"Писатели Франции." Сост. Е.Эткинд, Издательство "Просвещение", Москва, 1964 г. OCR Biografia.Ru
продолжение книги...
К. Долинин. АНАТОЛЬ ФРАНС (1844-1924)
«ЗОЛОТЫЕ ПОЭМЫ» и «ТОЩИЙ КОТ»
Франс родился в книжной лавке. Его отец, Франсуа Ноэль Тибо, не был потомственным интеллигентом: он научился читать, когда ему было уже за двадцать. В ранней молодости Тибо был слугой на ферме; в 32 года стал приказчиком у книготорговца, а затем основал собственную фирму: «Политическое книгоиздательство и книготорговля Франса Тибо» (Франс — уменьшительное от Франсуа). Пять лет спустя, 16 апреля 1844 года, родился желанный (и единственный) наследник, будущий продолжатель дела отца. Отданный на воспитание в католический коллеж св. Станислава, Анатоль начинает проявлять дурные наклонности: «ленив, небрежен, легкомыслен» —так характеризуют его наставники; в шестом (по французскому обратному счету) классе он остается на второй год и заканчивает среднее образование блестящим провалом на выпускном экзамене — это было в 1862 году. С другой стороны, неумеренная страсть к чтению, равно как и каждодневное общение с посетителями отцовской лавки, литераторами и библиофилами, тоже не способствует воспитанию скромности и благочестия, приличествующих будущему книгоиздателю и книготорговцу. Среди постоянных посетителей есть люди, взгляды которых богобоязненный и благонамеренный г-н Тибо, при всем своем уважении к учености и эрудиции, никак не может одобрить. А что читает Анатоль? У него своя библиотека; в ней больше всего книг по истории; немало греков и римлян: Гомер, Вергилий... Из новых — Альфред де Виньи, Леконт де Лиль, Эрнест Ренан. И совсем уже неожиданное «Происхождение видов» Дарвина, которым он зачитывается в ту пору. Не меньшее влияние оказала на него ренановская «Жизнь Иисуса». По-видимому, именно в эти годы Анатоль Франс—Тибо окончательно потерял веру в бога.
После своего провала на экзамене Анатоль выполняет мелкие библиографические работы по поручению отца, мечтая одновременно о большой литературной карьере. Он исписывает горы бумаги рифмованными и нерифмованными строчками; почти все они посвящены Элизе Девуайо, драматической актрисе, предмету его первой — и несчастной — любви. В 1865 году честолюбивые планы сына приходят в открытое столкновение с буржуазной мечтой отца: сделать Анатоля своим преемником. В результате этого столкновения отец продает фирму, а сын, спустя некоторое время, уходит из отчего дома. Начинается литературная поденщина; он сотрудничает во множестве мелких литературно-библиографических изданий; пишет обзоры, рецензии, заметки и время от времени публикует свои стихи — звучные, крепко сколоченные... и малооригинальные: «Дочь Каина», «Денис, тиран сиракузский», «Легионы Варра», «Сказание о святой Таис, комедиантке» и т. д.— все это ученические работы, вариации на темы Виньи, Леконта де Лиля и частично даже Гюго. Благодаря старым связям отца он принят у Альфонса Лемерра, издателя, и там знакомится с парнасцами — группой поэтов, объединенных вокруг альманаха под названием «Современный Парнас». Среди них — маститые Готье, Банвилль, Бодлер, молодые, но многообещающие Эредиа, Коппе, Сюлли-Прюдом, Верлен, Малларме. .. Верховным вождем и вдохновителем парнасской молодежи был убеленный сединами Леконт де Лиль. Несмотря на всю разнородность поэтических дарований, некоторые общие принципы все же были. Был, например, культ ясности и формы в противовес романтическим вольностям; не меньшее значение имел принцип бесстрастности, объективности, также в противовес чересчур откровенному лиризму романтиков.
В этой компании Анатоль Франс явно пришелся ко двору; опубликованные в очередном «Парнасе» «Доля Магдалины» и «Пляска мертвецов» делают его полноправным членом кружка. Однако этот сборник, подготовленный и даже, по-видимому, набранный в 1869 году, увидел свет лишь в 1871-м; за эти полтора года началась и бесславно закончилась война, пала Вторая империя, была провозглашена и спустя два месяца задавлена Парижская Коммуна. Всего за четыре года до того Анатоль Франс в «Легионах Варра» расточал смутные угрозы режиму — стихотворение было опубликовано в республиканской газете; еще в 68-м году он собирался издавать «Энциклопедию Революции» с участием Мишле и Луи Блана; а в начале июня 71-го он пишет одному из друзей: «Наконец-то это правительство преступлений и безумств гниет во рву. Париж водрузил на развалинах трехцветные знамена». Его «философского гуманизма» не хватило даже на то, чтобы без предвзятости подойти к событиям, не говоря уже о том, чтобы правильно их оценить. Правда, другие писатели тоже оказались не на высоте — один лишь Гюго поднял голос в защиту побежденных коммунаров. По свежим следам событий Анатоль Франс пишет свой первый роман — «Желания Жана Сервьена», который будет опубликован только десять лет спустя, в 1882 году, причем основательно переработанный. А пока что его литературная деятельность продолжается в рамках «Парнаса». В 1873 году у Лемерра выходит его сборник под названием «Золотые поэмы», выдержанный в лучших парнасских традициях. Не достигши еще и тридцати лет, Франс выдвигается в первые ряды современной поэзии. Ему покровительствует и с ним считается сам Леконт; в 1875 году он, Франс, вместе с Коппе и маститым Банвиллем, решает, кого допускать, а кого не допускать в третий «Парнас» (не допустили, кстати сказать, не более не менее как... Верлена и Малларме — и всё, как говорят, по инициативе Франса!). Сам Анатоль дает в этот сборник первую часть «Коринфской свадьбы» — лучшего своего поэтического произведения, которое выйдет отдельной книжкой в следующем, 1876 году. «Коринфская свадьба» — это драматическая поэма на сюжет, использованный еще Гёте в «Коринфской невесте». Действие происходит во времена императора Константина. Некая мать семейства, христианка, заболев, дает обет в случае выздоровления посвятить богу свою единственную дочь, ранее обрученную с молодым пастухом. Мать выздоравливает, и дочь, не в силах отказаться от своей любви, выпивает яд. Еще недавно, в период «Золотых поэм», Франс исповедовал теорию, согласно которой содержание, мысль безразличны для искусства, так как ничто не ново в мире идей; единственная задача поэта — создать совершенную форму. «Коринфская свадьба», несмотря на все внешние «красивости», уже не могла бы служить иллюстрацией к этой теории. Главное здесь — не просто меланхолическое воскрешение античной красоты и гармонии, а конфликт двух мироощущений: языческого и христианского,— недвусмысленное осуждение христианского аскетизма. Больше Франс стихов не писал. На вопрос о причинах, побудивших его оставить поэзию, он отвечал столь же коротко, сколь загадочно: «Я потерял ритм». В апреле 1877 года тридцатитрехлетний литератор женился на Валери Герен — женщине, которой суждено было стать, спустя полтора десятка лет, прототипом госпожи Бержере из «Современной истории». Короткое свадебное путешествие — и снова литературная работа: предисловия к изданиям классиков для Лемерра, статьи и обзоры в литературных журналах.
