Ги де Мопассан

вернуться в оглавление книги...

"Писатели Франции." Сост. Е.Эткинд, Издательство "Просвещение", Москва, 1964 г.
OCR Biografia.Ru

продолжение книги...

Б. Раскин. ГИ ДЕ МОПАССАН (1850 -1893)

ЕГО УНИВЕРСИТЕТЫ

Война осталась в прошлом, пруссаки начали покидать французские города и села. Поздней осенью 1871 года Ги де Мопассан был, наконец, отпущен из армии, в которой служил с первого дня войны. Ему недавно исполнился двадцать один год, и за последний год он повидал и пережил больше, чем за предыдущие двадцать. Он видел поражение армии, крах империи, осаду Парижа. Война пришла и в его родную Нормандию. Здесь в небольшой усадьбе на побережье прошло его детство, здесь маленький Ги, сын небогатых дворян, крепкий и загорелый, купался и проказничал вместе с детишками местных крестьян и рыбаков. Здесь он и учился — в Ивето и в Руане. С детства он отлично знал неяркую природу этого приморского края, нравы его людей, быт крестьян, деревенских кюре, поместных дворян.
Пока воспоминания детства и более свежие впечатления военного года «мертвым грузом» лежат в глубинах памяти, и он еще не знает, как много сумеет сказать людям о своем нормандском крае и о злой беде вражеского нашествия. А сейчас нужно начинать самостоятельную жизнь. Перед самой войной он поступил в университет, но учиться теперь не придется: денежные дела родителей не радуют, у матери почти ничего не осталось, и ей надо поднимать еще младшего сына Эрве, а отец, щеголь и бонвиван, давно оставил семью. Может быть, еще ребенком Мопассан узнал недобрую изнанку отношений в респектабельной, «хорошей» семье...
С большим трудом вчерашнему солдату удается поступить на службу в морское министерство на более чем скромный оклад мелкого чиновника. Это было невесело — ежедневно просиживать в канцелярии за скучными бумагами с девяти утра до пяти вечера. И с утра до вечера видеть вокруг себя скучных чиновников, которых не интересует ничего, кроме очередных наград и продвижений по службе. Как долго тянется здесь время!
Не удивительно, что молодой человек не вкладывает души в службу. Однако и здесь продолжается незримый процесс: накапливаются наблюдения над миром маленьких, ограниченных людей с их жалкими радостями и горестями; придет время, и этот мир парижской мелкой бюрократии возникнет в рассказах Мопассана.
А пока, еле дождавшись воскресенья, он спешит к реке, чтобы отдаться любимому увлечению — гребле, которая была для него и отдыхом, и спортом, и своеобразным протестом против размеренной жизни чиновников и буржуа. И часто будет он потом вспоминать «об этой жизни, исполненной силы и беззаботности, веселья и бедности, неистощимой и шумной праздничности,— о жизни, которой я жил с двадцати до тридцати лет» (1).
Но у молодого чиновника и спортсмена была в эти годы и другая жизнь, и она-то и была главной: он учился быть писателем. Ему повезло: у него был очень хороший учитель. Это стало главным и, может быть, единственным везением в его недолгой и нелегкой жизни. Близким другом давно умершего дяди Мопассана был молодой Флобер; мать Мопассана сохранила эту дружбу. Приехав после войны в Париж, Ги по совету матери пришел к Флоберу. Юноша чем-то напомнил писателю покойного друга; одинокий, стареющий человек полюбил Мопассана, как сына. Взыскательнейший художник слова стал литературным воспитателем и наставником Мопассана, его «университетом». И этот «университет» вполне стоил тех, которых Ги не пришлось окончить.
«Молодой человек, нужно больше работать, понимаете? — говорил Флобер.— От пяти вечера до девяти утра все ваше время должно принадлежать музе».
«Я работал под руководством Флобера в течение семи лет, не опубликовав ни одной строчки,— вспомнит позднее Мопассан.— За эти семь лет он дал мне столько, сколько я сам не приобрел бы и за сорок».
Флобер воспитывал в своем ученике презрение к плоской и убогой жизни и морали самодовольных мещан, ненависть к буржуа, он учил его беспощадной правдивости и великой художнической честности. Отказ от плоской морализации, суровая объективность художника, воздерживающегося от навязчивых и выспренних комментариев,— эти
--------------------------------
1. Ги де Мопассан, Полное собрание сочинений в двенадцати томах, т. IX, изд. «Правда», М., 1958, стр. 188. В дальнейшем все ссылки на это издание даются в тексте.
------------------------------
уроки Флобера воспринимались Мопассаном как форма протеста против буржуазной морали и ее литературных пропагандистов, против «литературы на изящных каблучках» (XII, 74) и штампов эпигонского романтизма.
Флобер учил его так вглядываться в жизнь, чтобы видеть в ней главное, типическое и вместе с тем замечать характерное, особенное, неповторимое в каждом человеке, предмете, событии,— то, что не было замечено раньше.
А самое главное — учитель являл Мопассану пример безграничной, подвижнической преданности литературе, высокого уважения к призванию художника слова. «Ни у кого,— писал Мопассан,— не было так развито, как у Гюстава Флобера, уважение и любовь к своему искусству и чувство собственного достоинства как писателя. Одна страсть — любовь к литературе — заполняла его жизнь вплоть до последнего дня...» (XI, 237). Мопассан был человеком совсем иного склада. Для него существовали, кроме литературы, и многие другие интересы. Спорт, путешествия (он даже на воздушном шаре поднимется), успех у женщин — все это займет немалое место в его жизни. Но благородный пример учителя навсегда сохранит для него громадную привлекательность, будет для него важным стимулом творчества.
А пока «старик» не только сурово школит его, но исподволь начинает приоткрывать ему пути в литературу. У Флобера Мопассан имеет возможность общаться с выдающимися писателями современности. И когда он приходит к мэтру в Париже или приезжает к нему в Круассе, то уже не нудные столоначальники из министерства и не юные шалопаи, друзья по речным прогулкам, а Тэн и Золя, Гонкур и Доде составляют его общество. И молодой ученик Флобера, немного застенчивый и молчаливый, «печальный бычок», как прозвал его И. Тэн, слушает, учится, сравнивает, запоминает. Особенно внимательно слушает он, когда в разговор вступает часто бывавший на этих дружеских сборищах Иван Тургенев. Мопассан преклоняется перед талантом, ученостью, блеском и человеческим обаянием русского писателя.
Через Тургенева Мопассана коснулось благотворное влияние русской литературы с ее демократическим гуманизмом, несущим в себе не только сострадание, но и уважение к простому человеку.
«Изобретатель слова «нигилизм» — так озаглавил Мопассан свою статью о Тургеневе, в которой дал яркую характеристику гениев русской литературы — Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Л. Толстого — и поставил в их ряд своего старшего друга. Тургенев, по словам Мопассана, первым обратил внимание в «Отцах и детях» на новое состояние умов в русском обществе и «распознал это зерно русской революции, еще когда оно только давало ростки под землей» (XI, 67).
Мопассан восхищался искусством Тургенева-новеллиста, его умением «на нескольких страницах дать совершенное произведение, чудесно сгруппировать обстоятельства и создать живые, осязаемые, захватывающие образы, очертив их всего несколькими штрихами, столь легкими и искусными, что трудно понять, как можно добиться подобной реальности такими простыми, по видимости, средствами» (XI, 70).
А когда в 1883 году Тургенев умер, Мопассан опубликовал статью-некролог, полную большой человеческой теплоты и почтительного восхищения его благородным примером служения истине. «Люди, подобные ему,— писал Мопассан,— делают для своего отечества больше, чем люди вроде князя Бисмарка: они стяжают любовь всех благородных умов мира» (XI, 178—179).

МЕДАНСКИЕ ВЕЧЕРА

В конце 70-х годов пятеро молодых писателей еженедельно собирались в Медане в загородном доме Золя. Ревностные участники борьбы, которую автор «Ругон-Маккаров» вел против мещанской литературы и слезливых эпигонов романтизма, ненавистники монархистов, поповщины и крикливого шовинизма, они приезжали сюда, чтобы побеседовать с Золя, поспорить и просто отдохнуть от парижской сутолоки в усадьбе и на реке. Здесь постоянно бывали П. Алексис, К. Энник, А. Сеар, К. Ж. Гюисманс — в реакционной прессе их уже окрестили «охвостьем Золя». Часто вместе с ними сюда приезжал невысокий, хорошо сложенный, красивый человек лет тридцати, чиновник министерства просвещения Ги де Мопассан.
Это имя тогда ничего не говорило читателям: до 1880 года молодой человек опубликовал лишь несколько статей и литературных рецензий, да и то под псевдонимом. Тем более неожиданным было появление в коллективном сборнике «Меданские вечера», составленном участниками дружеских литературных встреч, новеллы Мопассана «Пышка»; единодушно признанная шедевром, она открыла своему автору прямой путь в большую литературу.
Разумеется, сборник был не случайной импровизацией, возникшей «на лоне природы», а выражением вполне определенной гражданской и эстетической позиции: рассказывая об эпизодах франко-прусской войны, авторы старались восстановить правду, очистить ее «от крикливого шовинизма в духе Деруледа, а также от фальшивого энтузиазма... Наше сознательное беспристрастие в вопросах, в которые каждый бессознательно вносит страстность, в тысячу раз сильнее ожесточает буржуа, чем любые атаки»,— писал Мопассан Флоберу (XII, 120—121).
Флобер встретил «Пышку» восторженно. Скупой на похвалы, он на этот раз полной мерой воздал должное ученику. «Мне не терпится сказать вам,— писал он Мопассану,— что я считаю «Пышку» шедевром. Да, молодой человек, это не более не менее как мастерское произведение. Короче говоря, я в восхищении: два или три раза я громко хохотал... Этот маленький рассказ останется, будьте уверены».
Таким образом, экзамен был сдан блестяще. Годы учения закончились. Начиналась зрелость. И по злой игре судьбы первый успех Мопассана стал последней радостью его учителя. 15 апреля вышли «Меданские вечера» с «Пышкой», 20 апреля — том «Стихотворений» Мопассана, снабженный нежным и почтительным посвящением Флоберу — «отечески расположенному другу». А 8 мая Флобер умер, успев еще защитить ученика от грозившего ему суда «за оскорбление нравственности» в томике стихотворений. Боль этой утраты Мопассан никогда не переставал чувствовать. «Я постоянно думаю о моем бедном Флобере,— писал он,— и говорю себе, что готов был бы умереть, будь я уверен, что кто-нибудь так же непрестанно думает обо мне» (XIII, 323).
После успеха «Пышки» и первых сборников новелл к Мопассану приходит известность, а вскоре и слава, возможность оставить службу и целиком отдаться литературе. Журналы, издатели просят его о сотрудничестве, книги его расходятся огромными тиражами. Его знакомства ищут в светских кругах, осаждают приглашениями, льстят его самолюбию и тщеславию. Чувствительный, в отличие от Флобера, к внешним проявлениям успеха, Мопассан, однако, никогда не утрачивает остроты своего проницательного, критического взгляда: «Какие кретины!— восклицает он, делясь в одном письме впечатлениями от высокопоставленных особ, с которыми встретился в Каннах,— без предупреждения почти невозможно отличить царственное достоинство от мещанской вульгарности» (XII, 203). Главным же в его жизни была непрерывная работа, поразительная по своей продуктивности. Где бы он ни был — в Париже, в Нормандии, в Ницце или на своей яхте — он купил ее для прогулок по Средиземному морю и назвал «Милый друг», — он ежедневно работал от 7 до 12 утра с той дисциплиной и требовательностью к себе, которую завещал ему Флобер. И за свою недолгую писательскую жизнь, продолжавшуюся не более 11 лет, он успел создать необыкновенно много. Шесть романов, почти три сотни рассказов, пьесы, том стихов, несколько книг путевых очерков и размышлений, множество статей по самым различным вопросам политики, морали, литературы и искусства — таково наследие Мопассана, итог его большого и самоотверженного труда.

