женщина, жена рабочего, участника баррикадных боев 1848 года, уже много дней не запирает дверь своего дома. Она ждет, что муж вернется с баррикады, как вернулся он в 1848 году. Но никто не стучится в ее двери. Этого он никогда не забудет. Не хочет забыть. Не смеет забыть. Он должен написать об этом. И он об этом напишет. Однажды Потье уже видел, как на улицах Парижа расстреливали рабочих. Это было без малого четверть века назад. Он был тогда на двадцать три года моложе. Уже были написаны стихи «Я голоден». Это стихи о том, что великие слова о свободе, равенстве и братстве — пустые слова для того, кто голоден. Это стихи о тех, кто погибает от мук голода. Но это не просто стихи о бедности и не только стихи о голоде плоти. Они написаны от имени тех, кто требует не только хлеба насущного для голодающей плоти, но и хлеба знаний — для ума и хлеба счастья — для сердца. Да, эти стихи еще кончаются не очень ясными намеками на тройной урожай любви и равенства, который дадут некие брошенные в землю зерна. B них еще не произнесено слово «восстание», в них еще не названо имя — Революция.
Но в том же 1848 году написаны и другие стихи. Они говорят о революционных боях и называются «Пропаганда песнями». В этом стихотворении песни шагают в авангарде восставших, которые поднялись в поход за свои права. Они, как друг, входят в лачугу бедняка и спешат на ниву к пахарю, они врываются в дом богача и вместе с солдатами штурмом берут арсенал, чтобы раздать оружие народу. В июне 1848 года город был как всегда прекрасен. Но под синим небом июня на прекрасных улицах прекрасного города расстреливали рабочих. Потье написал тогда о своем гневе. О своей боли. И сильнее всего в этих его стихах прозвучало отчаяние. Ему казалось: лучше умереть, лучше ничего и никогда больше не видеть и не слышать, чем жить и помнить все это: поражение, кровь, смерть. Прошло двадцать три года, и теперь, в июне 1871 года, в эту первую страшную неделю, в неделю горя и тревоги за друзей, в неделю, когда каждый день полон опасности и для него самого, он берет перо и решает писать не плач по ушедшим, а боевой марш для живых, песню надежды. Большая часть жизни его уже позади. Но снова, взяв перо поэта в руки, в которых он держал ружье баррикадного бойца, он, старик, не поддается отчаянию, охватившему его в июне сорок восьмого года. Нет! Когда он отрывается от бумаги, когда он подходит к окну и глаза его упираются в стену дома на противоположной стороне улицы, он мысленно видит сквозь эту стену не только окровавленный Париж июня. Он видит город в марте. Тревожные, незабываемые, гордые дни. Только что создана Коммуна. Весеннее солнце заливает улицы города. Шелестят знамена рабочих батальонов национальной гвардии. Они не дали себя разоружить. Жюль Валлес — его собрат — писал в эти дни в газете «Голос народа»: «Точно синяя река, разливается революция, величавая и прекрасная... Что бы ни случилось, пусть завтра, снова побежденные, мы умрем — у нашего поколения все же есть чем утешиться. Мы получили реванш за двадцать лет поражений и страданий. Горнисты, трубите к выступлению! Барабанщики, бейте в поход! Обними меня, товарищ: в твоих волосах седина, как и у меня! И ты, малыш, играющий за баррикадой, подойди — я поцелую тебя. День 18 марта раскрыл перед тобой прекрасное будущее, мой мальчик. Ты мог бы, подобно нам, расти во мраке, топтаться в грязи, барахтаться в крови, сгорать от стыда, переносить несказанные муки бесчестья. С этим покончено! Мы пролили за тебя и кровь и слезы. Ты воспользуешься нашим наследством.
Сын отчаявшихся, ты будешь свободным человеком!» Потье помнит эти строки наизусть. В них живет то самое чувство, которым жил и он в дни создания Коммуны. Но Потье не станет взирать теперь на быстро миновавшие дни сквозь пелену слез по несбывшимся надеждам.
Разве не знал он, когда его избрали делегатом Коммуны и он благодарил избирателей за высокую честь, что его согласие может превратиться в смертный приговор, который он сам подписал себе? Разумеется, знал! Недаром некоторые из тех, кого избрали вместе с ним, кто в первые дни, а кто позже трусливо сложили с себя полномочия. Потье не страшился поражения. Он твердо знал: даже если Коммуну победят, все равно языком первых декретов Коммуны со старых стен старого города заговорило будущее. Этот голос теперь не замолкнет. Его ничто уже не заглушит.