В 1878 году «Тан» печатает с продолжениями, из номера в номер, повесть Анатоля Франса «Иокаста». В том же году «Иокаста» вместе с повестью «Тощий кот» выходит отдельной книжкой, но уже не у Лемерра, а у Леви, после чего трогательно-патриархальные отношения между автором «Коринфской свадьбы» и издателем, не заплатившим ему за нее ни франка, начинают портиться; впоследствии это приведет к разрыву и даже судебному процессу, который Лемерр затеял в 1911 году и проиграл. «Иокаста» — это очень литературная (в дурном смысле слова) вещь. Надуманная мелодраматическая интрига, штампованные персонажи (чего стоит, например, отец героини, традиционно-литературный южанин, или ее муж — не менее традиционный чудак-англичанин) — здесь ничто как будто не предвещает будущего Франса. Пожалуй, наиболее любопытная фигура в повести — это доктор Лонгмар, предмет первой и единственной любви героини, своего рода французский Базаров: насмешник, нигилист, потрошитель лягушек и в то же время — чистая, застенчивая душа, сентиментальный рыцарь. «Ваша первая повесть — превосходная вещь, однако вторую я осмелюсь назвать шедевром», — писал Франсу Флобер. Конечно, шедевр — слишком сильное слово, но если слабую «Иокасту» считать превосходной вещью, то вторая повесть, «Тощий кот», — действительно шедевр. «Тощий кот» — это название кабачка в Латинском квартале, где собираются колоритные чудаки — герои повести: художники, начинающие поэты, непризнанные философы. Один из них драпируется в лошадиную попону и комментирует древних углем на стене мастерской, в которой ночует по милости ее хозяина, художника; последний, впрочем, ничего не пишет, так как, по его мнению, для того чтобы написать кошку, надо прочесть все, что было когда-либо сказано о кошках. Третий — непризнанный поэт, последователь Бодлера — затевает издание журнала всякий раз, когда ему удается вытянуть сотню-другую у сердобольной бабушки. И среди этого в общем безобидного юмора — элементы острой политической сатиры: фигура таитянского государственного деятеля, бывшего императорского прокурора, ставшего председателем комиссии по увековечению памяти жертв тирании, многим из которых «бывший императорский прокурор действительно был обязан воздвигнуть памятник».
ПОИСКИ ГЕРОЯ
Своего героя Франс впервые нашел в «Преступлении Сильвестра Боннара». Роман печатался в виде отдельных новелл в различных журналах с декабря 1879 по январь 1881 года, а в апреле 1881 года вышел целиком. Всегда, во все времена, внимание большинства романистов привлекала молодость. Франс нашел себя в мироощущении старца, умудренного жизнью и книгами, точнее — жизнью в книгах. Было ему тогда отроду тридцать семь лет. Сильвестр Боннар — первое воплощение этого мудрого старца, который так или иначе проходит через все творчество Франса, который в сущности и есть Франс, причем не только в литературном, но и в житейском смысле: таким он будет, таким он сделает себя по образу и подобию своего героя, таким он сохранится в памяти позднейших современников — седовласый мэтр, насмешливый философ-эстет, добрый скептик, взирающий на мир с высот своей мудрости и эрудиции, снисходительный к людям, беспощадный к их заблуждениям и предрассудкам. Этот Франс начинается с Сильвестра Боннара. Начинается весьма робко и довольно парадоксально: как будто это не начало, а конец. «Преступление Сильвестра Боннара» — книга о преодолении книжной мудрости и осуждение ее, как мудрости сухой и бесплодной. Жил-был на свете старый чудак, ученый-палеограф, гуманист и эрудит, для которого cамым легким и увлекательным чтением были каталоги старинных рукописей. Была у него экономка Тереза, добродетельная и острая на язык — воплощение здравого смысла, которую он в глубине души очень боялся, и еще был кот Гамилькар, перед которым он произносил речи в духе лучших традиций классической риторики. Однажды, спустившись с высот эрудиции на грешную землю, он сделал доброе дело — помог семье бедного разносчика, ютившейся на чердаке, за что и был вознагражден сторицей: вдова этого разносчика, ставшая русской княгиней, подарила ему драгоценную рукопись «Золотой легенды», о которой он мечтал шесть лет подряд. «Боннар,— говорит он себе в конце первой части романа,— ты умеешь разбирать старинные рукописи, но не умеешь читать в книге жизни». Во второй части, представляющей собой в сущности отдельный роман, старый ученый непосредственно вмешивается в практическую жизнь, пытаясь защитить внучку некогда любимой им женщины от посягательств хищника-опекуна. Он продает библиотеку, чтобы обеспечить счастливое будущее своей юной воспитанницы, бросает палеографию и становится... натуралистом.