ВРАГИ И ДРУЗЬЯ ФРАНЦИИ

Из оккупированного пруссаками Руана, то и дело увязая в снегу, тащится дилижанс. Исключительные обстоятельства военного времени собрали здесь весьма пеструю компанию. Присмотримся к пассажирам: они открывают длинную галерею персонажей, населяющих созданный Мопассаном мир. Здесь хапуга-виноторговец, веселый плут и мошенник Луазо, богатый «влиятельный промышленник г-н Карре-Ла-мандон, аристократ граф Юбер де Бревиль; со своими безупречными «половинами» эти господа олицетворяют «обеспеченный, уверенный в себе и могущественный слой общества» (I, 149). Здесь же две монахини, перебирающие четки. Но здесь и вызывающий антипатию у этих почтенных господ «демократ и патриот» Корнюде. И — того хуже -здесь же Пышка, «падшая женщина», хорошо известная в Руане и вызывающая у находящихся в дилижансе дам ужас, презрение и вместе с тем какой-то особый, стыдливый интерес.
Медленно движется дилижанс, еще медленнее течет время на постоялом дворе, где томятся пассажиры, задержанные произволом офицера, который «являет собой великолепный образчик хамства, свойственного пруссаку-победителю» (I, 166). Но на этом фоне стремительно разыгрывается настоящая человеческая драма: обнажаются истинные лица людей, выявляется лицо целого класса, и «пикантное» происшествие наполняется глубоким социальным и нравственным смыслом.
Конечно, Пышка и в мыслях своих никогда не поставила бы себя рядом с этими господами и дамами, хотя кто-кто, а она могла бы и раньше знать им цену. Но сила социальных предрассудков такова, что Пышка почитает для себя великой честью находиться в их обществе, быть им полезной, делить с ними свою трапезу и участвовать в общей беседе. Наивная и неумная, сентиментальная и добрая, она честна и искренна в побуждениях и поступках, несмотря на свою постыдную профессию. Из всех пассажиров дилижанса только ею одной движет патриотическое чувство, пусть наивное, лусть смешно выражающееся, но искреннее и, главное, совершенно бескорыстное: она уезжает из Руана, потому что ненавидит врагов-пруссаков. А господа из общества движимы лишь своими деловыми, шкурными интересами, патриотизм в их устах — такая же фраза, как и столь рекламируемые ими мораль, честь и совесть. Даже у Корнюде, который «двадцать лет окунал свою длинную рыжую бороду в пивные кружки всех демократических кафе», к республиканским убеждениям примешивается изрядная доля карьеризма.
И вот уважаемые, почтенные, высоконравственные господа и дамы совершают шаг за шагом то, что составляет самую суть их социальной практики: гнусно эксплуатируют Пышку, используя в своих интересах ее наивность, ее уважение к ним, господам из «хорошего», общества, ее доброту и отзывчивость, ее религиозность, ее женское тщеславие, наконец, ее жалкую профессию продажной женщины. В тот момент, когда в Пышке, так или иначе прикоснувшейся к большому патриотическому началу, просыпается и восстает человеческое достоинство, они подло предают и продают ее, платят ею оккупанту за разрешение следовать дальше, по своим делам.
Снова трясется на ухабистой дороге дилижанс, и в нем те же десять пассажиров. Но «цикл завершился», и опять господа и дамы обливают волнами презрения «эту тварь», которая должна знать свое место. Теперь уже у Пышки не припасено ничего в дорогу, но никто и не собирается с ней поделиться. «Никто не смотрел на нее, никто о ней не думал. Она чувствовала, что ее захлестывает презрение этих честных мерзавцев, которые сперва принесли ее в жертву, а потом отшвырнули, как ненужную грязную тряпку» (I, 181). Только Корнюде, подкрепившись крутыми яйцами и вспомнив о своем демократизме, начинает насвистывать и напевать Марсельезу, что очень раздражает господ. «А Пышка все плакала, и порою, между двумя строфами, во тьме прорывались рыдания, которых она не могла сдержать» (I, 182).
Антибуржуазная новелла Мопассана оказалась одновременно и антивоенной, и глубоко, по-народному патриотической. Войну и военщину он возненавидел на всю жизнь. Слова простой женщины из «Пышки»: «От военных никто проку не видит. И зачем это горемычный народ кормит их, раз они только тому и учатся, как людей убивать... лучше перебить бы всех королей, которые заваривают войну ради своей потехи» (I, 161) — прямо перекликаются с замечательными словами самого Мопассана, по-новому актуально звучащими в наши дни: «Тот, кто управляет, обязан избегать войны так же, как капитан корабля — кораблекрушения. Когда капитан погубит корабль, его судят и осуждают, если он повинен в небрежности или даже в неспособности. Почему бы не судить правительства за каждое объявление войны? Если бы народы поняли это, если бы они сами расправлялись с кровожадными властями, если бы они перестали позволять убивать себя без всяких причин, если бы они воспользовались оружием, чтобы обратить его против тех, кто им дал его для избиения,— в этот день война умерла бы...»
Но ненавистная война помогла ему увидеть и другое. В ее трагических обстоятельствах яснее, чем в повседневном быту мирного времени, раскрывалась истинная сущность отдельной личности и целых классов, ярче выявлялся человеческий потенциал людей. В одной статье, защищая право писателя изображать отверженных, париев общества, Мопассан привел свидетельство аристократки, которая участвовала в сборе средств среди населения промышленного города на уплату контрибуции, чтобы ускорить освобождение от оккупации. «Начала она с рабочих кварталов. Конечно, ей попадались и грубияны, но нашлось немало бедняков, отдававших ей последнюю копейку. Женщины из народа, умиленные, стремились расцеловать ее, а мужчины, делясь своими грошами, пожимали ей руку так крепко, что она чуть не вскрикивала от боли. Когда же она пришла в буржуазные кварталы, ей отвечали, что хозяев нет дома, а если ей и удавалось их застать, они всячески хитрили, чтобы внести поменьше, лицемерно извинялись и длинно рассказывали о своем разорении. Однажды, не застав дома одного крупного промышленника, она встретила его в подъезде. Он извинился перез, нею, вежливо пригласил ее наверх в свой кабинет, угостил бисквитами и малагой, а затем принес торговые книги и доказал ей, как дважды два, что за весь год нашествия он не получил никакой прибыли и поэтому не в состоянии ничего уделить на нужды родины» (XI, 143).
Этим промышленником, не правда ли, мог быть почтенный г-н Карре-Ламандон, наш знакомый из «Пышки»? Таков патриотизм этих господ. Но и о совсем других французах и француженках написал Мопассан в своих военных новеллах. И это не только добрая и жалкая Пышка. Это и Рашель, девица из заведения, стоящая еще ниже Пышки, на самом дне общества. Помните, пятерых девиц доставляют в нормандский замок Ювиль для развлечения прусских офицеров. Рашель достается белокурому молоденькому маркизу фон Эйрик, садистски жестокому, охваченному жаждой разрушения. Девушка привыкла к унижениям; вся ее постыдная и страшная жизнь проститутки, казалось бы, убила в ней последние остатки человеческого достоинства. Но когда маркиз фон Эйрик, по прозвищу Мадемуазель Фифи, в сознании своего всесилия и безнаказанности цинично издевается и глумится над Францией, Рашель не может стерпеть: она закалывает фруктовым ножиком белокурого зверя в прусском мундире, свершает безрассудный и прекрасный акт справедливого возмездия («Мадемуазель Фифи»).
А нормандские крестьяне, земли и дома которых постигло несчастье вражеского вторжения? Нет, Мопассан отнюдь не склонен их идеализировать, преувеличивать их гражданственность. И дядюшка Милон, старый нормандский крестьянин, ненавидевший немцев «упорной и затаенной ненавистью крестьянина-скопидома и вместе с тем патриота» (X, 8), хладнокровно убивший шестнадцать прусских солдат, одного за другим («Дядюшка Милон»), и тетка Соваж, высокая, костлявая старуха, которая, мстя за погибшего на войне сына, сжигает стоящих у нее на постое четырех вражеских солдат вместе с собственной ригой («Старуха Соваж»), и дочь лесника Бертина, хитро заманившая в погреб целый отряд пруссаков («Пленные»),— все это простые люди, земляки Мопассана; часто подобные им становились в других рассказах объектом горькой иронии или насмешки за жадность, косность, корыстное лукавство, невежество. Но перед лицом всенародной беды в простых людях, в отличие от буржуа вроде спутников Пышки, просыпается лучшее, то, что подавляется условиями повседневной и тяжелой борьбы за существование, и они становятся способными на подвиг.
Так и два скромных парижанина, галантерейщик Соваж и часовщик Мориссо, оба страстные рыболовы и солдаты национальной гвардии, такие мирные, насквозь штатские люди (сколько таких маленьких людей встретим мы в рассказах Мопассана о чиновниках и буржуа, и там они будут жалки, смешны, иногда прямо уродливы) оказываются настоящими героями: отказавшись сообщить врагу пароль, они предпочитают смерть измене и гибнут под немецкими пулями («Два приятеля»).
Нетрудно понять, почему с такой силой вновь зазвучали эти рассказы Мопассана в годы Сопротивления: в них увидели лицо своих предков и могильщики Франции, сотрудничавшие с врагом, и народные мстители-патриоты, боровшиеся за честь и свободу родины. И недаром оккупанты, наследники тех, кого заклеймил Мопассан в лице наглых и жестоких солдафонов из «Пышки» и «Мадемуазель Фифи», и их прислужники сделали все, чтобы оболгать и очернить Мопассана и его наследие. Но им достойно ответила боевая патриотическая пресса Сопротивления: «Чистая слава Мопассана, — писала подпольная газета «Леттр франсез» в 1942 году,— не может пострадать от покушений продажных писак, ибо она в наших сердцах. Она составляет часть наших богатств, которые мы намерены отстоять и спасти».