Он вспоминает Париж в апреле и мае. ...Форты города и окраины много дней кряду под обстрелом версальцев. Если выйти на позицию, занятую коммунарами в парке, орудийные выстрелы вдалеке и шум картечи в листве над головой напомнят летнюю грозу с ее далеким громом и тяжелой капелью, ударяющей по листьям. Это сравнение принадлежит не ему. Это сказала Луиза Мишель, когда пришла с позиций в ратушу. В ее словах не было бравады. В ней была та грозная веселость коммунаров, которая так полюбилась Потье. Может быть, об опасности думалось так мало потому, что каждый день был наполнен работой. Он вспоминает бурные заседания Коммуны. И споры в Федерации художников, которую он организовал вместе с Курбе. Немало пришлось в Федерации повоевать с теми, кто под обстрелом версальских орудий хотел отстоять аполитичность искусства. Он вспоминает хлопоты в мэрии округа, делегатом от которого он был. И обязательные дежурства на баррикаде. Времени едва хватало на сон и не всегда хватало на обед. Обед заменяли бутылкой вина за шесть су, куском колбасы или сыра, ломтем хлеба... Неужели это было всего месяц назац? В мае на улицах все чаще встречались суровые похороны бойцов Коммуны, По улицам медленно двигался катафалк, накрытый красным знаменем, за гробом шли друзья убитого с ружьями в руках. Молчаливое шествие без священников.
Но и под обстрелом Париж жил. Город пел свои боевые песни. Город слушал речи своих ораторов, чинил разрушенные баррикады и воздвигал новые и даже праздновал традиционный праздник-базар на площади Бастилии. Там взлетали в воздух качели, там продавали дешевые игрушки и сласти, уличные артисты высмеивали в злых куплетах версальцев и беспощадно потешались над трусами, ребятишки толпились вокруг фокусников, которые половину выручки отдавали в пользу лазаретов Коммуны. Потье казалось, что он и раньше хорошо знал рабочий Париж. Но этой весной он увидел его по-новому. Пройдут годы. Историки составят списки осужденных коммунаров. Распределят их по профессиям. Потье не знает этих цифр. Но он знает этих людей. Он жил с ними. Он с ними дружил. Он писал для них песни. Воевал бок о бок с ними на одной баррикаде. И когда он, отрываясь от листа бумаги на шатком столике, подходит к окну и глаза его упираются в стену на противоположной стороне улицы, он видит сквозь нее их всех. Плотников, которые не расстаются с топором и ватерпасом. Плотников, от которых пахнет смолой и опилками. Он видит столяров-краснодеревщиков. Терпеливые кругообразные движения их рук, полирующих дорогую мебель. Он видит щербину в зубах сапожника, привыкшего держать гвозди в зубах. И постоянный прищур, которым каменотес защищает глаза от острой пыли. И сутулость портного. И впалую грудь наборщика, который дышит свинцом. Он видит их и в полотняных блузах будней, и в суконных куртках праздничных дней. И в кепи федератов с жестяными галунами над квадратным козырьком. Он видит, как их руки, привыкшие держать молот, напильник, ножовку, зубило, долото, сверло, бурав,— руки, которые умеют размечать, пилить, обрезать, строгать, сшивать, подгонять, зачищать, склеивать, точить, сверлить, набирать, шлифовать, переплетать, чистить, копать,— уверенно, будто они всегда его держали, берут ружье. И приклад ложится к плечу как влитой. И рабочие руки, окрашенные цветом своих ремесел, становятся черными от пороха. Но разве только за ружья уверенно взялись эти руки? Этими руками написаны на бумаге, но словно в камень врезаны на века боевые строки в самых боевых декретах Коммуны.
Вот о ком и вот для кого должен он написать свою песню. На бумаге появляются строки: Вставай, проклятьем заклейменный, Весь мир голодных и рабов. Кипит наш разум возмущенный И в смертный бой вести готов. (Перевод А. Коца) ...Когда на Монмартре схватили Левека — члена Центрального комитета национальной гвардии, версальский полковник спросил его: — Профессия?
— Каменщик,— ответил Левек. — Расстрелять!— скомандовал версалец и добавил: — Каменщик, а хотел управлять Францией.
Знал ли об этом диалоге Потье? Может быть, да, может быть, нет. Но он создал строки, словно бы подсказанные этой сценой:
Весь мир насилья мы разроем До основанья, а затем Мы наш, мы новый мир построим: Кто был ничем, тот станет всем!