Так от бесплодной книжной мудрости Сильвестр Боннар приходит к живой жизни. Но тут есть одно существенное противоречие. Не так уж она бесплодна, эта книжная мудрость: ведь благодаря ей и только ей Сильвестр Боннар свободен от социальных предрассудков. Он мыслит философски, возводя факты к общим категориям, и именно поэтому способен воспринять без искажений простую истину, увидеть в голодном и обездоленном голодного и обездоленного, а в подлеце — подлеца и, не затрудняясь соображениями социального порядка, просто накормить и согреть первого и попытаться обезвредить второго. В этом — залог дальнейшего развития образа. Успех «Сильвестра Боннара» превзошел все ожидания — именно в силу его безобидности и непохожести на натуралистический роман, делавший в те времена погоду во французской прозе. Интересно, что общий итог — дух благостного умиления перед живой, естественной жизнью — перевесил в глазах «изысканной» публики элементы острой социальной сатиры в изображении отрицательных персонажей романа. Итак, одно из важнейших качеств этого героя — его отрешенность от общества, незаинтересованность, непредвзятость суждений (как у вольтеровского Простака). Но с этой точки зрения мудрый старец-философ равен другому, также весьма распространенному персонажу творчества Анатоля Франса — ребенку. И не случайно ребенок появляется сразу же после старца: сборник «Книга моего друга» выходит в свет в 1885 году (многие новеллы из него были напечатаны до этого в журналах). Герой «Книги моего друга» судит мир взрослых еще весьма снисходительно, но — и в этом интересная стилистическая особенность некоторых новелл сборника — рассказ о событиях и людях ведется здесь одновременно с двух точек зрения: с точки зрения ребенка и с точки зрения взрослого, то есть опять-таки умудренного книгами и жизнью философа; причем о самых наивных и смешных фантазиях ребенка говорится вполне серьезно и уважительно; так, например, новелла, повествующая о том, как маленький Пьер решил заделаться отшельником, даже слегка стилизована под жития святых. Этим автор как бы намекает, что детские фантазии и вполне «взрослые» идеи о мире в сущности равноценны, поскольку и те и другие равно далеки от истины. Забегая вперед, упомянем более поздний рассказ Франса — «Мысли Рике», где мир предстает перед читателем в восприятии... собаки, причем собачья религия и мораль в основе своей подобны христианской религии и морали, поскольку равно диктуются невежеством, страхом и инстинктом самосохранения.
КРИТИКА МИРА
По выражению одного французского исследователя (Ж. А. Масона), творчество Франса в целом — это «критика мира». «Критика мира» начинается с критики веры. Со времен «Коринфской свадьбы» многое изменилось; парнасский поэт стал видным прозаиком и журналистом: с середины 80-х годов он регулярно сотрудничает в двух крупных парижских газетах и бесстрашно творит суд над своими собратьями по перу. Франс становится влиятельным лицом, блистает в литературных салонах и в одном из них — в салоне госпожи Арман де Кайаве — играет роль не только желанного гостя, но в сущности и хозяина. На сей раз это не преходящее увлечение, о чем свидетельствует последовавший через несколько лет (в 1893 году) развод с госпожой Франс. Изменилось многое, но отношение автора «Коринфской свадьбы» к христианству осталось неизменным. Суть осталась та же, однако методы борьбы стали иными. На первый взгляд роман «Таис» (1889), равно как и большинство современных ему «раннехристианских» рассказов (сб. «Перламутровый ларец» и «Валтасар»), не кажется антирелигиозным произведением. Для Франса в раннем христианстве есть своеобразная красота. Искренняя и глубокая вера отшельника Целестина («Амикус и Целестин»), как и благостная умиротворенность пустынника Палемона («Таис»), действительно красива и трогательна; а римская патрицианка Лета Ацилия, восклицающая «Не надо мне веры, которая портит прическу!», действительно достойна жалости по сравнению с пламенной Марией Магдалиной («Лета Ацилия»). Но и Мария Магдалина, и Целестин, и герой романа Пафнутий сами не ведают, что творят. У каждого из героев «Таис» — своя правда; в романе есть знаменитая сцена — пир философов, в которой автор прямо сталкивает друг с другом основные философские воззрения александрийской эпохи и тем самым отнимает у христианства всякий ореол исключительности. Сам Франс позднее писал, что в «Таис» он хотел «собрать воедино противоречия, показать разногласия, внушить сомнения». Однако основная тема «Таис» — это не христианство вообще, а христианский фанатизм и аскетизм. Тут уже никаких сомнений быть не может: эти уродливые проявления христианского духа подвергаются самому безоговорочному осуждению,— Франс всегда ненавидел какой бы то ни было фанатизм. Но самое интересное, пожалуй,— это попытка вскрыть, так сказать, естественные, физиологические и психологические корни аскетизма. ...Пафнутий еще в молодости бежал от мирских соблазнов в пустыню и стал монахом. «Однажды... он перебирал в памяти свои прежние заблуждения, дабы глубже постигнуть всю их гнусность, и ему вспомнилось, что некогда он видел на александрийском театре
лицедейку, отличавшуюся поразительной красотой, имя которой было Таис». Пафнутий замыслил вырвать заблудшую овцу из пучины разврата и с этой целью отправился в город. С самого начала ясно, что Пафнутием движет не что иное, как извращенная плотская страсть. Но Таис наскучила жизнь куртизанки, она стремится к вере и чистоте; кроме того, она замечает в себе первые признаки увядания и панически боится смерти, — вот почему чересчур страстные речи апостола распятого бога находят в ней отклик; она сжигает все свое имущество — сцена жертвоприношения, когда в пламени, зажженном рукой фанатика, гибнут бесчисленные и бесценные произведения искусства, одна из сильнейших в романе — и следует за Пафнутием в пустыню, где становится послушницей в монастыре преподобной Альбины. Таис спасена, но сам Пафнутий гибнет, погрязая все глубже и глубже в скверне плотского вожделения. Последняя часть романа прямо перекликается с флоберовским «Искушением святого Антония»; видения Пафнутия столь же причудливы и разнообразны, но в центре всего — образ Таис, воплощающий для несчастного монаха женщину вообще, земную любовь. Роман имел огромный успех; достаточно сказать, что известный композитор Маcсне написал оперу «Таис» на либретто, составленное по роману Франса писателем Луи Галле, и опера эта с успехом шла не только в Париже, но и в Москве. Церковь же реагировала на роман весьма болезненно; иезуит Брюнер опубликовал две статьи, специально посвященные критике «Таис», где обвинял Франса в непристойности, кощунстве, аморализме и т. д. и т. п. Однако автор «Таис» не внял призывам благонамеренной критики и в следующем романе — «Харчевня королевы Гусиные Лапы» (1892) — снова дал волю своему беспощадному скептицизму. Из эллинистического Египта автор переносится в вольнодумный, живописный и грязный Париж XVIII века; вместо мрачного фанатика Пафнутия, обольстительной и жаждущей веры куртизанки Таис, утонченного эпикурейца Никия и блестящей плеяды философов и богословов перед нами — скромные посетители захудалой харчевни: невежественный и грязный монах брат Ангел, Катрина-кружевница и Жанна-арфистка, дарящие всем жаждущим свою любовь под сенью беседки ближайшего кабачка; опустившийся и мудрый аббат Куаньяр, сумасшедший мистик и каббалист д'Астарак, юный Жак