УТРАЧЕННЫЕ ИЛЛЮЗИИ

Первый роман Мопассана «Жизнь» (1883)— роман раздумий над судьбой человека, над тем, что ею управляет. Это история целой человеческой жизни — от радостного, полного надежд восхода до печального заката. Жанна верит, что жизнь ее будет такой же прекрасной и радостной, как этот незабываемый восход солнца, который она встречает, не сомкнув глаз в первую ночь после возвращения из пансиона в родные Тополя. В этой девушке столько очарования юности, столько чистоты и смутной еще жажды любви, ее окружает столько родительской заботы и нежности, так красиво и славно все вокруг нее: и ее девичья комнатка, и это старое помещичье гнездо с замком и садом, и море, омывающее родной нормандский берег,— что, кажется, судьба не может обмануть ее мечты о любви и счастье. Но реальность оказывается трезвой, грубой, безжалостно жестокой. И каждый шаг на жизненном пути несет с собой мучительное разрушение иллюзий, крушение надежд, гибель мечты. И прежде всего гибель мечты о любви. Она начинает рушиться почти с момента свадьбы: Жюльен оказывается нечутким, грубым, скупым, жестоким человеком, лишенным чувства юмора, неулыбчивым, совсем-совсем чуждым миру Жанны и ее добрых и таких непрактичных родителей. И в довершение всего — он обманывает ее, изменяет с горничной Розали, у которой от него ребенок.
Сначала Жанне кажется, что невозможно пережить полученный удар, нельзя мириться с этой страшной и грязной правдой. Но самое печальное, может быть, как раз то, что к этому привыкают, с этим смиряются: «Такова жизнь». Умирают одни иллюзии, но Жанна цепляется за другие, и снова жизнь больно ранит и бьет ее: гибнут представления об идеальной чистоте родителей,— оказалось, что и они не святые, рушится уважение к духовному пастырю — аббат Тольбьяк, узколобый, злобный фанатик, ненавидящий все естественное, враждебен доброй человечности Жанны и пантеизму ее отца. И самое страшное: сын, обожаемый Пуле, с пеленок превращенный в домашнего идола, испорченный поклонением и потворством матери, вырастает в законченного эгоиста, безвольного мота и неудачника. Он разоряет деда, годами не приезжает навестить мать, непрерывно терзает своим безразличием ее сердце. И вот Жанна — несчастная, беспомощная, слезливая и жалкая старуха, у которой нет ничего, кроме сожалений о жизни, незаметно прошедшей в мучительных разочарованиях.
Приходится продать родные Тополя, где каждый кирпич дома, каждое дерево сада — кусок прожитой жизни. Растерянная, задыхающаяся от горя, Жанна в последний раз ходит по комнатам, берет в руки старые, покрытые пылью вещи, не зная, что здесь оставить, во всем ощущая частицу собственной души. Воспоминания, воспоминания... о родителях, о сыне, который так давно сюда не приезжал, о муже, причинившем столько боли... И даже дождик, под которым она навсегда покидает это насиженное родовое гнездо, тоже заставляет вспомнить тот день, когда, такой молодой, полной надежд, она возвратилась сюда из руанского пансиона. «А помнишь, Розали? .. а помнишь? ..»
Мы сочувствуем Жанне, скорбим о погибающих в ней возможностях прекрасной человечности. Л. Н. Толстой, очень высоко оценивший «Жизнь», писал: «Чувствуется, что автор любит эту женщину и любит ее не за внешние формы, а за ее душу, за то, что в ней есть хорошего, сострадает ей и мучится за нее, и чувство это невольно передается читателю. И вопросы: зачем, за что погублено это прекрасное существо? Неужели так и должно быть? — сами собой возникают в душе читателя и заставляют вдумываться в значение и смысл человеческой жизни» (1).
Жанна де Во — первая из мопассановских страдающих женщин, жертв грубости, эгоизма, жестокости, царящих в мире. Драма Жанны оттенена в романе образом ее тети Лизон, одинокой, робкой, всегда боящейся быть в тягость, появляющейся, когда нужна ее помощь, и незаметно исчезающей, чтобы никому не мешать. Вот Жанна, еще невеста, гуляет с Жюльеном в вечернем саду, а из окна на них смотрит сквозь слезы бедная тетя Лизон, никогда не знавшая любви, давно уже похоронившая в душе все надежды и теперь так разволновавшаяся от близости чужого счастья. А когда молодые люди возвращаются и Жюльен спрашивает у невесты: «Не озябли ли ваши милые ножки?», тетя не может сдержать рыданий и, может быть, первый раз в жизни приоткрывает вечную боль своего сердца: «Да вот он спросил тебя... не озябли ли ва...а...ши милые ножки... Мне... никогда не говорили так... никогда... никогда» (II, 175). А Жанна, несмотря на ее душевную чуткость и отзывчивость, «почувствовала желание рассмеяться при мысли о влюбленном, расточающем нежности тете Лизон»,— таков, очевидно, естественный эгоизм счастливой молодости. А главное — и это одна из постоянных мыслей Мопассана — такова непроницаемость людей друг для друга, невозможность понять друг друга.
Но в истории Жанны Мопассан увидел не только индивидуальную драму человека. «Жизнь» — социальный роман, книга о смене культурно-исторических эпох, о распаде старых помещичьих гнезд, о социальном и человеческом вырождении французского дворянства. Лучшие среди поместных дворян, барон де Во и Жанна,— человечные, терпимые, сохраняющие какие-то заветы руссоизма, гуманности. Это люди, чуждые кастовой узости, религиозного фанатизма и жалкой спеси своих соседей, но совершенно непрактичные, бестолковые в делах и хозяйственных и семейных, не вооруженные для борьбы с наступающими отовсюду корыстью и злом. Их время безвозвратно уходит. Всегда ли замечают читатели, что «Жизнь» — произведение не о современности Мопассана, что действие начинается в 1819 году? В конце романа, направляясь на поиски сына в Париж, пожилая Жанна впервые в жизни видит железную дорогу и с великим страхом садится
-----------------------------
1. Л. Н. Т о л с т о й, Полное собрание сочинений, т. 30, стр. 8.
-----------------------------
«в один из домиков на колесах». На смену патриархальной и доброй старине Тополей идет железный век, жестокий и беспощадный век чистогана. Мир Жанны и ее родителей беззащитен перед его разрушительными, недобрыми силами. Человеческая пассивность, инертность, беспомощность Жанны социально обусловлены.
Историческая конкретность романа помогает избежать абсолютного пессимизма. Нежизнеспособный мир Тополей — это еще не весь мир. Печальная судьба Жанны — это все-таки еще не вся и не всякая жизнь человеческая. Случайно ли заботу о беспомощной, состарившейся Жанне берет в свои крепкие руки Розали — ее бывшая горничная, простая крестьянка, та, что тоже была жертвой Жюльена? Но в отличие от Жанны, трудясь всю жизнь, она сохранила стойкость духа, моральные и физические силы, умение не только за себя постоять, но и бывшей своей госпоже стать опорой. В отличие от Жанны, вырастившей безвольного и эгоистичного неудачника, она воспитала сына-труженика. Параллель и противопоставление Жанна — Розали наполнены важнейшим смыслом: Мопассан видит нравственную силу, стойкость, жизненную мудрость трудового народа. И ведь это из уст крестьянки Розали звучит последняя фраза книги: «Жизнь, что ни говорите, не так хороша, но и не так плоха, как о ней думают» (II, 357). Это слова о том, что не нужны ни розовые, ни черные очки. О том, что каждый должен обрабатывать свой сад — животворящую ниву жизни.
В первом романе воплотился общий взгляд писателя на жизнь: горечь его наблюдений над судьбой личности в недобром мире, надежда на то, что можно все-таки сохранить человеческое в человеке.

