"Писатели Франции." Сост. Е.Эткинд, Издательство "Просвещение", Москва, 1964 г. OCR Biografia.Ru
продолжение книги...
П. Антокольский. АРТЮР РЕМБО (1854-1891)
«ШЕКСПИР - ДИТЯ»
Появившись в первый раз в Париже с кипой стихотворных рукописей, рассованных по карманам потрепанного пальто, этот большерукий, похожий на девочку, болезненно застенчивый и нестерпимо дерзкий семнадцатилетний юноша произвел на всех встреченных им собратьев по перу впечатление безусловной гениальности и почти безусловного помешательства. Ему хотели помочь, устраивали складчину, собирая последние франки, чтобы обеспечить бедняку кусок хлеба и чистую рубашку, но опасливо косились на нового знакомца в ожидании резкого отпора или неожиданно скверной шалости. Он был раздражителен, придирался к малознакомым ему людям по пустякам и однажды бросился на одного из случайных собеседников, размахивая стилетом, выдерлутым из трости. Все в нем было странно, неожиданно, все заинтриговывало, то отталкивало от него, то привлекало к нему. При этом он был только подростком, только школьником, который с большими трудностями вырвался из провинции, из родного дома и с еще большими трудностями добрался до Парижа в поисках сочувствия и дружбы.
Однако основная часть его стихов, которые впоследствии составили ему посмертную славу, уже была написана. Он уже был тем Артюром Рембо, которому предстояло так резко обновить поэтический язык поколения. Семидесятилетний Гюго, далеко не восторженный и не щедрый на похвалы кому бы то ни было, прослушав его стихи, воскликнул: «Это Шекспир-дитя!» Верлен сделался его закадычным другом, бросив ради Рембо семью и Париж, чтобы бродяжить вместе с ним в течение целого года в Лондоне и Брюсселе. А кончилась их дружба тем, что Верлен стрелял в него и ранил в руку. Появление Рембо в Париже совпало с трагической эпохой в жизни французского народа. Шел сентябрь 1871 года. За четыре месяца перед тем, в мае была разгромлена Парижская Коммуна. Мостовая прославленных парижских бульваров и стена на кладбище Пер-Ла-шез еще дымились кровью расстрелянных рабочих — жертв террора версальцев. Другие коммунары плыли на каторжных понтонах в Кайену. Париж еще был на осадном положении. Еще не зарубцевалась рана национального унижения после катастрофы франко-прусской войны. Поэты и писатели, духовно и социально близкие юному Рембо, не решались громко говорить о пережитом и ясно его осмыслить. Между тем сам Рембо с большой определенностью оценивал современные исторические события. В его письмах того времени мы читаем, что «гнев толкает его к парижской битве... где погибает столько рабочих». Друзья вспоминают, что он задумал план социального переустройства, самостоятельно готовил проект конституции. Еще на родине, в провинции, он пытался связаться с местными рабочими, рассказывая им о «революции коммунаров». Но с еще большей силой говорят о политической позиции стихи юного поэта, привезенные им в Париж. Это были ныне знаменитые «Париж заселяется вновь», «Руки Жанн Мари», «Военная песня парижан» и еще несколько. Замечательно, что первое из них восстановлено много лет спустя по памяти Верленом, а «Руки Жанн Мари» только в 1919 году найдены в рукописи. Это значит, что живые и неоспоримые свидетельства революционного гнева поэта были отодвинуты куда-то в сторону самими современниками, а следующие несколько поколений знали Рембо искаженного и обескровленного, трактовали его как далекого от жизни индивидуалиста анархического толка.
ПОЭЗИЯ РЕВОЛЮЦИОННОГО ГНЕВА
Юношеские стихи Рембо сами говорят за себя. Это прежде всего серия сонетов, связанных с событиями франко-прусской войны. Здесь и броские памфлеты, вроде злобно-саркастического портрета Наполеона III, гуляющего в «цветниках Сен-Клу», или такого же описания лубочной патриотической картины, виденной поэтом где-то в Шарлеруа (цена 35 сантимов), и полные мрачного пафоса отклики на трагедию войны: «Зло», «Спящий в ложбине». Последний сонет принадлежит не только к лучшим созданиям Рембо, он, видимо, надолго останется во всей мировой антивоенной лирике,— так пронзительно звучит в нем жалость к чужой юности, человеческому существу, загубленному машиной войны: Молоденький солдат, с открытым ртом, без кепи, Всей головой ушел в зеленый звон весны.