Турнеброш, сын хозяина, наивный ученик и летописец преподобного аббата. Вместо драмы искушения, веры и сомнений — авантюрный, что называется, плутовской роман с кражами, попойками, изменами, бегствами и убийством. Но суть все та же — критика веры. В первую очередь это, конечно, критика христианства, причем критика изнутри. Устами аббата Куаньяра — очередного воплощения философа-гуманиста — Франс доказывает абсурдность и противоречивость самой христианской доктрины. Всякий раз, когда гуманист Куаньяр принимается рассуждать о религии, он неминуемо приходит к абсурду и всякий раз провозглашает по этому поводу бессилие разума проникнуть в тайны божественного дровидения и необходимость слепой веры. Любопытны также аргументы, которыми он доказывает существование бога: «Когда же, наконец, тьма окутала землю, я взял лестницу и взобрался на чердак, где меня поджидала девица, — аббат рассказывает об одном грехе своей юности, в бытность его секретарем епископа Сеэзского. — Первым моим побуждением было обнять ее, вторым — восславить сцепление обстоятельств, приведших меня в ее объятия. Ибо, судите сами, сударь: молодой священнослужитель, судомойка, лестница, охапка сена! Какая закономерность, какой стройный порядок! Какая совокупность предустановленной гармонии, какая взаимосвязь причин и следствий! Какое неоспоримое доказательство существования бога!» Но самое интересное вот что: сюжет романа, его головокружительная авантюрная интрига, неожиданное, хаотическое сцепление событий — все это как будто выдумано аббатом Куаньяром, все это воплощает и иллюстрирует его же собственные рассуждения. Случайно аббат Куаньяр заходит в харчевню, случайно, в сущности, становится наставником юного Турнеброша, случайно встречается там со случайно зашедшим туда же д'Астараком и поступает к нему на службу; случайно оказывается втянутым в сомнительную интригу его ученика с кружевницей Катриной, в результате случайного стечения обстоятельств разбивает голову бутылкой генеральному откупщику налогов, у которого Катрина на содержании, и вынужден бежать вместе со своим юным ученикoм Турнеброшем, любовником Катрины д'Анкетилем и соблазненной последним любовницей Турнеброша Иахилью, племянницей и наложницей старого Мозаида, состоящего, как и сам аббат, на службе у д'Астарака. И наконец аббат случайно гибнет на Лионской дороге от руки Мозаида, который случайно приревновал к нему Иахиль. Поистине, «какая закономерность, какой стройный порядок, какая совокупность предустановленной гармонии, какая взаимосвязь причин и следствий!» Это сумасшедший, абсурдный мир, хаос, в котором результаты человеческих действий принципиально не соответствуют намерениям,— старый вольтеровский мир, в котором маялись Кандид и Задиг и где нет места вере, потому что ощущение абсурдности мира несовместимо с верой. Конечно, «пути господни неисповедимы», как повторяет на каждом шагу аббат, но признать это — значит признать абсурдность всего сущего и в первую очередь тщетность всех наших усилий найти общий закон, построить систему. От слепой веры до полного безверия меньше, чем один шаг! Таков логический итог веры в бога. Ну, а вера в человека, в разум, в науку? Увы, приходится признать, что и здесь Анатоль Франс настроен весьма скептически. Свидетель тому — безумный мистик и каббалист д'Астарак, комичный и одновременно страшноватый в своей одержимости. Он-то ничего не принимает на веру; он отважно разоблачает нелепости христианской доктрины и порой даже высказывает весьма здравые естественнонаучные идеи (например, о питании и его роли в эволюции человечества). А что в итоге? А в итоге — эльфы, сильфы и саламандры, фантастические идеи о сношениях с миром духов, то есть безумие, бред, еще более дикий и необузданный, чем традиционная религиозная мистика. И это не просто помешательство, а «плоды просвещения» — недаром же вера в оккультные силы и всякую чертовщину так распространилась среди современников самого Франса, людей «века позитивизма»; поэтому, надо думать, и появился в романе такой д'Астарак. И этот же процесс — процесс разочарования в науке, которая, несмотря на все свои успехи, не может сейчас же, немедленно раскрыть перед человеком все тайны бытия,— он и породил скептицизм автора «Харчевни». Таково основное философское содержание романа. Но это отнюдь не значит, что «Харчевня королевы Гусиные Лапы» — простое подражание «Кандиду», где события, сюжет служат лишь иллюстрацией философских построений автора. Конечно, мир аббата Куаньяра — это условный мир, условный, стилизованный XVIII век. Но сквозь эту условность, сквозь преображенное, стилизованное повествование (рассказ ведется от лица Турнеброша), сначала робко, а чем дальше, тем больше, пробивается какая-то неожиданная достоверность. Марионетки оживают, и оказывается, что в романе не только философская игра, а есть еще многое другое. Есть любовь. Есть характеры. Есть правда детали. Есть, наконец, какая-то очень большая человеческая правда в той простоте, будничности, с которой разыгрываются драмы: как люди едут, как играют в пикет, как пьют, как ревнует Турнеброш, как ломается коляска. А потом — смерть. Настоящая, а не театральная смерть, написанная так, что забываешь о всякой философии. Пожалуй, если говорить о традициях, о преемственности, то в связи с «Харчевней» нужно вспомнить не только Вольтера, но и аббата Прево. В ней та же достоверность и та же страстность человеческого документа, пробивающиеся сквозь уравновешенную, упорядоченную манеру старинного сказа, что и в «Истории кавалера де Грие и Манон Леско»; и в результате авантюрный, полуфантастический сюжет тоже приобретает достоверность вопреки своему литературному неправдоподобию. Впрочем, одним разговором о традициях здесь не отделаешься, потому что «Харчевня королевы Гусиные Лашы» — это не литературный антиквариат, а глубоко современное произведение. То, что было сказано выше о философской стороне романа, не исчерпывает, конечно, его актуального, остро критического содержания. Однако в полной мере многие критические мотивы, намеченные в «Харчевне», зазвучали во второй книге о Куаньяре, опубликованной в том же году. «Суждения господина Жерома Куаньяра» представляют собой систематический свод взглядов достопочтенного аббата на человека и общество. Если Куаньяр в первом романе — персонаж комический, то во втором он стоит гораздо ближе к автору, и его идеи можно без всякой натяжки приписать самому Франсу. А идеи эти весьма взрывчатого свойства; собственно, вся книга — последовательное ниспровержение основ. Глава I «Правители»: «...эти прославленные люди, которые якобы управляли миром, сами были всего лишь жалкой игрушкой в руках природы и случая; ...в сущности, почти безразлично, тем или другим способом нами управляют... важность и внушительность министрам придает только их одежда да кареты». Здесь речь идет о королевских министрах, но и к республиканскому образу правления мудрый аббат не более снисходителен: «...У Демоса не будет ни упрямой осмотрительности Генриха IV, ни благодатной бездеятельности Людовика XIII. Если даже допустить, что он знает, чего хочет, он все равно не будет знать, как привести в исполнение свою волю и может ли она быть выполнена. Он не сумеет повелевать, и ему будут плохо повиноваться, в силу чего ему во всем будет мерещиться измена... Со всех сторон, изо всех щелей выползут честолюбивые бездарности и полезут на первые должности в государстве, а так как честность не есть врожденное свойство человека... то на государственную казну тотчас же обрушатся полчища взяточников» (глава VII «Новое министерство»). Куаньяр последовательно нападает на армию («...