КАК ДЕЛАЕТСЯ КАРЬЕРА

Мопассан принадлежал к поколению, которое пережило в молодости позор Седана, видело, как после трагической гибели Коммуны «Париж заселялся вновь», как в 70-х годах поднимала голову реакция — клерикалы, битые генералы, наспех перекрасившиеся монархисты, спевшиеся с «республиканскими» денежными тузами и промышленными магнатами. «Я требую уничтожения правящих классов, этого сброда красивых, тупоумных господ, которые копаются в юбках старой набожной и глупой шлюхи, именуемой высшим обществом...» — писал в 1877 году в письме Флоберу Мопассан, охваченный ненавистью к клике Мак-Магона.
В 80-х годах негодование, прозвучавшее в этих словах, сменяется презрением, глубоким скепсисом, во многом воспринятым у Флобера, но всего более порождаемым господством гнусного политиканства, пошлости, политическим застоем и безвременьем. Недолгая писательская жизнь Мопассана совпала с периодом правления республиканцев-оппортунистов, которые, по словам Энгельса, «оказались настолько продажными, что далеко оставили за собой в этом отношении даже Вторую империю» (1). Начиналась новая полоса жизни Франции; Третья республика, по ядовитому замечанию Щедрина, обеспечила буржуа «сытость, спокой и возможность собирать сокровища» (2), широко открыв ловким проходимцам и продажным политикам возможность делать карьеру, соревноваться в служении денежным тузам. Эпоха диктовала автору «Пышки» и «Жизни» новые темы.
------------------------------
1. К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. XXVII, стр. 489.
2. Н. Щедрин (М. Е. Салтыков), Полное собрание сочинений, т. XIV, Л., Гослитиздат, стр. 200.
--------------------------------
1885 год был примечательным в истории французской литературы. В этом году умер великий романтик и правдолюбец Виктор Гюго. Ив этом же году появились на свет две книги, в которых на весь мир прозвучала суровая, отнюдь не романтическая правда о капиталистической Франции: «Жерминаль» Золя и «Милый друг» Мопассана.
После лирического романа о печальной судьбе наивной, чистой, пассивной женщины-неудачницы, о человеке-жертве, Мопассан пишет роман карьеры, книгу о наглом, энергичном, неудержимо активном и бессовестном завоевателе жизни, создает тип победоносного подлеца, тип мужчины-проститутки, пышно произрастающий на почве буржуазной прессы.
Бациллы всеобщей продажности и развращенности наполняют атмосферу, в которой живут герои романа. Продаются газеты, депутатские голоса, сведения и убеждения, таланты и способности, стихи и проза, продается любовь «всех сортов» — от грубой чувственности до романтических томлений и «пламенных страстей».
В этой атмосфере и «оперяется» Жорж Дюруа для своего полета к вершинам успеха. Читатель встречается с ним, когда этот сын деревенского трактирщика, бывший вахмистр колониальных войск служит мелким чиновником, получает грошовое жалованье. Вот он идет по вечернему Парижу, с завистью и ненавистью глядя на богатых господ, сидящих за столиками бесчисленных кафе,— а он не может себе позволить лишнюю кружку пива. «Попадись бывшему унтер-офицеру кто-нибудь из них ночью в темном переулке,— честное слово, он без зазрения совести свернул бы ему шею...» И, вспоминая о своих мародерских «подвигах» в Алжире, Дюруа с грустью думает: «В Париже — не то. Здесь уже не пограбишь в свое удовольствие...» (V, 8).
Но полагает так Жорж Дюруа лишь по неопытности и провинциальной наивности. Скоро он убедится в том, что в Париже полное раздолье для грабежа,— только нужно знать, как за это взяться. Мелкая и грязная газетка «Французская жизнь» (заглавие не случайно!), куда его устраивает бывший однополчанин, становится для него первой школой поведения в парижских джунглях, работа в газете приобщает его к миру политики, финансов, кулис, света и полусвета, знакомит с изнанкой парижской жизни, с кухней всех политических и деловых махинаций.
В отличие от своих литературных предшественников — юных героев Стендаля и Бальзака, предпринимающих «охоту за счастьем»,— Жорж не переживает мучительного конфликта с собственной совестью: с величайшей легкостью, с великолепным чувством довольства собой движется он по пути полного нравственного одичания. «Милый друг» — никак не роман утраченных иллюзий, скорее это роман о «повышении квалификации» разбойника, с радостью убеждающегося в том, что все «одним миром мазаны» и что вся разница между людьми — в цене, за которую их можно купить.
А «учителей» у него достаточно. Это и Форестье — добродушный и недалекий человек, первым обративший внимание Жоржа на то, какую роль может сыграть его успех у женщин. Это и мелкий репортер Сен-Потен, «король» парижских сплетен, это и владелец газеты банкир Вальтер. Особенно многому учится Дюруа у женщин: г-жа де Марель и Мадлена Форестье с их спокойным цинизмом и прекрасным знанием законов войны всех против всех дают Жоржу ценнейшие советы, помогают ему освободиться от остатков провинциальной наивности.
Способный ученик, он скоро затыкает за пояс своих «учителей», всех обводит вокруг пальца, обманывает, обкрадывает, живет за счет женщин, пользуется услугами их мужей и любовников, эксплуатирует и использует каждого, с кем сталкивает его судьба. Одна из ключевых сцен романа: Дюруа, еще только начавший свою карьеру, наблюдает зимним утром кавалькаду всадников, прогуливающихся в Булонском лесу; перед ним проносятся представители самых верхов парижского света, а он знает грязную подноготную каждого из этих людей. «Экий сброд! — повторяет он.— Шайка жуликов,шайка мошенников!» Невольное уважение Дюруа вызывает среди всех промчавшихся мимо него лишь роскошная куртизанка, нагло выставляющая напоказ свою продажность. «Быть может, он смутно сознавал, что между ним и ею есть нечто общее... и что он достигнет своей цели столь же смелыми приемами» (V, 127).
Роман карьеры и «воспитания чувств» стал и политическим романом-памфлетом. Жизнь Третьей республики с ее большими и малыми «панамами» давала Мопассану обильный материал. Бывая в светских салонах, дверь которых ему открыла литературная слава, он не терял остроты своего насмешливого и внимательного взгляда. Однажды один богатый банкир, на обеде у которого присутствовал Мопассан, попросил его дать идею для устройства грандиозного бала, который должен поразить Париж: «Вы писатель, у вас должно быть воображение».— «Я советую вам, сударь, устроить бал воров,— ответил Мопассан.— Уверен, что успех будет колоссальный».
В современном обществе Мопассан сумел усмотреть разительные черты загнивания, симптомы приближающейся империалистической эпохи. Недаром через весь роман проходит убийственно злое разоблачение колониальных аппетитов и авантюр французских буржуа.
Торжественное бракосочетание Жоржа Дюруа с наследницей миллионера достойно завершает роман. Вчера еще репортер скандальной хроники, невежда и шантажист, хам, способный избить женщину, стал столпом общества; венчание в церкви Мадлен — это почти венчание на царство: милый друг будет царить над приветствующей его и завидующей ему толпой «всего Парижа», и, выходя из церкви, он не случайно видит силуэт Бурбонского дворца, где заседает палата депутатов.
«Bel ami» победил, он у власти. Но до какой же степени упала способность мещан к самозащите, если они вручают судьбы свои в руки, столь ненадежных людей!» — писал А. М. Горький.
Л. Н. Толстой, отмечая негодование Мопассана «перед благоденствием и успехом грубого, чувственного животного», с волнением говорил о том, что в романе содержится суровый приговор буржуазному обществу: «Погибло и погибает все чистое и доброе в нашем обществе, потому что общество это развратно, безумно и ужасно».