Он крепко спит. Над ним белеет тучка в небе. Как дождь струится свет. Черты его бледны. Озябший, крохотный,— как будто бы спросонок Чуть улыбается хворающий ребенок. Природа, приголубь солдата, не буди! Не слышит запахов и глаз не поднимает. И в локте согнутой рукою зажимает Две красные дыры меж ребер на груди ( Перевод стихов принадлежит автору очерка. )
Еще ярче и самобытнее Рембо, еще резче порывает он с поэзией, современной ему, в тех стихах, которые связаны непосредственно с Коммуной. Именно в них он окончательно нашел себя: свой голос, свой стих и стиль, свой несравненный словарь и синтаксис, адекватный бурным переживаниям революционного подростка. Немедленно вслед за разгромом Коммуны он обращается к «победителям», — не только к тупой солдатне Мак-Магона и Галифе, но и к всесветному мещанству, возвратившемуся на свои насиженные места в столице:
О грязные сердца! О рты невероятной Величины! Сильней вдыхайте вонь и чад! И вылейте на стол, что выпито, обратно! О победители, чьи животы бурчат! Обращается он и к любимому городу, к мировой революционной столице. Париж для Рембо — это не только «Красная Блудница», но символ революционных традиций, где в тысячах ворот, на тысячах перекрестков все дышит историей вековой борьбы народа. И еще одно сильное свидетельство революционного и патриотического гнева Рембо — его «Руки Жанн Мари». Жанн Мари — это перевернутое имя Мари Жанн, то есть Марианна, народное прозвище Республики, сохранившееся до наших дней. Но для Рембо «руки Жанн Мари» — это прежде всего руки парижской работницы, грозные для всей буржуазии руки революционного рабочего класса:
Как в горнах красное железо, Сверкает их нагая плоть И запевает Марсельезу И никогда «Спаси господь»! ...Обуглив их у топок чадных, Голодный люд их создавал. Грязь этих пальцев беспощадных Мятеж недавно целовал...
Поистине, такой страсти, такого открытого и яростного негодования не звучало в европейской поэзии со времен Данте или Шекспира! Это был отважный прорыв в будущее, открытие нового материка в поэзии. Не одно историческое десятилетие должно было пройти, прежде нежели по-своему откликнулись французскому подростку Маяковский и Бертольд Брехт.
АЛХИМИЯ СЛОВА
Ярким дням появления Рембо в Париже предшествовало детство и отрочество в провинциальном городе Шарлевиле в Арденнах, на севере Франции, в непосредственной близости к бельгийской границе. Он родился в 1854 году, в доме деда с материнской стороны, в буржуазной, среднезажиточной семье. Тираническая власть семейственных привычек и буржуазных традиций непоправимо оттолкнула его и от семьи, и от родного города. Годы, проведенные им в коллеже, были временем стремительного духовного и физического роста. Он удивлял учителей и одноклассников легкостью, с которой сочинял латинские стихи, ему присуждали почетные премии и грамоты. С неодолимой естественной силой в творчестве прорывалось свое, ниоткуда не заимствованное, прорывалось вместе с возмужанием. В начале 1871 года он проводил дни в публичной библиотеке Шарлевиля, читал первых французских социалистов — Бабефа, Сен-Симона, Прудона, а рядом с ними книги по оккультным наукам и приключенческие романы. Однажды он бежал из дому и скитался в Бельгии, пробрался в Брюссель. Это было в трагический день вторжения немцев. Через некоторое время, уже в феврале 1871 года, продав свои часы, он предпринял путешествие в Париж: бездомный, никого не зная в огромном городе, он блуждал по улицам и площадям в течение двух недель и снова вернулся домой. В сентябре он предпринял еще одну попытку добраться в Париж, более успешную. И это было самым счастливым временем в жизни Рембо. Вслед за тем начинается до странности крутой и катастрофический спад. Казалось бы, налицо все основания для блестящего продолжения литературной жизни и работы не только в поэзии, но и в прозе. Вот короткая новелла «Сердце под сутаной». В форме дневника, интимных записей дурашливого семинариста Рембо с грубоватым юмором и веселой язвительностью рисует любовные грезы своего героя. Этот реалистический набросок в духе Рабле говорит о душевном здоровье автора, об умении заглянуть в потемки чужой человеческой души, говорит о его яром антиклерикализме.