Те, кто был ничем, а станет всем,— вот о ком и вот для кого пишет он это свое стихотворение! В эти долгие дни, в эти ночи без сна он думает не только о рабочих Парижа. Он думает о рабочих всей Франции. Он думает о рабочих Германии, призыв к которым он недавно подписывал вместе с другими членами Коммуны. Он думает о рабочих Бельгии, Англии, Америки. Сколько революционеров разных наций и разных стран приняли участие в борьбе парижского пролетариата! Венгр Франкель, русская Дмитриева, поляк Домбровский... Он думает о Международном товариществе рабочих — об Интернационале, созданном семь лет назад. Он, Потье,— член Интернационала, и он знает, какое участие принял Интернационал в судьбе и борьбе Коммуны. Так рождается это стихотворение. В нем сплавлен и нелегкий опыт собственной жизни, и пламенные идеи, которые провозгласила Парижская Коммуна, и великие лозунги Интернационала. Так рождаются строки, которым суждено бессмертие. Так рождается стихотворение, названное поэтом «Интернационал». Теперь остается рассказать совсем немного. Эжен Потье эмигрировал в Англию, потом переселился в Америку. Работал на фабрике, был секретарем-казначеем Социалистической партии США. После амнистии коммунаров 64-летним стариком вернулся во Францию. Все эти годы писал стихи. И в Англии, где он провел первое время эмиграции, и в США, где он прожил несколько лет, Потье возвращался к дням Парижской Коммуны. Одно из лучших его стихотворений — «Ты не знаешь ни о чем?». Это стихи о памяти, которая никогда не погаснет, о боли, которая никогда не утихнет. Это стихи о погибших коммунарах, о тех, кто был казнен версальцами. В них написано о братстве поэтов, художников и рабочих, о борцах, сгоревших в пламени борьбы, и о том, во имя чего шли они на баррикады, под пули, на смерть. Это стихи мужества, ненависти и веры. Позже были написаны саркастические строки о проповедниках, пытающихся умиротворить рабочих елейными речами («Пастор»), о паутине, которую ткут сильные мира сего, чтобы опутать весь мир («Паутина»), и многие другие сильные и страстные стихи. Трудно, почти невозможно было Потье, когда он вернулся на родину, издать во Франции свои революционные стихи и песни. Шестнадцать лет прошло между тем временем, когда «Интернационал» был написан, и тем временем, когда он был впервые издан. Это произошло в 1887 году. Тогда в Париже вышел в свет маленький сборник стихов и песен Потье. Известный радикальный журналист Анри Рошфор, к которому обратились друзья Потье с просьбой, чтобы он написал предисловие к сборнику, никогда раньше не слышал о Потье и раскрыл его рукопись с большим сомнением. Он был потрясен прочитанным. Его предисловие — дань восхищения личности, судьбе и таланту Потье. Так во Франции снова были напечатаны стихи и песни Потье. В этом же году Эжен Потье умер. Его соратники по Парижской Коммуне обратились к пролетариату Парижа с призывом. Призыв был кратким и страстным, как прокламация. «Эжен Потье умер. Его товарищи по Коммуне, находящиеся в настоящее время в Париже, собрались и решили отдать его останки под покровительство всех трудящихся.
Рабочий Париж, умевший всегда чтить своих борцов, откликнулся на этот призыв. Он явился отдать последние почести тому, чья жизнь была посвящена социальной борьбе и кто был одновременно солдатом и поэтом революции». Тысячи рабочих Парижа пришли, чтобы проводить Потье в последний путь. Красный шарф коммунара лежал на его гробу. За гробом шли литейщики и портные, стекольщики и штукатуры, каменотесы и столяры. И Луиза Мишель — «Красная дева Коммуны»— сказала над могилой Потье прощальную речь. А через год «Интернационал» Потье, написанный в ту неделю, которую поэт провел в Париже после подавления Коммуны, размышляя о прошлом, но еще более думая о будущем, был положен на музыку. Это произошло так: в 1871 году солдат Пьер Дегейтер попытался вместе с несколькими товарищами пробиться к восставшим парижанам сквозь позиции, занятые войсками Мак-Магона. Ему это не удалось. В 1871 году Пьер Дегейтер не попал в Париж, где жил, где работал, где воевал Эжен Потье. Пьер Дегейтер тогда не встретился с Эженом Потье, да и не знал о нем. Но годы спустя Дегейтер встретился со стихами Потье. «Интернационал» поразил и захватил его. Он положил его слова на музыку, и в июле 1888 года «Интернационал» был впервые исполнен публично. И он начал свой победный марш, став вначале любимой боевой песней рабочих Франции, а потом и гимном международного рабочего движения. Жизнь Потье и жизнь Дегейтера, которые встретились и соединились в «Интернационале», вливаются в великую биографию гимна. Он звучал при штурме Зимнего. Его пели на первых субботниках. Его слышали стены Мадрида, у которых сражалась Интернациональная бригада. Он раздавался в казематах Брестской крепости... История «Интернационала», ставшего в нашей стране гимном Коммунистической партии Советского Союза, ведет читателей из страны в страну. Она включает множество героических жизней и великих подвигов, совершившихся со словами «Интернационала» на устах и в сердце. Но никогда не будет забыта первая скромная страница этой истории. ...Июнь 1871 года. Ветер несет над Парижем запах гари и крови. И где-то в Париже, на глухой улице за шатким столиком, всматриваясь в восход, которого еще нету, старый человек — поэт и боец Коммуны — пишет строки о сияющем солнце:
И если гром великий грянет Над сворой псов и палачей, Для нас все так же солнце станет Сиять огнем своих лучей.