«КУСКИ ЖИЗНИ»

Рассказывая о работе над своим третьим романом, Мопассан писал матери: «Это будет довольно краткая и очень простая история; сходства с «Милым другом» не будет никакого» (XII, 199). Действительно, вместо шумного и душного Парижа с его сутолокой честолюбий, перед читателем «Монт-Ориоля» — спокойная сельская Овернь; действие романа развертывается среди живописных долин, окаймленных горами. Роман был задуман как история страсти, «очень живой и очень поэтической» (XII, 202). Но вместе с тем «Монт-Ориоль» — история «дела» в буржуазно-предпринимательском смысле этого слова, рассказ об организации курорта, о том, как пленительная природа Оверни с ее мягким климатом и обильными минеральными источниками становятся сферой приложения коммерческих вожделений.
На земле, принадлежащей богатому крестьянину Ориолю, забил новый источник, и вот на наших глазах возникает новый курорт, развертывается предпринимательский ажиотаж, стихия корысти и жажда наживы захлестывают мирный, тихий край. Инициатор и организатор всего дела — банкир Андерматт развивает бурную деятельность, ставит предприятие на широкую ногу, создает грандиозную рекламу, ловко подкупая медицинских светил, которые обеспечивают курорту приток больных.
Андерматт — энтузиаст и фанатик предпринимательства, энергия его неистощима. По-своему не злой и не скупой, он, однако, человек лишь наполовину, «человек-автомат, предназначенный для подсчетов, расчетов и всяких денежных манипуляций» (VII, 44); он убежден, что все должно принадлежать ему единственно в силу могущества его кошелька. Привычка оценивать все с точки зрения рыночной стоимости, по существу, уничтожила у него способность к непосредственно-чувственному восприятию жизни и к нравственно-эстетической ее оценке.
Но самое грустное, что, руководствуясь лишь «денежным» принципом, Андерматт не ошибается: история курорта Монт-Ориоль подтверждает, что всё и всех можно купить. Хитрят, торгуются, ловчат прижимистые овернские кулаки — отец и сын Ориоли. Плутует и шантажирует богатых господ старый пройдоха и притворщик папаша Кловис. Пускаются во все тяжкие в погоне за пациентами почтенные мужи медицины, — Мопассан беспощаден к стяжателям и шарлатанам с дипломами, врачей: целая галерея их гротескных фигур характеризует последнюю степень торгашеского извращения этой благороднейшей из профессий.
Таковы люди «дела». Но еще отвратительнее светский бездельник граф Гонтран де Равенель. Бравируя принципиальным паразитизмом, он цинично торгует своим графским именем, гоняясь за столь необходимым ему приданым. Впрочем, действует он по указке своего шурина и кредитора Андерматта, над которым смеется, но от которого целиком зависит.
Казалось бы, всем этим изуродованным расчетом и корыстью людишкам противопоставлен Поль Бретиньи, своего рода антипод Андерматта. Это человек, считающий себя абсолютно враждебным всякому делу; для него только в чувствах, в ощущениях, в созерцании красоты смысл жизни. Любовь Бретиньи и юной Христианы, жены Андерматта, кажется огоньком подлинной человечности. Но затем оказывается, что для Бретиньи его вражда и презрение к грубой прозе делячества лишь удобная поза богатого рантье-сибарита, средство маскировки от себя и других своей социальной никчемности, эгоизма, неспособности к настоящей любви. С холодной жестокостью он разбивает чувство Христианы и женится на Шарлотте Ориоль, которая принесет ему богатое приданое. Трагедия Христианы — «обманутой, загубленной, кроткой, слабой, одинокой, всегда одинокой, милой женщины» (Л. Толстой)— это трагедия «бесполезной красоты», трагедия человечности в бездушном мире корысти и эгоизма.
В конце 80-х годов Мопассан написал еще три романа: «Пьер и Жан», «Сильна как смерть», «Наше сердце». В них по-прежнему проницательный взгляд большого художника, та же установка: изображать «только жизнь, «куски жизни» без интриги и грубых приключений» (XII, 177), как писал Мопассан, ссылаясь на опыт Тургенева.
И все более заметное сужение охвата социальной жизни, стремление перенести центр тяжести на исследование глубин сознания и чувствований героя. Все сильнее окрашивается пессимизмом, ощущением безысходности общая картина бытия...
Но и в поздних романах он сумел сказать много честной и горькой правды. Проникновенный психологический зтюд о зависти в романе «Пьер и Жан» выявляет также ложь, лицемерие, на которых покоится буржуазная семья. Перед нами семья бывшего парижского ювелира, живущего в Гавре на скромную ренту... Сам г-н Ролан — добродушный старик, фанатично увлеченный рыбной ловлей, которой посвящает все свое время. Его супруга, стареющая, но красивая еще женщина. Их сыновья, Пьер и Жан, недавно получившие дипломы врача и адвоката и только готовящиеся начать самостоятельную жизнь; они с почтением относятся к отцу, нежно любят мать... Роман начинается безмятежной картиной морской прогулки, совершаемой семьей в рыбачьей лодке г-на Ролана. И эту безмятежность не нарушает невинное соперничество братьев в ухаживании за молодой вдовой г-жой Роземильи...
Но вот в мирную жизнь заурядных буржуа вторгается драма, и от вчерашнего спокойствия не остается и следа, только туповатый и самодовольный г-н Ролан продолжает пребывать в блаженном довольстве. Младший брат Жан неожиданно получает богатое наследство скончавшегося в Париже «друга дома», а Пьер, смертельно завидуя брату, начинает доискиваться причины оказанного Жану предпочтения, уличает мать в адюльтере и подвергает ее жестокой нравственной пытке. Жизнь матери и сыновей отныне отравлена: как в драмах Ибсена, прошлое становится страшной и мучительной силой, оно не только совлекает покровы мнимого благополучия и разрушает иллюзии, но и выявляет истинные масштабы человеческих характеров.
Увы, это не крупные масштабы. Мелок и эгоистичен Пьер, с его дешевым гамлетизмом, с его комплексом неудачливости; в роли судьи собственной матери он ищет своего рода моральной компенсации за удачу, выпавшую на долю брата. Мелок Жан, недалекий человек, боящийся всякой сложности, упивающийся «привалившим счастьем» и готовый уже считать, что счастье это вполне им заслужено, — ведь именно его полюбила очаровательная г-жа Роземильи. Печальна участь г-жи Ролан — женщины, много пережившей и в несчастливом браке, ив счастливом адюльтере; жизнь ее была полна страданием и... ложью.
Мопассан не очень строго судит своих героев, — такими сделали их нравы, обстоятельства, общий строй жизни. Слегка окрашенная презрением жалость — таково отношение автора к людям, для которых ложь удобнее правды, ведь правда для них — непосильный груз. Недаром в письме к матери Мопассан заметил, что книга его «хороша... но это — жестокая книга» (XII, 224).
В романе «Сильна как смерть» дан поразительный по психологической глубине анализ страданий стареющего человека, художника Оливье Бертена: в безнадежной любви к юной дочери своей многолетней любовницы он безуспешно стремится вернуть «утраченное время», возвратить молодость. Но не потому ли вечная драма старости оказывается такой разрушительной и жестокой для Бертена, что он погиб как творческая личность, изменив своему таланту художника-реалиста во имя суетного успеха в светском обществе? «Сильна как смерть» — роман о враждебности нравственной атмосферы буржуазного мира подлинному искусству: об этом Мопассан много размышлял в последние годы жизни...