военная служба представляется мне самой страшной язвой цивилизованных народов»), на правосудие, мораль, науку, общество, на человека вообще. И здесь не может не возникнуть проблема революции: «Правительство, которое не отвечает требованиям самой средней, обыденной честности, возмущает народ и должно быть свергнуто». Однако не это высказывание резюмирует мысль аббата, а, скорее, древняя притча: «...Но я следую примеру сиракузской старухи, которая в те времена, когда Дионисий был более чем когда-либо ненавистен своему народу, ежедневно ходила в храм молить богов о продлении жизни тирана. Прослышав о такой удивительной преданности, Дионисий захотел узнать, чем она вызвана. Он призвал к себе старуху и стал расспрашивать ее. - Я уже давно живу на свете,— отвечала она,— и видела на своем веку многих тиранов и каждый раз замечала, что плохому наследует еще худший. Ты — самый отвратительный из всех, кого я до сих пор знала. Из этого я заключаю, что твой преемник будет, если только сие возможно, еще ужаснее тебя; вот я и молю богов не посылать нам его как можно дольше». Куаньяр и не скрывает своих противоречий. Его мировоззрение лучше всего анализирует сам Франс в предисловии «От издателя»: «Он был убежден, что человек по природе своей — очень злое животное и человеческие общества потому так скверны, что люди созидают их согласно своим склонностям». «Безумие Революции заключается в том, что она хотела утвердить добродетель. А когда людей хотят сделать добрыми, умными, свободными, умеренными, великодушными, то неизбежно приходят к тому, что жаждут перебить их всех до единого. Робеспьер верил в добродетель — и создал террор. Марат верил в справедливость — и требовал двести тысяч голов». «...Он никогда не стал бы революционером. Для этого ему недоставало иллюзий...» В этом пункте Анатоль Франс все-таки разойдется с Жеромом Куаньяром: сам ход истории приведет к тому, что он станет революционером, не теряя, правда, при этом духовной связи с сиракузской старушкой.
ПУТЬ К СОВРЕМЕННОСТИ
А пока что он пожинает плоды своей славы. Вместе с госпожой Арман де Кайаве Франс совершает свое первое паломничество в Италию; результатом его явилась книжка новелл «Колодезь святой Клары», тонко и любовно воспроизводящая дух итальянского Возрождения, а также «Красная лилия» — светский психологический роман, написанный, по свидетельству биографов, не без влияния госпожи де Кайаве, которая будто бы хотела показать, что ее друг Анатоль способен создать шедевр и в этом жанре. «Красная лилия» стоит как будто в стороне от основного русла его творчества. Главное в романе — философско-психологическая проблема мысли и чувства. Но ведь именно эта проблема является ключом к противоречию, терзающему Куаньяра: мыслью он всецело со старушкой из Сиракуз, а чувством — с бунтовщиками!
В этом же, 1894 году выходит в свет книга «Сад Эпикура», составленная из отрывков статей, опубликованных с 1886 по 1894 год. Здесь — мысли и рассуждения на самые различные темы: человек, общество, история, теория познания, искусство, любовь. . . Книга проникнута агностицизмом и пессимизмом, проповедует принцип «снисходительной иронии», общественной пассивности. Однако жизнь скептического философа, по крайней мере внешне, складывается совсем неплохо. Грандиозный успех «Красной лилии» дает ему возможность домогаться высшей почести, доступной литератору: кресла во Французской Академии. Избрание состоялось в январе 1896 года. За несколько месяцев до этого расчетливый кандидат в бессмертные прервал начатую публикацию серии новелл, из которых составятся впоследствии четыре тома «Современной истории». После избрания публикация возобновляется, а в 1897 году два первые тома тетралогии — «Под городскими вязами» и «Ивовый манекен» — выходят отдельными изданиями. Третья книга — «Аметистовый перстень» — выйдет в 1899, а четвертая и последняя — «Господин Бержере в Париже» — в 1901 году. После многих и многих «историй» — средневековых, античных, раннехристианских, после мудрого, скептического XVIII века, столь блистательно воскрешенного в романах о Куаньяре, приходит, наконец, черед «современной истории». Правда, современность и раньше была не чужда Франсу; во всех своих произведениях, каким бы отдаленным эпохам они ни были посвящены, Анатоль Франс всегда выступает как писатель нового времени, художник и мыслитель конца XIX века. Однако прямое сатирическое изображение современности — это принципиально новый этап в творчестве Анатоля Франса. «Современная история» не имеет единого, четко очерченного сюжета. Это своего рода хроника, серия диалогов, портретов и картин из провинциальной и парижской жизни 90-х годов, объединенная общностью персонажей, и в первую очередь фигурой профессора Бержере, который продолжает линию Боннара — Куаньяра. Первый том посвящен в основном клерикально-административным интригам вокруг вакантного епископского кресла. Перед нами проходят оба основных претендента на «аметистовый перстень»: старозаветный и честный аббат Лантэнь, постоянный оппонент Бержере в спорах «на отвлеченные темы», которые они ведут на бульварной скамейке, под городскими вязами, и его соперник, священнослужитель новой формации аббат Гитрель, беспринципный карьерист и интриган. Весьма колоритную фигуру представляет собой префект департамента Вормс — Клавлен, еврей и франкмасон, великий мастер по части компромиссов, переживший не одно министерство и более всего озабоченный тем, чтобы сохранить свое место при любых поворотах государственной ладьи; этот префект республики стремится поддерживать самые дружеские отношения с местной знатью и покровительствует аббату Гитрелю, у которого он скупает по дешевке старинную церковную утварь. Жизнь идет неспешно, изредка прерываемая чрезвычайными происшествиями вроде убийства восьмидесятилетней старухи, которое дает нескончаемую пищу для разговоров в книжной лавке Блезо, где собирается местная интеллигенция. Во второй книге основное место занимает крушение домашнего очага господина Бержере и освобождение свободомыслящего философа от тирании его буржуазной и вдобавок еще неверной супруги. Не подлежит сомнению, что эти эпизоды навеяны сравнительно свежими воспоминаниями о семейных злоключениях самого Франса. Автор не без иронии показывает, как обостряется мировая скорбь философа Бержере под влиянием этих сугубо личных и преходящих моментов. Одновременно подспудная борьба за епископскую митру продолжается, вовлекая все новых и новых участников. Наконец, третья основная тема, возникающая в книге (точнее, в разговорах Бержере) и пока никак не связанная с сюжетом,— это тема армии и юстиции, особенно военной юстиции, которую Бержере решительно отвергает, как пережиток варварства, солидаризируясь в этом с Куаньяром. Вообще Бержере повторяет многое из уже сказанного благочестивым аббатом, но в одном пункте он расходится с ним уже в первой книге. Пункт этот — отношение к республике: «Она несправедлива. Но она нетребовательна... Нынешняя республика, республика тысяча восемьсот девяносто седьмого года, мне нравится и трогает меня своей скромностью... Она не доверяет монахам и военным. Под угрозой смерти она может рассвирепеть... А это было бы очень печально...»