Еще одна попытка в том же сатирическом духе — письмо некоего барона, члена версальской палаты депутатов. Барон пишет в сентябре 1871 года своему секретарю. Это великолепная карикатура на правого депутата, самовлюбленного, крайне ограниченного, неистово интригующего, чтобы палата по возможности дольше задержалась в Версале, подальше от страшного, окровавленного Парижа. Впрочем, у барона есть и личные соображения, далекие от политики. Его устраивает возможность днем заседать в Версале, а по ночам гулять в столице: «В семь часов я обедаю в кафе д'Орсе или у Ледуайена, а в восемь часов я уже не депутат, не барон, если мне угодно, не Петдешевр, а только знатный иностранец, затерявшийся в Париже...» Но Рембо не удовлетворен этим так легко дающимся ему жанром. Перед ним возникают другие замыслы, другие задачи. Он ищет новые формы. В результате рождаются две книги Рембо: «Озарения» и «Лето в аду». Обе они явились предметом наиболее ожесточенных споров с ним. Это книги неровные, сверкающие частностями, не могущие быть расшифрованными до конца, столько в них странностей и причуд, столько противоречий. Во всяком случае, революционный пафос, сила социальных прозрений иссякала в Рембо.
Формальные задачи, которые он ставил перед собой в «Озарениях», по сути дела, сводились к тому, чтобы «о неясном говорить неясно», ослаблять или даже намертво обрубать логические связи между отдельными образами. Ему мерещились медиумно-магические силы в поэзии, синтез между звуковым и зрительным, воздействие исключительно на чувство. Но по некоторым признакам можно предположить, что кое-что в «Озарениях» едва ли не сознательно зашифровано или затуманено иносказаниями. В этой книге современная прогрессивная критика во Франции находит знаменательные отголоски живой действительности, окружавшей поэта, находит отражение его общественной позиции, его тревожного и пытливого интереса к жизни капиталистического города. Современные писатели обнаруживают здесь и прямые политические высказывания поэта. Они прочитывают в первом же стихотворении книги, озаглавленном «После потопа», своеобразную картину Франции после поражения Коммуны, а в резком отрывке «Демократия» — саркастическое обличение колониального милитаризма Третьей республики!
Так, вопреки декларациям о трансцендентальном искусстве слова, о ясновидческом магизме, в творческую практику поэта вторгается живая жизнь. Мы скорее последуем за прогрессивной критикой французов, нежели за буржуазными «последователями» Рембо, которые больше всего озабочены тем, чтобы изолировать поэта в его ювелирно-заумной мастерской, в его одиночестве и отчаянии. Отказ от творчества провозглашен самим Рембо в последнем его произведении «Лето в аду». «Лето в аду» написано в летние месяцы 1873 года. В скором времени оно было издано в Брюсселе тиражом в 500 экземпляров — единственная книга Рембо, вышедшая в свет при его жизни. В ней Рембо отдает самому себе отчет в собственном духовном развитии, констатирует полное крушение юношеских надежд: «Однажды вечером я посадил к себе на колени Красоту — и нашел ее горькой. И проклял ее. Я вооружился против справедливости...» И далее: «Любое ремесло внушает мне ужас... Рука с пером стоит руки с плугом...» Рембо оглядывается и на собственную творческую дорогу, на сделанное им в поэзии. Глава «Алхимия слов» наиболее поучительна, она глубже, острее, искреннее, чем какой бы то ни было анализ, объясняет причину отказа Рембо от искусства.
«Ко мне! — восклицает Рембо. — Вот история одного из моих сумасшествий. С давних пор я льстил себя надеждой обладать всеми возможными пейзажами и считал смехотворной современную живопись и поэзию. Я предпочитал идиотскую живопись на воротах, на декорациях, на палатках циркачей, вывески, кустарную мазню; устарелую литературу, церковную латынь, безграмотные эротические книжонки, сказки фей, детские книжки, старые оперы, глуповатые припевы, наивные ритмы... Я изобретал цвета согласных! А черное, Е белое, И красное, О синее, У зеленое. Я управлял формой и движением каждой согласной и пытался изобрести поэтический язык, так или иначе доступный для ощущений. Это было предварительным изучением. Я записывал молчания ночи, отмечал невыразимое, фиксировал головокружения». Так отказывается Рембо от собственных поисков и находок. Разрыв с прошлым, с обществом, с родиной видится Рембо уже в конкретных очертаниях. Он в скором времени перевернет всю его жизнь. «Мой день кончен. Я покидаю Европу. Морской ветер сожжет мои легкие; климат далекой страны выдубит мне кожу. Плавать, мять траву, охотиться, прежде всего курить; пить напитки, крепкие, как расплавленный металл,— как пили их наши предки вокруг костра».