ВЕЛИКИЕ ГОРЕСТИ МАЛЕНЬКИХ ЛЮДЕЙ

«Это ведь я снова привил во Франции вкус к рассказу и новелле» (XII, 303),— не без гордости отмечал Мопассан на исходе своего пути. Действительно, он не только возродил интерес к старинному жанру, но и поднял его до уровня высокого и тонкого искусства, сделал его средством смелого и глубокого постижения жизни.
Рассказы Мопассана населены его современниками — французами и француженками всех возрастов, всех рангов, профессий и состояний. Кажется, не столь уж широк был его личный жизненный опыт, а какое поразительное многообразие социальных типов и человеческих характеров, какое богатство знания жизни и наблюдений над различными житейскими ситуациями и отношениями находим мы в его новеллистике! Парижане - и провинциалы, штатские и военные, поместные дворяне и осколки столичной аристократии, лавочники и рантье, министерские чиновники и провинциальные аптекари, фермеры и батраки, рыбаки и мастеровые, священники и трактирщики, бродяги и проститутки, люди «света» и «полусвета»,— да ведь это едва ли не вся Франция предстает перед нами, показанная в разнообразнейших событиях, происшествиях, случаях. Мопассан обладал удивительным умением улавливать внутренний драматизм буден. «В иных встречах, в иных сплетениях событий, не представляющих на первый взгляд ничего исключительного,— писал он, — сокровенная сущность бытия проявляется гораздо ярче, чем в нашей повседневной жизни» (VIII, 448).
Мир рассказов Мопассана замечателен не только богатством человеческих характеров, но и многообразием настроений, тональности, авторской интонации. В одних рассказах, выдержанных в строго объективной, «безличной» манере, обнажается грубая проза жизни, ее грязь и жестокость. Другие искрятся авторской иронией, то добродушной, то лукавой, то гневной, саркастической. Одни полны галльского юмора, комизма характеров и положений, оглушительного веселья, заставляющих подумать об истоках мопассановского искусства в средневековых фаблио, у Рабле и в новеллах. Возрождения, в скабрезных сказках Ла-фонтена. В других рассказах преобладает грустно-элегический тон или печальные раздумья, звучит голос Лирика, тонко чувствующего поэзию природы, красоту редких проблесков истинного, бескорыстного чувства, доброй человечности.
Мало кто среди писателей конца XIX века умел так замечать смешное в жизни и так смеяться, как Мопассан. Юмор его глубоко национален, недаром он так ценил Рабле, считая, что в нем «навсегда воплотился национальный гений», недаром так чуток он был к острому, меткому слову и в очерки «На воде» включил даже своего рода исторический обзор французского острословия с целой серией примеров — mots, сказанных знаменитыми людьми Франции. Сколько потешных ситуаций в его рассказах!
Помните, как проучили одного ветреника две его любовницы, сумевшие тайком сговориться при помощи... булавок, воткнутых в обои над кроватью?! («Булавки».) Или — какое превращение претерпевает строгая добродетель почтенной госпожи Кергаран, квартирной хозяйки: стоя на страже чести и репутации своего дома, она выдворяет девицу, которую привел к себе молодой квартирант, чтобы с успехом ее заменить -(«Хозяйка»).
Вчитаемся поглубже — и мы увидим, что очень редко юмор Мопассана остается беззлобным, безобидно-развлекательным. Чаще всего забавная, смешная ситуация выявляет уродство жизни.
Где кончается смешное и начинается страшное в истории о том, как «персонал» провинциального публичного дома в полном составе, во главе с хозяйкой, отправился в деревяю для участия в семейном торжестве — первом причастии девочки? («Заведение Телье».) Пьяные матросы — французы, распевающие Марсельезу, и англичане, горланящие «Правь, Британия»,— осаждают опустевший дом, к дверям которого приклеено бесподобное объявление «Закрыто по случаю первого причастия»; в деревенской церкви девицы из заведения, принятые за важных городских дам, умиляются и плачут навзрыд — и вот за ними рыдает уже вся церковь. Конечно, смешно. Но как близко здесь смешное соприкасается со страшным, как незаметно одно переходит в другое, создавая тот глубокий иронический подтекст, который доносит до читателя — сквозь объективную, «безличную» манеру повествования — собственный голос Мопассана, одновременно и насмехающегося над нелепостью и пошлостью жизни и страстно негодующего против них.
В рассказе «Одиночество» двое друзей идут по Елисейским полям. Чудесный вечер, на скамейках тени бесчисленных парочек, сливающиеся в одно пятно: люди жаждут любви, предаются ее сладостной иллюзии. И один из друзей поверяет другому настойчиво преследующую его мысль: «Больше всего страдаем мы в жизни от вечного одиночества, и все наши поступки, все старания направлены на то, чтобы бежать от него... Что бы мы ни делали, как бы ни метались, каким бы ни был страстным порыв наших сердец, призыв губ и пыл объятий,— мы всегда одиноки... Мы дальше друг от друга, чем звезды небесные, а главное больше разобщены, потому что мысль непостижима» (VI, 136, 137).
Эти раздумья часто преследуют Мопассана; они кажутся ему горьким обобщением нелегкого опыта собственной жизни, итогом наблюдений над людьми. Беда Мопассана состояла в том, что выводы, подсказанные изучением буржуазного общества, тронутого распадом, нередко казались ему абсолютной истиной. И тогда идеи биологического фатализма или постулаты шопенгауэровского пессимизма представлялись ему неким мрачным разъяснением жестокого неблагополучия, царящего в мире. Так появляются — и в очерках, и в письмах, и в рассказах — полные боли и горечи слова «о бесполезности всего на свете, о бессознательной жестокости мира, о безнадежности будущего» (XII, 79), о тщете всех человеческих свершений, мысли, науки и искусства (VII, 284—285).
Эти настроения с годами усиливались, окрашивая многие произведения писателя тонами тоски, безысходности; человек оказывался в них беспомощным перед безжалостно разрушительным временем, перед слепыми силами судьбы, не умеющим понять, зачем он живет, что ему нужно, способным лишь сожалеть о бессмысленно прожитой жизни.
Все это так, и тщетно стали бы мы «подтягивать» Мопассана до близких нам взглядов исторического оптимизма. Важно другое: пессимизм не породил в нем презрительного безразличия к людям; не убил жалости, сочувствия к страдающему человеку, чувства боли за его несчастия, ненависти ко всему, что уродует в нем человеческое, не лишил писателя страстного стремления уловить и утвердить редкие, но прекрасные проблески человеческой чистоты, красоты и бескорыстия.
Мопассан говорил, что от других людей писатель отличается особенной чувствительностью, которая «превращает его как бы в человека с содранной кожей» (VII, 309): все впечатления повседневности, все виденное глубоко врезается в него, порождая целую цепь ассоциаций, образов, мыслей. Вот на проспекте Оперы, среди веселой толпы, опьяненной майским солнцем, он заметил старушку, согнутую в три погибели, одетую в жалкие лохмотья; «она шла, с таким трудом волоча ноги, что мое сердце чувствовало не меньше ее самой, а может быть, и больше муку при каждом ее шаге» (VII, 309). И писатель думает о крестном пути этой старухи — от булочной до ее мансарды, о непрерывном страдании, живущем в ней, о страшной нищете одиноких стариков, «у которых нет ни надежд, ни детей, ни денег — ничего, кроме надвигающейся смерти» (VII, 310).
Не только «видный миру смех», но и «невидимые миру слезы» запечатлены в его рассказах. Через них тянется целая вереница несчастных женщин, несущих сквозь жизнь трагедию похороненных надежд, загубленной любви, непонятых, никому не нужных, одиноких. Таких, как мисс Гарриэт, старая дева-англичанка, наивно-восторженная, стыдливая, трогательно-чудаковатая. Со всем пылом своего одинокого, истосковавшегося по участию сердца она полюбила, не смея и себе самой признаться, молодого художника, своего соседа по табльдоту; увидев однажды, как он обнял в укромном углу служанку, она бросается в колодец («Мисс Гарриэт»).
Вот умирает суровая, нелюдимая женщина, всю жизнь прожившая одинокой, в заботах о хозяйстве,— и в предсмертных видениях оживают ее затаенные мечты: ей кажется, что возле нее дети и муж — их никогда не было,— и бесконечной нежностью полны ее последние слова. А на самом деле возле нее — равнодушные родственники, пошляки, с нетерпением ждущие ее конца и озабоченные, чем бы закусить («Королева Гортензия»). Сколько таких одиноких людей встретим мы на страницах книг Мопассана!
Мир человеческих бед у Мопассана поразительно разнообразен. Перефразируя Толстого, он мог бы сказать, что каждый несчастный человек несчастлив по-своему. И вот метафизический пессимизм отступает перед богатством социальной конкретности, перед точностью социальных адресов. Еще во времена своего литературного ученичества и министерской службы Мопассан обдумывал большую творческую тему, которую назвал немного по-бальзаковеки: великие горести маленьких людей. Этих людей он постоянно видел вокруг себя, отлично, до тонкостей знал их убогую жизнь. В очерках «На воде», полных «сердца горестных замет», он с волнением писал о служащих, живущих на восемьсот франков в год, как о «наиболее достойных жалости из всех несчастливцев»,— и здесь зерно целой серии грустных рассказов. «Все дни, все недели, все месяцы, все времена года и все годы похожи друг на друга. В тот же час приходят на службу, в тот же час завтракают, в тот же час уходят домой — и так от двадцати до шестидесяти лет... Вся жизнь проходит в маленьком, темном служебном помещении, сохраняющем все тот же вид, с теми же зелеными папками. Туда входят молодыми, в час бодрых надежд. Оттуда выходят стариками, которым осталось умереть...» (VII, 331). Десятилетия без событий, без перемен — и не заметишь, как усы из белокурых стали седыми, как прошла жизнь.
Об этом задумался однажды старый бухгалтер, дядюшка Лера. Теплым весенним вечером он вышел на людный бульвар из своей конторы, где проработал сорок лет, от которых не осталось ничего, никакого даже воспоминания. «И вдруг словно плотная завеса разорвалась перед ним: он увидел все убожество, все беспросветное убожество своей жизни, убожество прошлого, убожество настоящего, убожество будущего, годы старости, так похожие на годы юности, и понял, что ничего нет впереди, ничего позади, ничего вокруг, ничего в сердце, ничего нигде» (IV, 241). И дядюшка Лера не вернулся в свою пустую, одинокую комнату. Он повесился («Прогулка»).
В повседневной жизни маленьких людей Мопассан открывает множество человеческих драм, источники которых и в трудности сводить концы с концами, и в вечных потугах скрыть свою бедность, казаться «не хуже других», и в жалкой беспомощности перед случаем. Судьба редко бывает к ним милостива, а стоит им позволить себе какую-нибудь радость, в чем-то выйти за пределы своей убогой повседневности, как жизнь немедленно жестоко их наказывает.
Для семьи бедного чиновника Гектора де Грибелена загородная прогулка в карете — это настоящий праздник, неслыханное расточительство. И надо же, чтобы сам отец семейства, сопровождающий карету верхам (он ведь родом из дворян и очень счастлив, что его видят гарцующим на коне), сбил с ног зазевавшуюся старуху, которую за его счет помещают в больницу. А так как хитрая старуха никак не хочет выздоравливать, бедняги решают взять ее к себе в дом,— может быть, так выйдет дешевле. Нелепая, смешная история, но сколько в ней острой характерности персонажей, сколько горестной иронии: где тонко, там и рвется! («Верхом».)
А вот другая драма. Молодая женщина, жена мелкого чиновника, получает приглашение на большой бал в министерстве. Для нее, мечтающей о роскоши, комфорте, изысканном обществе и страдающей от бедности своего жилья, от убожества своей скудной жизни, этот бал — незабываемое событие. Но, вернувшись домой, она с ужасом обнаруживает, что потеряла бриллиантовое ожерелье, которое одолжила у богатой подруги. Для семьи, живущей на грошовый оклад, покупка колье за 34 тысячи франков — это катастрофа: приходится на много лет залезать в долги, в кабалу, окунуться в нищету... А через несколько лет огрубевшая, постаревшая от нужды и забот г-жа Луазель встречает подругу, по-прежнему красивую и молодую, и случайно узнает, что потерянное ею ожерелье было фальшивое. «Как изменчива и капризна жизнь! Как мало нужно для того, чтобы спасти или погубить человека!» («Ожерелье», IV, 310.)
Судьба, случай, рок у Мопассана — судьи беспощадные, но не слишком справедливые: как правило, суровы они к людям беззащитным, неимущим, к тем, кто далек от богатства и власти.