Почему вдруг такая эволюция взглядов? И о какой «угрозе» идет речь? Дело в том, что в это время Франция вступает в бурный период своей истории, проходящий под знаком знаменитого дела Дрейфуса. Довольно банальная сама по себе судебная ошибка — осуждение невиновного по обвинению в государственной измене — и упорное нежелание военной юстиции и армейской верхушки признать эту ошибку послужили поводом для объединения реакционных сил страны под знаменем национализма, католицизма, милитаризма и антисемитизма (невинно осужденный был еврей). Не в пример многим своим коллегам и даже друзьям, вопреки собственным пессимистическим теориям, Франс сначала не очень решительно, а затем все более и более страстно устремляется на защиту попранной справедливости. Он подписывает петиции, дает интервью, выступает свидетелем защиты на процессе Золя — своего былого противника, ставшего вождем и вдохновителем лагеря дрейфусаров,— и даже отказывается от своего ордена в знак протеста против исключения Золя из списков Почетного легиона. У него появляется новый друг — Жорес, один из виднейших социалистических лидеров. Бывший парнасский поэт выступает на студенческих и рабочих митингах уже не только в защиту Золя и Дрейфуса; он прямо призывает пролетариев «дать почувствовать свою силу и навязать свою волю этому миру, чтобы установить в нем более разумный и справедливый порядок». В соответствии с этой эволюцией политических взглядов Франса меняются и герои «Современной истории». В третьей книге общий тон становится гораздо более едким и обличительным. С иомощью сложных интриг, не «без прямого и причем не только словесного содействия двух видных дам департамента, аббат Гитрель становится епископом и, едва усевшись в вожделенное кресло, активно включается в кампанию борьбы против республики, которой он, в сущности, обязан своим саном. И, как камень «патриота», влетающий с улицы в кабинет господина Бержере, в роман врывается «Дело». В четвертой книге действие переносится в Париж, в самую гущу событий; роман все больше и больше приобретает черты политического памфлета. Памфлетны многочисленные рассуждения Бержере о своих политических противниках; особенно выделяются две вставные новеллы «о трублионах» (слово «трублион» можно перевести на русский язык как «смутьян», «баламут»), будто бы найденные Бержере в какой-то старинной рукописи. Еще острее, пожалуй, многочисленные эпизоды, вводящие читателя в среду заговорщиков-монархистов, играющих в заговор при очевидном попустительстве полиции и абсолютно неспособных на серьезные действия. Впрочем, среди них есть один персонаж, которому автор, как это ни парадоксально, явно симпатизирует: это умный и проницательный авантюрист и циник — тоже философ! — Анри Леон. Откуда вдруг такое? Дело в том, что «официальным представителем» автора в романе является Бержере — философ, который дружит с рабочим-социалистом Рупаром, положительно воспринимает его идеи и, что самое важное, сам переходит к практическому действию для защиты своих убеждений. Однако старое, «куаньяровское» противоречие, горький скептицизм сиракузской старухи по-прежнему живет в душе Франса. И вот, не решаясь, очевидно, доверить свои сомнения Бержере — это могло бы вызвать недовольство товарищей по борьбе,— Франс наделяет ими героя из стана врагов. Но так или иначе, «Современная история» — новый и важный этап в эволюции творчества и мировоззрения Анатоля Франса, обусловленный самим ходом общественного развития Франции и сближением писателя с рабочим движением.
ФРАНЦУЗСКАЯ РЕСПУБЛИКА И ЗЕЛЕНЩИК КРЕНКЕБИЛЬ
Непосредственным откликом на дело Дрейфуса является и повесть «Кренкебиль», впервые напечатанная в «Фигаро» (конец 1900— начало 1901 года).
«Кренкебиль» — это философская повесть, в которой Анатоль Фралс вновь обращается к теме правосудия и, обобщая уроки дела Дрейфуса, доказывает, что при существующей организации общества юстиция органически враждебна конкретному человеку, не облеченному властью, не способна защитить его интересы и установить истину, поскольку она по самой сути своей призвана защищать власть имущих и подавлять угнетенных. Политическая и философская тенденция здесь выражается не только в сюжете и образах — она прямо высказана в тексте; уже первая глава формулирует проблему в абстрактно философском плане: «Величие правосудия полностью выражено в каждом приговоре, который выносит судья от имени державного народа. Жером Кренкебиль, уличный зеленщик, познал всемогущество закона, когда был препровожден в исправительную полицию за оскорбление представителя власти». Дальнейшее изложение воспринимается прежде всего как иллюстрация, призванная подтвердить (или опровергнуть) заданный тезис. Происходит это потому, что повествование в первой половине повести целиком иронично и условно. Можно ли, например, представить себе без улыбки, даже как нечто заведомо нереальное, бродячего торговца, который спорит с судьей относительно уместности одновременного присутствия в зале суда распятия и бюста Республики? Точно так же «несерьезно» рассказана и фактическая сторона дела: спор зеленщика с полицейским, когда первый ждет своих денег и тем самым «придает излишнее значение своему праву на получение четырнадцати су», а второй, руководствуясь буквой закона, сурово напоминает ему о его обязанности «везти тележку и идти все время вперед», и дальнейшие сцены, в которых автор объясняет мысли и чувства героя совершенно несвойственными ему словами. Такой метод рассказа приводит к тому, что читатель не верит в подлинность происходящего и воспринимает все это как своего рода философскую комедию, призванную подтвердить какие-то отвлеченные положения. Рассказ воспринимается не столько эмоционально, сколько рассудочно; читатель, конечно, сочувствует Кренкебилю, но не очень-то принимает всерьез всю эту историю. Но начиная с шестой главы все меняется: философская комедия кончилась, начинается психологическая и социальная драма. Рассказ уступает место показу; герой подается уже не извне, не с высот авторской эрудиции, а, так сказать, изнутри: все происходящее в большей или меньшей степени окрашено его восприятием.