«Я вернусь с железными руками, смуглой кожей, бешеным взглядом... У меня будет золото. Я буду празден и груб. Женщины ухаживают за такими дикими калеками, вернувшимися из жарких стран. Я приму участие в политике. Буду спасен». «Теперь же я проклят, испытываю ужас по отношению к родине». Жизнь Рембо и оправдала и опровергла его юношескую и наивную мечту. Во всяком случае, серьезное решение было принято. Для него наступает время безоглядного и бесцельного странствования. Один за другим мелькают перед ним европейские города, не затронув ни интереса его, ни воображения. Германия, Италия, Швейцария... Всюду он бедствует вплоть до нищенства и не находит ни пристанища для себя, ни дела, ни привязанности. Он устраивается грузчиком в Марселе, дает уроки французского языка в Лондоне, чуть не завербован в карлистскую армию в Испании, разъезжает с бродячим цирком по ярмаркам Швеции и Дании. Самое странное в том, что он это уже предсказал самому себе в «Озарениях». «Куда бы ни занес вас почтовый дилижанс, на всех остановках — то же буржуазное колдовство. Самый посредственный физик ощущает, что отныне невозможно приспособиться к атмосфере, затуманенной испарениями нечистой совести...»
И еще: «Вот миллионы людей, не испытывающих потребности познакомиться друг с другом, с настолько одинаковым воспитанием, ремеслом и старостью, что их жизням следовало бы кончаться значительно раньше, нежели это предписывает народам материка сумасбродная статистика».
«ПЬЯНЫЙ КОРАБЛЬ»
Но ведь он предчувствовал и большее! Еще на школьной скамье, когда шарлевильский подросток с воспаленными от чтения и бессонных ночей глазами никогда не видел моря и мог только мечтать о море, проглатывая новые романы Жюля Верна, недавно ставшего кумиром европейских мальчуганов,— уже тогда Артюр Рембо написал свой «Пьяный корабль», это удивительное стихотворение, которому суждено было стать одним из величайших созданий всей европейской лирики, стихотворение, заставлявшее замирать от восторга столько поэтических поколений. Да и сегодня оно кажется революционным. Знаменателен самый замысел «Пьяного корабля», его сюжет. Европейское судно, груженное хлопком и пшеницей, углубившееся вверх по течению большой реки в южноамериканский материк, потеряло свой экипаж: краснокожие взяли в плен всех матросов и казнили их. Течение реки вынесло корабль обратно, в океан, «к настежь распахнутой влаге». Начинается бесцельное, безмаршрутное странствование осиротевшего корабля. Рассказ идет от его имени: Я дышал кислотою и сладостью сидра. Сквозь гнилую обшивку сочилась волна. Якорь сорван был, руль переломан и выдран, Смыты с палубы синие пятна вина... Сменяют друг друга удивительные, грозные и прекрасные, суровые и веселые пейзажи, сменяются широты, — что это, подлинная география или бред воспаленного воображения? Вычитано в книгах или увидено в ярком сне? Действительно, герой произведения — корабль, неодушевленное создание человеческих рук, по капризу автора получившее дар слова и памяти? Или герой — нечто большее, более емкое и значительное: Сто раз крученный-верченный насмерть в мальштреме, Захлебнувшийся в свадебных плясках морей, Я, прядильщик туманов, бредущий сквозь время... ....................... Слишком долго я плакал! Как юность горька мне, Как луна беспощадна, как солнце черно! Пусть мой киль разобьет о подводные камни, Захлебнуться бы, лечь на песчаное дно... Как во всех созданиях истинной поэзии, здесь, так сказать, «не соберешь концов»: этот Пьяный корабль и поныне ускользает от окончательных дефиниций, любое толкование, как бы ни было оно философически глубоко или соблазнительно, не исчерпывает эмоциональной силы стихотворения. Но стоит отметить, что и сюда с неожиданной силой хотя и зашифрование, врываются отголоски окружавшей Рембо исторической действительности. Недаром, вспоминая европейский «причал, где неистовый мечется дождь», поэт восклицает загадочно: Не оттуда ли изгнана птиц вереница,
Золотая денница, Грядущая Мощь? Недаром в самом конце удивительного стихотворения, в самой последней строке он говорит:
И на каторжных страшных понтонах огни. Так связана эта творческая романтика с революционной стихией Рембо. В «Пьяном корабле» Рембо предсказал также собственную судьбу и собственный страшный конец.