«ВЕЛИКИЙ ЖИВОПИСЕЦ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО БЕЗОБРАЗИЯ»

Мир, отраженный Мопассаном в его рассказах, не только смешон, нелеп и печален. Главное — он отвратителен, гнусен, бесчеловечен. «Мы живем в буржуазном обществе,— писал Мопассан.— Оно ужасающе посредственно и трусливо. Никогда, может быть, взгляды не были более ограниченны и менее гуманны» (XI, 274). И вслед за своим учителем Флобером он повсюду различает эту посредственность и трусливость, торжествующее скудоумие, гротескное уродство и зоологический эгоизм собственника-буржуа — центральной фигуры французской жизни его времени. Порой ему начинало даже казаться, что глупость, самодовольная пошлость универсальны и непобедимы, что это черты современного цивилизованного человечества. И вот горечь сарказма начинает звучать в его голосе: «Боже, как уродливы люди! .. Человеческая порода — самая отвратительная из всех... Чтобы составить галерею гротесков, способных рассмешить и мертвеца, достаточно взять первый десяток встречных...» (XII, 320).
Иногда ему хочется быть «сатириком-сокрушителем, свирепым и насмешливым комедиографом, Аристофаном или Рабле» (XII, 324). Но верный ведущим принципам своей эстетики, он редко изливает свое негодование в гневных тирадах и обличительных филиппиках,— как и Флобер, он хочет, чтобы читатель извлекал урок «в силу самих изображаемых фактов» (XI, 207). Искусству Мопассана свойственна высокая реалистическая объективность, но никак не натуралистический объективизм. Оно не безоценочно: оценка, беспощадное осуждение страшного и пошлого мира заключены и в обрисовке характеров, и в способах их реалистической типизации, и в сюжете, и в композиционном решении произведения.
Начиная с «Пышки», удивительно многообразная и убийственно меткая ирония является главным художественным оружием Мопассана, основным средством, организующим читательское восприятие и оценку персонажей. Вслед за спутниками Пышки, этими «честными мерзавцами», Мопассан изобразил в своих новеллах целую галерею обывателей-буржуа. Отвращение, презрение, порой брезгливую жалость вызывает их духовное убожество, страшная ограниченность и приземленность их помыслов и стремлений, мелочность и бесхарактерность.
Предметом злой иронии становится противоречивость и расщепленность их мелких душ, грошовая внутренняя «борьба» между стыдом и жадностью, тщеславием и выгодой, остатками совести и животным эгоизмом. Полные внутренней иронии сюжетные ситуации новелл Мопассана как раз и обусловливают такие психологические коллизии, помогают «вывернуть наизнанку» душонки обывателей.
Столоначальник г-н Лантен потрясен до обморока, когда выясняется, что драгоценности его недавно умершей молодой жены отнюдь не фальшивые, как он полагал, а стоят целое состояние. Откуда она могла их взять? Очевидно, у молодой женщины была какая-то неведомая ему и уж, конечно, не безгрешная вторая жизнь. Г-н Лантен ощущает и стыд, и горечь... Да, но ведь, черт возьми, это все теперь по праву принадлежит ему! Ради этого можно и проглотить недвусмысленные усмешки ювелира. Он теперь богат, а в богатстве — утешение, в нем — оправдание всего, выполнение самых дерзких мечтаний: теперь можно не служить, подать в отставку, пожить в свое удовольствие. «Первый раз в жизни ему не было скучно в театре, а ночь он провел с проститутками» (V, 81). Маленький, жалкий, духовно нищий человечек — как на ладони («Драгоценности»).
А чего стоят «убеждения» мещанина! Вот дядюшка Состен, страстный враг церкви, на каждом шагу рекламирующий свои передовые взгляды и вместе с тем подверженный глупейшим суевериям. Стоило ему испугаться желудочного расстройства, и этот вольнодумец и масон легко попадает под влияние ловкого иезуита, сумевшего добиться от него завещания в свою пользу («Мой дядя Состен»). Вот претенциозный тупица г-н Сакреман, с детства одержимый дурацким тщеславием: во что бы то ни стало он хочет получить орден Почетного легиона. Он пишет нелепейшие брошюры, занимается бесполезнейшими разысканиями в провинциальных (библиотеках, а тем временем депутат, друг дома, взявший на себя хлопоты о награде, приятно проводит время с его женой. В конце концов, едва не застав жену на месте преступления, г-н Сакреман с восторгом узнает, что «хлопоты» увенчались успехом: он получил вожделенный орден за... «особые заслуги» («Награжден орденом»).
Новеллы Мопассана настигают буржуа повсюду, вплоть до тайников его частной, семейной жизни. В интимнейших, естественнейших человеческих отношениях особенно отчетливо обнаруживается двоедушие, грязное корыстолюбие, мелкая завистливость этих людей. Пристально наблюдая буржуазную семью, рассматривая ее — вслед за Бальзаком — со всех сторон и во всех «разрезах», Мопассан не обнаружил в ней подлинных человеческих чувств, не нашел в ней любви; напротив, перед читателями его рассказов раскрылось ужасное увядание и перерождение этих чувств, извращение человечности.
Унылая, безлюбовная атмосфера царит в семейной жизни мопассановских чиновников и буржуа. Зримо и осязаемо умеет Мопассан воссоздать неподвижный и топкий, как стоячее болото, быт. Перед нами всего только одни сутки в семье чиновника Каравана («В лоне семьи») — пожилого, неумного человечка, одновременно и напыщенного и как будто бы на всю жизнь чего-то испугавшегося. За эти сутки происходят важные для него события: умирает старая скряга — 90-летняя мать Каравана. Караван горюет, наполовину искренне, наполовину потому, что принято горевать. Его супруга, давно мечтавшая о смерти свекрови, срочно велит мужу перетащить из комнаты покойницы часы и комод, чтобы изъять эти вещи из наследства, которое придется делить с сестрой Каравана. Назавтра в квартире с утра толчется народ: соседки хотят поглазеть на покойницу; к траурному обеду приезжают сестра Каравана с мужем-социалистом, готовым к бою за наследство старухи. И вдруг конфуз: «покойница» выходит к столу. Оказывается, с ней был лишь затяжной обморок. Пообедав, старуха поднимается к себе, не преминув напомнить растерявшемуся сыну, чтобы он перенес обратно комод и часы. А г-н Караван и так совершенно обескуражен: ведь он не пошел на службу из-за кончины матери,— что же он скажет теперь своему начальству?
Через необычное Мопассан удивительно глубоко и точно раскрывает закономерное — бесконечную мизерность всех «измерений» духовного мира скучных, сереньких, жалких людей, постоянно живущих под властью больших и малых страхов. Караван боится всего — немилости начальства, продвижения сослуживцев по министерству, упреков жены, презрения собственных детей; он боится, что -недостаточно солидно выглядит для кавалера ордена Почетного легиона, что старуха-мать обойдет их в завещании, что жена подерется с его сестрой... Конечно, страхи Каравана смешны и ничтожны, как и он сам. Но в лоне семьи действительно страшно — столько недоброго сумел разглядеть Мопассан в этой мельчайшей клеточке буржуазного общества.
Вот вполне респектабельная буржуазная семья, для которой ежедневным «безобидным» развлечением служит издевательство над дедом-паралитиком («Семейка»). Вот чиновничья семья, многие годы жившая надеждой на капиталы уехавшего в Америку дяди Жюля, бежит, как от чумы, от этого своего родственника, узнав его в нищем старике («Мой дядя Жюль»).
А вот целая семейная повесть. Усердный, «подающий надежды» чиновник Лезабль женится на дочери своего сослуживца Коре, единственной наследнице богатой тетки. Однако после смерти старухи выясняется, что супруги могут вступить в права наследства лишь после рождения у них ребенка, в противном случае через три года они лишатся этих прав, и миллион (целый миллион!) навсегда уплывет из их рук. Время идет, а никаких признаков страстно ожидаемого прибавления семейства не видно. Домашняя жизнь Лезаблей отравляется взаимными упреками, обвинениями, злобным отчаянием людей, теряющих надежду на богатство. Но вот в доме начинает бывать сослуживец Лезабля Маз, пользующийся репутацией сердцееда. И вскоре радостная весть о том, что Кора ждет ребенка, весть, означающая исполнение всех надежд и желаний, устраняет какие бы то ни было недоразумения между супругами, укрепляет мир и любовь в семье. Лезабли получают тетушкин миллион, приобретают загородную виллу и приобщаются к сонму богатых и респектабельных собственников («Наследство»). Миллион, вначале такой реальный, затем уплывающий из рук и, наконец, обретенный, заполняет все мысли, деформирует чувства, растаптывает совесть маленького человечка.
Любовь занимает центральное место в творчестве Мопассана — от стихотворений, воспевающих буйную раскованность страстей, и до последних новелл, написанных смертельно больным человеком. В любви он видит истину бытия, торжество животворящих сил жизни, воплощение единства человека с природой, единственную возможность человеческого счастья. О любви он постоянно размышлял как о проблеме философской, социальной, культурно-исторической, эстетической.
Собирая в книге «На воде» свои наиболее важные мысли о мире и человеке, обрамленные рассказом о плавании на яхте «Милый друг», Мопассан включил сюда и воспоминания о промелькнувших перед ним двух любящих, силуэты которых «наполняли собой бухту, ночь, небо,— так струилась от них любовь, распространяясь по всему горизонту, придавая им великое и символическое значение... Мимо меня близко-близко прошло счастье, которого я никогда не знал, смутно понимая, однако, что оно лучшее из возможных на свете» (VII, 301,302).
Этот образ нежной и торжествующей любви вошел в рассказ «Лунный свет». Силуэты двух любящих на фоне ночного сада, залитого тревожным сиянием лунного света, сокрушают угрюмую нетерпимость старого аббата с воинственным именем Мариньян: догматизм аскета оказывается беспомощным перед лицом юной любви, окруженной неумирающей красотой природы.
«Я чувствую, что только в любви правда»,— говорил Мопассан близкому другу. Но почти все свое творчество он посвятил изображению того, как люди на каждом шагу опошляют, оскверняют, топчут любовь, как она превратилась в предмет купли и продажи, в источник бесчисленных страданий, в средство наживы, карьеры, порабощения, как гибнет человеческое и побеждает звериное.
На протяжении многих десятилетий представление о Мопассане как писателе «неприличном», полузапретном поддерживается ханжеством мещанина и его тайным пристрастием к «клубничке». Между тем в громадном большинстве случаев эротическая тема у Мопассана — мощное и меткое оружие социальной критики.
Адюльтер и проституция — эти вечные спутники буржуазного брака-сделки — накладывают неизгладимую печать грязи и пошлости на самый характер любви в мире, где живут герои Мопассана. Вот почтенный господин загорается страстью к своей бывшей жене: теперь она привлекает его именно потому, что стала чужой женой («Реванш»). Вот светская дама заставляет распутника-мужа оплачивать свои ласки, утонченно имитируя дорогую кокотку («У постели»). Очаровательная баронесса де Гранжери уже просто «из любви к искусству» соревнуется с живущей напротив проституткой и весьма преуспевает в этом («Знак»), а не менее обворожительная баронесса де Фрезьер скуки ради соблазняет крестьянского юношу-лакея и глумится над ним («Иосиф»).
Г-жа Агган едет на свидание, с тоской думая о том, как надоели ей всегда одни и те же слова, жесты, привычки любовника. И вот она «нечаянно» попадает в гости к другому поклоннику — пошлейшим образом начинается новая, столь же пошлая связь («Свидание»). С какой силой и горечью раскрыл Мопассан прозаичность адюльтера, ужасную будничность и пошлость того, что его герои называют любовью.
В самой обычной, многократно повторяющейся в жизни ситуации Мопассан заставляет усмотреть глубокий нравственный и социальный смысл. Помещик де Варнето вспоминает забавную историю из времен своей молодости; он соблазнил служанку Розу, сделал ее своей любовницей — удобной, преданной, дешевой. Но, на его взгляд, Роза слишком всерьез к этому отнеслась, «чересчур полюбила». И когда выяснилось, что девушка ждет ребенка, помещик — по совету опытных людей — находит в деревне какого-то плутоватого парня, который, поторговавшись, соглашается жениться на Розе, разумеется, за солидную мзду в виде участка земли с домиком. «Дело было слажено. Но зато как трудно мне было уговорить Розу! Она валялась у меня в ногах, рыдала, твердила: «Да неужели вы предлагаете мне это? Вы! Вы!»... В конце концов я рассердился и пригрозил выгнать ее вон. Тогда она стала сдаваться, при условии, что я позволю ей приходить иногда ко мне. Я сам проводил ее к алтарю...» (IV, 396). Г-н де Варнето «не поскупился», чтобы освободить себя от ответственности, и спокойно уехал. Роза же все прибегала по воскресеньям узнать, не вернулся ли он, а потом стала чахнуть и умерла от побоев мужа, издевательств свекрови, а главное, от тоски по человеку, который так жестоко и цинично растоптал ее любовь («Правдивая история»).
В этом поразительном по своему лаконичному драматизму рассказе Мопассан, как обычно, воздерживается от комментариев. Но как он вместе с тем беспощаден к эгоистичному и трусливому мужлану-помещику, с таким равнодушием и цинизмом рассказывающему «забавную историю» о загубленной им молодой жизни! Человеческая судьба по чудовищной ассоциации напоминает ему судьбу собаки, подохшей от разлуки с хозяином. Все это так рассказано, что комментарии становятся излишними.