Кренкебиль выходит из тюрьмы и с горьким удивлением обнаруживает, что все его бывшие клиенты презрительно отворачиваются от него, так как не желают знаться с «преступником». «Никто его больше и знать не хотел. Все... презирали и отталкивали его. Все общество, вот как!
Что же это такое? Пробыл две недели в тюрьме и даже пореем торговать не можешь! Разве это справедливо? Где же правда, когда доброму человеку только и остается, что помирать с голоду из-за каких-то маленьких неладов с полицейскими. А нельзя торговать — значит, подыхай!»
Здесь автор как бы сливается с героем и говорит от его имени, и читатель уже не склонен относиться свысока к его несчастьям: он ему глубоко сочувствует. Комический персонаж превратился в подлинного драматического героя, и герой этот — не философ и не монах, не поэт и не художник, а бродячий торговец! Значит, дружба с социалистами действительно глубоко повлияла на эстета и эпикурейца, значит, это не просто увлечение пресыщенного скептика, а логический и единственно возможный выход из тупика. Годы идут, но преклонный возраст как будто не отражается на литературной и общественной деятельности «товарища Анатоля». Он выступает на митингах в защиту русской революции, клеймит позором царскoе самодержавие и французскую буржуазию, которая предоставила Николаю заем для подавления революции. В этот период Франс публикует несколько книг, среди которых сборник «На белом камне», содержащий любопытную социалистическую утопию. Франс мечтает о новом, гармоническом обществе и предсказывает некоторые его черты. Неискушенному читателю может показаться, что скепсис его окончательно преодолен, но одна деталь — заглавие — ставит под сомнение всю картину. Рассказ называется «Вратами из рога или вратами из слоновой кости»: в античной мифологии считалось, что пророческие сны вылетают из Аида вратами из рога, а лживые — вратами из слоновой кости. Какими же вратами прошел этот сон?
ИСТОРИЯ ПИНГВИНОВ
1908 год ознаменовался для Франса важным событием: выходит в свет его «Остров пингвинов». Автор в первой же фразе своего иронического «Предисловия» пишет: «Несмотря на кажущееся разнообразие забав, которым я предаюсь, жизнь моя посвящена одной лишь дели, направлена на осуществление одного великого замысла. Я пишу историю пингвинов. Я упорно работаю над ней, не отступая перед многочисленными и иногда, казалось бы, непреодолимыми трудностями».
Ирония, шутка? Да, несомненно. Но не только. Действительно, он всю жизнь пишет историю. А «Остров пингвинов» — своеобразный итог, обобщение всего того, что уже было написано и продумано,— краткий, «однотомный» очерк европейской истории. Между прочим, именно так роман и был воспринят современниками. В самом деле, «Остров пингвинов» трудно даже назвать романом в полном смысле этого слова: в нем нет ни главного героя, ни единого для всего произведения сюжета; вместо перипетий развития частных судеб перед читателем проходит судьба целой страны — страны воображаемой, обладающей типическими чертами многих стран, но прежде всего — Франции. На сцене одна за другой появляются гротескные маски; это даже не люди, а пингвины, по случайности ставшие людьми... Вот один большой пингвин бьет дубиной по голове маленького — это он основывает частную собственность; вот другой пугает своих собратьев, напялив на голову рогатый шлем и нацепив хвост,— это родоначальник королевской династии; рядом и за ними — распутные девственницы и королевы, сумасшедшие короли, слепые и глухие министры, неправедные судьи, алчные монахи — целые тучи монахов! Все это становится в позы, произносит речи и тут же, на глазах у зрителей, творит свои неисчислимые мерзости и преступления. А на заднем плане — доверчивый и терпеливый народ. И так перед нами проходит эпоха за эпохой. Здесь все — гипербола, комическое преувеличение, начиная с самой завязки истории, с чудесного происхождения пингвинов; и чем дальше, тем больше: целый народ бросается преследовать пингвинку Орберозу, первой из всех пингвинских женщин надевшую платье; не только пигмеи верхом на журавлях, но даже гориллы-орденоносцы маршируют в рядах войска императора Тринко; чуть ли не десятками в день конгресс Новой Атлантиды голосует резолюции об «индустриальных» войнах; поистине эпический размах приобретают междоусобные раздоры пингвинов — несчастного Коломбана забрасывают лимонами, винными бутылками, окороками, коробками сардин; его топят в сточной канаве, толкают в канализационный люк, швыряют вместе с лошадью и экипажем в Сену; а уж если дело идет о ложных уликах, которые собирают для осуждения невинного, то под их тяжестью чуть ли не рушится здание министерства. «Несправедливость, глупость и жестокость не поражают никого, когда они вошли в обычай. Мы видим все это у наших предков, но не видим у себя»,— так писал Анатоль Франс в «Предисловии» к «Суждениям господина Жерома Куаньяра». Теперь, пятнадцать лет спустя, он воплотил эту мысль в роман. В «Острове пингвинов» несправедливость, глупость и жестокость, свойственные современному общественному устройству, показаны как дела давно минувших дней — так они виднее. И в этом смысл самой формы «истории», примененной к рассказу о современности. Это очень важный момент — ведь «современной истории» посвящены иочти две трети романа. Совершенно очевидно, например, что французская революция конца XVIII века — более значительное событие, чем дело Дрейфуса, и однако же революции в «Острове пингвинов» уделены всего две страницы, а «Делу о восьмидесяти тысячах охапок сена», которое гротескно воспроизводит обстоятельства дела Дрейфуса,— целая книга. Почему такая диспропорция? Видимо, потому, что недавнее прошлое — а ведь для Франса это почти современность — интересует автора больше, чем собственно история. Возможно, что сама форма исторического повествования понадобилась Франсу главным образом для того, чтобы ввести в нее материал сегодняшнего дня, соответствующим образом переработанный и «остраненный». Фальсифицированное дело о государственной измене, которое современникам представлялось чрезвычайно запутанным, превращается под пером Франса в очевидную дикость и беззаконие, нечто вроде средневековых аутодафе; намеренно снижена, «оглуплена» даже сама мотивировка дела: «восемьдесят тысяч охапок сена» — это, с одной стороны, комическая гипербола (как тридцать пять тысяч курьеров в «Ревизоре»), а с другой — литота, то есть гипербола наоборот, комическое преуменьшение; страна доходит чуть ли не до гражданской войны — из-за чего? Из-за сена! Итог весьма неутешителен. Зловещий призрак сиракузской старухи вновь появляется на последних страницах романа. Пингвинская цивилизация доходит до апогея. Разрыв между классом производителей и классом капиталистов становится настолько глубоким, что создает, в сущности, две различные расы (как у Уэллса в «Машине времени»), причем обе вырождаются и физически и умственно. И тогда находятся люди — анархисты,— которые решают: «Город должен быть разрушен». Взрывы чудовищной силы потрясают столицу; цивилизация гибнет и... все начинается сначала, чтобы опять прийти к тому же результату. Круг истории замыкается, надежды нет. Исторический пессимизм особенно глубоко выражен в романе «Боги жаждут» (1912).