ПОСЛЕДНЯЯ АВАНТЮРА
В 1878 году двадцатичетырехлетний Рембо покидает Европу чтобы вернуться на родину смертельно больным человеком. Карта его морских скитаний пестра и неожиданна, как строфы «Пьяного корабля». Какая нелегкая заносила его в Александрию, на Кипр, в Аден, в Сомали, в Харар!
Еще недавно, разоблачая империализм Третьей республики он писал в «Озарениях»: «К остро приправленным и влажным странам! — на службу самой чудовищной индустриальной и милитаристской эксплуатации. Отсюда —до свидания, не все ли равно где! У нас добровольцев, собственная свирепая философия, мы невежды в науках и не приспособлены к удобствам жизни; пускай околевает все сущее. Вот настоящий поход. Вперед, в дорогу!» Это были годы, когда молодая Третья республика, едва оправившись после катастрофы 1871 года и потери Эльзаса и Лотарингии, утверждалась в своей классовой сущности, осуществляла начатый Наполеоном III хищнический захват восточного побережья Индокитая, предпринимал дорогостоящие авантюры в Африке, иначе говоря, постепенно превращалась в колониальную державу — соперницу Англии.
И вот перед Рембо задача, казалось бы, практически трезвая и простая: разбогатеть по возможности быстро и наверняка, «нажить капитал» — какому буржуазному сынку не снилось такое блаженство! Но Рембо и тут, в практической деятельности колониального коммерсанта, остается мечтателем, начитавшимся книг о конкистадорах и пиратах, остается романтиком и чудаком. Ему удается добиться сравнительно прочной оседлости в Африке. Он ищет заработка во всех портах Красного моря, становится агентом по скупке слоновой кости, мечтает об охоте на слонов, пересекает с верблюжьим караваном пустыню Сомали, пишет исследование о негритянском племени галла и представляет его в Географическое общество в Париже. Географическое общество благодарит Рембо, просит прислать свой портрет и ждет новых научных сообщений.
Он наемник в торговых домах и фирмах, эксплуатирующих колониальные богатства, слуга на все руки, толковый администратор. Его ценят за честность и исполнительность. Договоры с ним то продлевают, то расторгают вне зависимости от качества его работы,— просто потому, что обстановка изменчива, рынок ненадежен. И заработок его большей частью неверен. Сегодня у него скоплено несколько тысяч франков, завтра ни гроша за душой. Всюду и всегда его подстерегают тропические болезни. В письмах к родным он обычно сдержан и не дает воли чувствам, но изредка в них прорываются жалобы на трудности работы, на полное одиночество, на отсутствие друзей, книг, журналов, газет. Он обрушивается на ошибочную, с его точки зрения, колониальную политику «бедной Франции», ненавидит англичан,— но как все это далеко от юношеской революционности Рембо! Нет, это совсем другой человек. Он сросся с тем социальным строем, в котором вынужден жить и погибнуть.
Он уже может посылать изрядные деньги домой в Шарлевиль, своей матери, которая не только не понимала сына, но вдобавок относилась к нему с брезгливым раздражением черствой и скаредной мещанки. Впрочем, деньги от него она принимала весьма охотно. Он живет в палатке из козьих шкур, сходится с девушкой-абиссинкой, не умеющей говорить по-французски, и, кажется, нежно любит ее. В его кожаном поясе зашиты сорок тысяч франков золотом, но как далеко до миллиона, о котором он мечтает! И он предпринимает еще одно опасное путешествие с верблюжьим караваном, нанимает негров-проводников, торгуется с поставщиками верблюдов. Он смугл и тощ, как скелет, ему уже больше тридцати, он поставил на карту все свое достояние. Перед ним пустыня, крутые извилистые перевалы в горах, костры на голых скалах. Он торгуется с негритянским царьком. Предмет торга — дешевый шелк, стеклянные бусы, заводные игрушки, но прежде всего — винтовки Армстронга и патроны к ним. Когда дело доходит до расплаты, царек прикидывается глухим идиотом и безбожно обсчитывает партнера. Рембо получает вексель, который не удается реализовать. Никак не мог выйти из него преуспевающий делец. Дальше и дальше разворачивается авантюра, последняя в несчастной жизни великого поэта. Продолжается погоня за ускользающим золотым миллионом. Вот уже он хозяин фактории, видный спекулянт, известный по всему побережью, меняет рис и шелк на каучук и кофе. Под началом у него бригады полуголых абиссинцев.