УЧАСТЬ БЕДНЯКОВ

В новелле «Сочельник» рассказчик и его кузен, зайдя в избу бедняков проститься с умершим стариком крестьянином, обнаруживают, что родичи спрятали труп в пустой ларь, чтобы не лежать в единственной кровати вместе с мертвецом. «Мой кузен, вне себя от негодования, быстро вышел, а я последовал за ним, смеясь до упаду» (II, 92). Да, негодование и насмешка нередко звучат в деревенских рассказах Мопассана, который с детства так хорошо знал жизнь и нравы своих земляков — нормандских хлеборобов и рыбаков, их прижимистость, скупость, недоверчивость, их мужицкий рационализм и лукавство. Перед нами крестьяне, чьи фигуры от многолетнего труда стали похожими на искривленные деревья, их жены, своими высохшими телами и маленькими головами напоминающие птиц,— зажиточные и бедные, на работе, дома, на рынке, в кабаке и перед судом. Невеселый это мир: сто лет буржуазного развития не прошли даром для нравственного облика французского крестьянина, увы, совсем непохожего на героев деревенских повестей Жорж Санд.
Здесь от смешного до страшного меньше одного шага. Когда жадная, злющая крестьянка-трактирщица заставляет своего разбитого параличом мужа, дядюшку Туана, сидеть вместо наседки на куриных яйцах (чтобы он не ел даром хлеб) — это, пожалуй, смешно, особенно когда добряк Туан проникается нежностью к первым вылупившимся цыплятам («Туан»). Но вот трактирщик мэтр Шико ловко и безнаказанно сживает со света одинокую старуху крестьянку, землю которой он должен унаследовать («Бочонок»). Вот деревенская бобылка, нанявшись сиделкой к умирающей старухе, наряжается дьяволом и пугает ее, ускоряя развязку, чтобы скорее получить деньги за услуги («Дьявол»). Вот крестьянка, по прозвищу Чертовка; произведя на свет уродца и выгодно продав его циркачам, она делает источником постоянного дохода рождение детей-монстров («Мать уродов»). Это уже предел извращения человечности, ее фетишистского перерождения.
Л. Н. Толстой упрекал Мопассана и натуралистов за то, что они изображают народ как «полуживотных, движимых только чувственностью, злобой и корыстью». Действительно, в иных рассказах автор как будто лишь констатирует дикость и жестокость нравов, унылый идиотизм жизни. И здесь упрек Толстого попадает в цель.
Но есть ведь у Мопассана и другие рассказы о простых людях. В них он сумел разглядеть за дикостью и невежеством вековую трагедию мелкого собственника, трясущегося над своим клочком земли и ведущего отчаянную борьбу за существование. Можно ли забыть старого крестьянина папашу Амабля? Старик недоверчив, скуп, темен, и, даже садясь за горшок с похлебкой, он, «прежде чем приняться за еду, грел об него руки зимой и летом, чтобы не пропадало ничего: ни единой частицы тепла...» Сколько горькой обиды ощущает он от сознания того, что после женитьбы сына в доме появился чужой ребенок — внебрачный сын невестки, который ест и пьет! А когда умирает молодой Амабль и невестка (ведь в хозяйстве нужен мужчина) приводит в дом другого, старик не выдерживает и кончает с собой («Отец Амабль»).
В очерках «На воде» писатель рассказал, как, охотясь на Нормандской равнине, он набрел на лачугу бедняков, где умирали от дифтерита мать и дочь, лежа на соломе, укрытые тряпьем, одни, без огня, без помощи. «Я никогда этого не забуду,— пишет он,— не забуду и множества других вещей, заставляющих меня ненавидеть землю» (VII, 314).
Эти «другие вещи» встречаются повсюду. Осматривая серные копи в Сицилии, он замечает «взбирающихся по крутой лестнице детей, нагруженных корзинами. Надрываясь под тяжестью ноши, несчастные мальчуганы хрипят и задыхаются... Это возмутительная эксплуатация детей — одно из самых тягостных зрелищ, какое только можно видеть» (IX, 60).
С такими кричащими фактами Мопассан сталкивает и читателей и героев своих книг. Христиана («Монт-Ориоль») встречает во время прогулки оборванных бедняков, впрягшихся в тележку, где на тряпье лежит полуголый ребенок. Эта картина потрясает душу героини, пробуждает у нее «совсем новые мысли. Она смутно угадывала теперь страшную участь бедняков» (VII, 200).
Страшная участь бедняков! Много ли найдется во французской литературе рассказов, где эта участь раскрыта с такой тревожащей совесть силой, как в «Бродяге»? Он шел уже сорок дней и всюду искал работы, этот трудолюбивый двадцатисемилетний плотник по имени Жак Рандель. Он согласен на любой труд, но слышит лишь грубый отказ, повсюду провожают его косые, подозрительные взгляды обывателей.
«Беда... Беда,— повторяет про себя голодный, ожесточающийся человек.— Ах, свиньи, заставляют человека подыхать с голода, плотника. .. Выходит, что я теперь не имею права жить, раз меня оставляют подыхать с голода... А ведь я прошу только работы... Ах, свиньи...» (VI, 409).
С какой отчетливостью изображена здесь вражда сытых собственников к голодному пролетарию, вражда, доходящая до смертельной ненависти! Как счастлив мэр, когда может, наконец, упечь в тюрьму этого измученного, затравленного человека.
А судьба обездоленной, брошенной на дно женщины! Обращаясь к одной из самых больных социальных проблем капиталистической Франции, Мопассан беспощадно правдив: нет у него «и сентиментального умиления «прелестными, но падшими созданиями», ни отталкивающего физиологизма. «Зашел разговор о проститутках,— о чем же еще говорить после обеда в мужской компании?» — с этого иронического вопроса начинается рассказ «Шкаф». Проститутка, принимая гостей, прячет в шкаф двенадцатилетнего сынишку. Заснув, мальчик упал, наделал шуму, вызвал неудовольствие гостя. «Как же мне быть-то,— оправдывается женщина.— Заработка не хватает, чтобы отдать его в пансион, а платить за лишнюю комнату тоже не из чего... Разве он виноват?.. Посмотрела бы я, как ты проспал бы всю ночь сидя, на стуле... Небось по-другому бы заговорил... Она сердилась, ожесточалась, кричала. А мальчик все плакал... У меня самого подступали к горлу горькие слезы...» (V, 417).
Эта новелла очень характерна: поначалу все идет «как полагается», читатель-мещанин готовится просмаковать порцию пикантной пошлости. Но банальнейшая история неожиданно оборачивается горьким укором сытым и праздным распутникам и всему их обществу, завершается тоскливой, щемящей нотой.
Рассказ «В порту» доводит эту ноту до яростного крика боли и возмущения. Есть горький и страшный смысл в драме, разыгравшейся в марсельском притоне: здесь встретились, не узнав друг друга, матрос Селестен, избороздивший многие моря, со своей сестрой Франсуазой, прошедшей через еще более глубокие моря нищеты, беззащитности и разврата. Их невольный грех символизирует трагическую нелепость, злую несправедливость судьбы простых людей. Л. Н. Толстой говорил об «ужасной силе» этой вещи и перевел ее (под заглавием «Франсуаза»).
Мопассан не идеализирует своих героев из народа. Нередко он с горечью отмечает, что проказа корысти, жадность, стяжательство поражает и их души, часто они выглядят обидно примитивными... И все же только в их среде он сумел найти подлинную человечность, настоящую чистоту чувств и доброту сердца.
Это ведь простой рабочий-кузнец Филипп заметил молчаливое горе маленького Симона, которого жестоко дразнили сверстники за то, что у него нет папы. Заметил и стал ребенку отцом, «которым каждый мог бы гордиться» («Папа Симона»). Недаром этот рассказ о великодушии и красоте людей труда пронизан — что очень не часто бывает у Мопассана — фольклорными, поэтическими интонациями.
Это простой нормандский мужик Бенуа, переживший жестокую драму отвергнутого чувства, проявляет в психологически нелегкой ситуации доброту и отзывчивость — помогает молодой женщине, которую он любил, разрешиться от бремени («Дочка Мартена»).
Это бедняк Буатель, служа в солдатах, вопреки предрассудкам, полюбил девушку-негритянку, сумел разглядеть ее душевную красоту. Родители не дали согласия на брак: «Уж больно она черна!» — сказала старуха мать. А теперь папаша Буатель, деревенский золотарь, уже стар, он отец четырнадцати, детей, но давняя любовь к негритянке осталась самым ярким и красивым воспоминанием его жизни («Буатель»).
Мопассан не верил в исторически-созидательные силы народных масс, был далек от передовых идей и революционного движения своего времени. В этом — его главная беда. Но души простых и честных людей, мерцающие в его книгах среди мрака буржуазного разложения, сохраняют у читателя надежду и помогают ощутить высокий критерий человечности, определяющий силу его реализма.

ОДИНОЧЕСТВО. СМЕРТЬ

Успех возрастал с каждой новой книгой, а внутренняя жизнь писателя становилась все более тяжелой и безрадостной. Вся общественная атмосфера Третьей республики вызывала у него отвращение: «Отовсюду смердит в Париже»,— писал он матери. Мопассан отказывается от ордена, которым собиралось наградить его правительство: не он ли рассказал, как и за что дают ордена?! Отклонил он и сомнительную честь баллотироваться в число «бессмертных».
В литературной обстановке 80-х годов он ощущает себя одиноким, подчеркивает свою независимость от школ и течений, как это неизменно делал Флобер. В основном он защищает здоровые традиции бальзаковского и флоберовского искусства, утверждая — вопреки натуралистам -необходимость строгого, постоянного отбора и типизации, защищая — вопреки возникавшим декадентским школам — сознательность, рациональность творчества, необходимость для художника «много наблюдать и раздумывать над тем, что видел» (XII, 198). «Нет,— восклицает он,— у меня не душа декадента, я не могу заниматься самосозерцанием, скорее я подчиняюсь проникновению в меня всего окружающего» (XII, 323).
Все трудней, все мрачней делалась его жизнь. Вокруг него — немало завистников, недоброжелателей. В 1887 году Э. де Гонкур с горечью записал в своем «Дневнике»: «Почему это в глазах некоторых людей Э. де Гонкур — только «джентльмен», аристократ, забавляющийся литературой, а Ги де Мопассан — настоящий литератор?» Об авторе «Милого друга» распространялись грязные слухи, его обвиняли в жадности, снобизме, цинизме, высокомерии... Октав Мирбо, которого Мопассан считал своим другом, сообщая в письме к живописцу Клоду Моне о болезни Мопассана, пишет: «Так ему и надо!»
Тяжелые настроения, чувство одиночества, беспомощности перед всесокрушающим временем все чаще окрашивают его произведения. Тема таинственных явлений психики, звучавшая раньше иронически, приобретает в иных новеллах мистический характер («Орля», «Кто знает?», «Он?» и др.). Все громче звучат мотивы ужаса перед необъяснимой и нелепой жестокостью жизни, перед каким-то универсальным злом, несущим страдание человечеству («Муарон», «Вечер», «Денщик» и др.). Все чаще его рассказы завершаются гибелью, полным уничтожением героя,— как в поразительной «Оливковой роще», где первая встреча аббата Вильбуа с его беспутным сыном кончается кровавой драмой...
Сгущение болезненного и страшного в поздних произведениях объясняется и болезнью Мопассана. Мстящие ему «задним числом» бульварные писаки пытались все творчество Мопассана «вывести» из его болезни. На самом деле путь писателя отмечен поистине стоической борьбой, которую он вел, мобилизуя свою волю к сопротивлению тяжким, причиняющим столько страданий недугам. Но болезнь брала свое. Последние годы Мопассана трагичны. Все труднее работать, головные боли не дают возможности сесть за стол... С ужасом он замечает, что порой начинают путаться мысли, возникают навязчивые галлюцинации. Нельзя без волнения читать о страданиях большого художника, чувствующего, что не может уже завершить начатую книгу. Однажды он стал рассказывать о романе «Анжелюс», над которым работал, и вдруг расплакался. «И мы тоже плакали, видя, сколько еще оставалось гениальности, нежности и жалости в этой душе...» — вспоминает один из его друзей. Умер Мопассан в 1893 году, в Париже, в лечебнице доктора Бланша для душевнобольных.
Мопассан не любил говорить о себе. Но однажды у него вырвалось: «Меня, без сомнения, считают одним из наиболее равнодушных людей на свете. Я же скептик, что совсем не то же самое, скептик, потому что у меня хорошие глаза. Мои глаза говорят сердцу: спрячься, старое, ты смешно. И сердце прячется» (XII, 273).
Глубоко понял духовную драму Мопассана Л. Н. Толстой. «Ему мало того,— писал Толстой о Мопассане,— что он мучается неразумностью мира,— он мучается нелюбовностыо, разъединенностью его...» И далее: «Трагизм жизни Мопассана в том, что, находясь в самой ужасной по своей уродливости и безнравственности среде, он, силой своего таланта, того необыкновенного света, который был в нем, выбивался из мировоззрения этой среды, был уже близок к освобождению, дышал уже воздухом свободы, но, истратив на эту борьбу последние силы, не будучи в силах сделать одного последнего усилия, погиб, не освободившись» (1).
Не будем искусственно сглаживать глубоких противоречий Мопассана! Пусть сам писатель (как многие до и после него) наивно верил в свою полную независимость от общества, заявляя, что никогда не свяжет себя ни с какой доктриной, чтобы «сохранить за собой право на свободу отрицательных оценок» (XII, 44),— беспощадная правда его искусства навсегда определила место Мопассана среди тех, кого Горький назвал «блудными детьми буржуазии» и чьи творения «останутся», как сказал о «Пышке» Флобер,— останутся и всегда будут нужны людям.
----------------------------
1. Л. Н. Т о л с т о й, Полное собрание сочинений, т. 30, М., 1951, стр. 22.
------------------------------

При использовании материалов сайта гиперссылка на ресурс www.biografia.ru обязательна