Это очень сильная и очень мрачная, трагическая книга. Герой романа, художник Гамлен,— бескорыстный, восторженный революционер, человек, способный отдать весь свой хлебный паек голодной женщине с грудным ребенком,— вопреки своей воле, только следуя логике событий, становится членом революционного трибунала и отправляет на гильотину сотни заключенных, в том числе и своих бывших друзей. Он — палач, но он и жертва; ради того, чтобы сделать родину счастливой (по своему разумению), он жертвует не только жизнью, но и доброй памятью потомства. Он знает, что его будут проклинать как палача и кровопийцу, но он готов полностью взять на себя ответственность за всю пролитую им кровь ради того, чтобы ребенку, играющему в саду, никогда не пришлось ее проливать. Он — герой, но он и фанатик, у него «религиозный склад ума», и потому симпатии автора не на его стороне, а на стороне противопоставленного ему философа-эпикурейца, «бывшего дворянина» Бротто, всепонимающего и неспособного к действию. Оба гибнут, и гибель обоих равно бессмысленна; теми же словами провожает бывшая возлюбленная Гамлена нового любовника; жизнь продолжается, такая же мучительная и прекрасная, как раньше, «эта сука жизнь», как сказал Франс в одном из своих поздних рассказов. Можно спорить о том, насколько правдиво изобразил писатель эпоху, можно обвинять его в искажении исторической истины, в непонимании реальной расстановки классовых сил и неверии в народ, но в одном ему отказать нельзя: созданная им картина действительно потрясает; возрожденный им колорит эпохи настолько богат, сочен и убедителен как в целом, так и в своих неповторимых и страшных подробностях, в подлинно жизненном сплетении и взаимопроникновении возвышенного и низменного, величественного и мелкого, трагического и смешного, что нельзя остаться равнодушным, и поневоле начинает казаться, что это не исторический роман, написанный через сто с лишним лет после изображаемых событий, а живое свидетельство современника.
«БОЛЬШЕВИК СЕРДЦЕМ И ДУШОЙ»
«Восстание ангелов», опубликованное в следующем году, мало что добавляет к уже высказанному ранее. Это остроумная, озорная, весьма фривольная повесть о похождениях ангелов, ниспосланных на землю и замысливших восстать против небесного тирана Иалдаваофа. Надо думать, что проклятый вопрос, которому Франс отдал столько душевных сил, все еще продолжал его мучить. Однако никакого нового решения он и на этот раз не нашел — в последний момент вождь восставших Сатана отказывается от выступления: «Какой смысл в том, чтобы люди не подчинялись Иалдаваофу, если дух его все еще живет в них, если они, подобно ему, завистливы, склонны к насилию и раздорам, алчны, враждебны искусству и красоте?» «Победа — это дух... в нас и только в нас самих должны мы побороть и уничтожить Иалдаваофа».
В 1914 году Франс снова — уже в третий раз — возвращается к воспоминаниям детства; однако «Маленький Пьер» и «Жизнь в цвету», книги, в которые войдут задуманные и частично уже написанные новеллы, появятся в свет лишь несколько лет спустя. Подходит август, и с ним— исполнение самых мрачных пророчеств: война. Для Франса это двойной удар: в первый же день войны гибнет старый друг Жорес, застреленный фанатиком-националистом в парижском кафе. Семидесятилетний Франс растерян: мир как будто подменили; все, даже его друзья-социалисты, забыв о пацифистских речах и резолюциях, наперебой кричат о войне до победного конца против тевтонских варваров, о священном долге защиты отечества, и автору «Пингвинов» не остается ничего иного, как присоединить свой старческий голос к хору. Однако он не проявил достаточного усердия и более того, позволил себе в одном интервью заикнуться о будущем — после победы — примирении с Германией. Признанный вождь современной литературы моментально превратился в «жалкого пораженца» и чуть ли не предателя. Кампания против него приняла такой размах, что, желая положить ей конец, семидесятилетний апостол мира и обличитель войн подал заявление с просьбой зачислить его в действующую армию, но был признан негодным к строевой службе по состоянию здоровья. К восемнадцатому году литературная биография Франса, если не считать «Жизнь в цвету», вся уже в прошлом. Однако общественная и политическая биография еще ждет своего завершения. Кажется, что силам его нет предела: вместе с Барбюсом он подписывает воззвание группы «Кларте», выступает в защиту восставших моряков Черноморской эскадры, призывает французов помочь голодающим детям Поволжья, критикует Версальский мир как потенциальный источник новых конфликтов и в январе 1920 года пишет следующие слова: «Я всегда восхищался Лениным, но сегодня я — настоящий большевик, большевик душой и сердцем». И он доказал это тем, что после Турского конгресса, на котором произошел раскол социалистической партии, решительно встал на сторону коммунистов. Еще два торжественных момента довелось ему пережить: присуждение в том же двадцатом году Нобелевской премии и — не менее лестное признание его заслуг — занесение Ватиканом, в двадцать втором году, полного собрания сочинений Анатоля Франса в индекс запрещенных книг. 12 октября 1924 года бывший парнасец, эстет, философ-скептик, эпикуреец, а ныне — «большевик сердцем и душой» умер от артериосклероза в возрасте восьмидесяти лет и шести месяцев.