Но он смертельно устал, мечтает вернуться победителем на родину, жениться на милой француженке, только бы скопить потребный капитал. Ему близок идеал буржуазной зажиточной благоустроенности. Но ведь и это было когда-то предсказано с беспощадной горечью в «Пьяном корабле»:
Ну, а если Европа, то пусть она будет, Как озябшая лужа, грязна и мелка, Пусть на корточках грустный мальчишка закрутит
Свой бумажный кораблик с крылом мотылька... Внезапно он занемог, почувствовав острую боль в правом колене. Образовалась опухоль. Она оказалась злокачественной, постепенно росла и затвердевала, как кость. Боль становилась невыносимой. Он уже не мог ни сесть на лошадь, ни ходить с палкой. Наконец решился лечь в постель, но постель не принесла облегчения страданий. Врачебной помощи в Хараре не было никакой. Надо было срочно выбираться из дикой страны. Шестнадцать рослых и сильных негров подняли на плечи носилки с парусиновым тентом и двинулись в далекий путь к морю. Путь оказался ужасным для больного, беспомощно распростертого на носилках. Помимо растущей боли, мучила жара, перемежающаяся тропическими ливнями. В течение трех суток он пролежал на корабельной палубе, пересекая Красное море. Снова возобновилась пытка на носилках. В Адене он наспех закончил какие-то торговые дела, еще две недели провел в аденском госпитале, и наконец врач англичанин посоветовал ему немедленно плыть в Европу. Снова Средиземное море. Снова родной французский берег. Эпопея несчастного конкистадора продолжалась двенадцать лет. В марсельском госпитале ему ампутировали ногу.
После ампутации он медленно приходил в себя и далеко не сразу ощутил свое ужасное положение; сначала мечтал о том, что закажет удобный протез на гибких пружинах. Но еще и до деревяшки было далеко. Когда же он встал на деревяшку и попробовал костыли, обнаружилось, что он не в силах сделать двух шагов по ровному полу, не говоря уже о лестнице, настолько был слаб. Его письма из госпиталя к родным полны простых признаний, раздирающих сердце: «Какая тоска, какая усталость, какое отчаяние, подумать только, всего пять месяцев тому назад я был так деятелен, путешествовал! Куда девались горные перевалы, кавалькады, прогулки, пустыни, реки и моря!.. А я-то уже решил вернуться летом во Францию и жениться! Прощай, женитьба, прощай, семья, прощай будущее! Жизнь кончена, я стал обрубком!» И в унылое госпитальное существование врывается почти гротескное происшествие, смертельно оскорбляющее больного напоследок. Оказалось, что бюрократическое начальство родного города намерено привлечь его к ответственности как дезертира, бежавшего двенадцать лет назад от призыва в армию. Взбешенный Рембо умоляет родных вступиться за него, объяснить, что все эти двенадцать лет он честно служил родине, что он калека. Это удается не без труда. Некоторое время Рембо прожил в материнском доме, на ферме. Положение его было безнадежным. Это знали все окружающие. Умирать он вернулся в тот же марсельский госпиталь. Умирал в ясном сознании, изредка бредил счетами и расписками, караванами верблюдов и пустыней. О юности своей, о том, что был когда-то поэтом, он ни разу не вспомнил. Ему было тридцать семь лет. У его постели непрерывно дежурила младшая сестра, которую он некогда оставил дома девочкой. Ей принадлежит подробная запись о его последних днях и часах. Доверия эта запись не заслуживает — уж слишком явно старается сестра доказать, что в последние часы жизни умирающий примирился все-таки с любезным ей духовником. Мать не пожелала с ним проститься. В госпитале никто и не знал, что Рембо — поэт. Запись в больничной книге гласит, что в 10 часов утра 10 ноября 1891 года в возрасте 37 лет скончался негоциант Артюр Рембо. Для нас, людей нового общества, поэзия Артюр а Рембо звучит страстным зовом из прошлого, обращенным непосредственно к нам. И мы этот зов услышали и оценили его силу. Это был юношеский голос, который хотел и мог срывать двери с петель. Вот почему он пронзает наше сердце и сегодня:
Прочь шляпы, буржуа, и поклонитесь людям! Да, мы рабочие. Рабочие! Мы будем Господствовать, когда наступит новый век,
И с утра до ночи кующий человек, Великий следопыт причин и следствий, встанет. Он вещи укротит, и повода натянет,
И оседлает мир, как своего коня. О, слава кузнецов, могучий сноп огня! Все неизвестное страшит. Не надо страха! ..
