"Писатели Франции." Сост. Е.Эткинд, Издательство "Просвещение", Москва, 1964 г. OCR Biografia.Ru
продолжение книги...
М. Тахо-Годи. РОМЕН РОЛЛАН (1866-1944)
Далеки те времена, когда могучие крепостные стены надежно стерегли покой маленького городка Везле, от которого в наши дни два часа езды до Парижа. Узкие улочки Везле еще хранят память о средневековых рыцарях. В недобрые дни сорок второго года стучат по ним кованые сапоги новых «крестоносцев». «За окном воет ветер и грозит война». В полутемной комнате старый человек, заботливо укутанный в мягкий плед, зябкими тонкими пальцами перебирает давно исписанные листки. Нависли клочья седых бровей и почти совсем скрыли глаза, теплеющие от воспоминаний. Страшен смысл слова «вторжение»: потоки беженцев, «грохот тысяч моторизованных чудовищ». В эти бессонные ночи воскресает пережитое, завершается книга раздумий «Путешествие вглубь себя». Роллан дописывает последние слова предисловия к книге: «Пусть жизнь говорит сама за себя!»
МАЛЬЧИК ИЗ КЛАМСИ
Жизнь его началась совсем неподалеку отсюда. Сын нотариуса Эмиля Роллана родился 29 января 1866 года в одном из старинных домов с решетчатыми ставнями на улице д'Оспис в маленьком городке Кламси (департамент Ньевр). Его родина здесь, в Ниверне — сердце Франции, где среди пологих холмов, покрытых лесом и виноградниками, струит свои спокойные воды Ионна. Над каналом, соединяющим ее с Бевроном, расположился Кламси. С незапамятных времен жил здесь веселый и трудолюбивый народ. Он слагал песни и сказки, смеялся на масленичных пирах и умел работать не покладая рук. Земляки Роллана были пахарями и виноградарями, они добывали в предместье черный с желтыми прожилками мрамор, сплавляли в Париж лес по реке, украшали каменными кружевами башню церкви св. Мартина, строгали упругое дерево, извлекая из него кряжистую, в причудливых завитках резьбы мебель. В те дни, когда еще не затихло эхо пушек Парижской Коммуны, голубоглазый маленький нивернезец Ромен Роллан совершал с отцом первые прогулки по окрестностям Кламси. Отец — из рода бревских нотариусов Ролланов и Боньяров, жадных к жизни весельчаков. С отцом связаны бесконечные воспоминания о легендарном прадеде Боньяре, участнике французской революции 1789 года, первом «апостоле свободы» в Кламси. Неутомимый путешественник, исходивший пешком пол-Франции, страстный библиофил, астроном, медик, геолог, археолог, художник, философ, он был самым ярким воплощением «галльского» жизнелюбия и свободомыслия. «Уж этот прадед! Его портрет смутит добропорядочного читателя, который вообразил себе, будто все Ролланы — бесцветные плаксы, идеалисты, ригористы пессимисты...» Роллан знал, что обязан своему прадеду той «частицей Панурга», той «изюминкой», которая давала силу в борьбе и любовь к жизни. Мать — из семьи строгих и набожных янсенистов Куро. Мать — это музыка и книги. Музыка была необходима как хлеб. Она спасала от страшных мыслей, подкрадывавшихся в темноте. Окна библиотеки смотрели в зеленоватые воды канала. Дом, большой, пустой и глухой, казался Ромену «мышеловкой», из которой страстно хотелось вырваться. Забравшись с ногами в старое кресло, мальчик листал дедовские зачитанные тома Шекспира. Веяние жизни вольной и опасной врывалось в затхлый покой буржуазного дома. Дверь в мир чуть приоткрылась, когда Ромен пошел учиться в местный коллеж. А в 1880 году отец ликвидировал свою контору и переехал с семьей в Париж, чтобы дать сыну систематическое образование. Сначала лицей св. Людовика, затем, с 1883 года,— лицей Людовика Великого и, наконец, с 1886 года — Высшая нормальная школа — три года занятий историей на педагогическом факультете. Мальчик из Кламси стал студентом высшей школы в Париже.
На протяжении четверти века, в общей сложности прожитой Ролланом в Париже, город не раз открывался ему своей новой стороной: Париж «Драм революции», Париж «Ярмарки на площади», Париж «Пьера и Люс». Париж студенческих лет в своей кажущейся безмятежности был особенным, неповторимым. Прилавки букинистов у моста Сен-Мишель, перекинутого над серой медлительной рекой. Напряженный сумрак концертных залов — мастерство русского пианиста Антона Рубинштейна полнее всего раскрыло молодому Роллану бетховенский дух. Золотисто-пыльный воздух итальянских галерей Лувра — Леонардо, Джорджоне, Рафаэль, Микеланджело. Тихие аудитории «монастыря на улице Ульм» — Нормальной школы. Уже в годы учения забили три мощных источника, питавшие «Героические жизни» Роллана — музыка Бетховена, искусство итальянского Ренессанса, гений Толстого. Будущий писатель задумывался над назначением искусства. Бессодержательность новой поэзии возмущала его. Даже лучшие школьные друзья Клодель и Сюарес не могли убедить его в верности теорий мэтра современного символизма Малларме. Этот Малларме со своим плоским «бренчанием слова» смел заявить, что он презирает русских за отсутствие артистичности и стиля. «Вот что выносит ему приговор. Он презирает жизнь. Его искусство бесплодно». Роллан недаром запоем читал Гоголя, Герцена, Гончарова, Тургенева и Достоевского на каникулах в Кламси в сентябре 1887 года. За ними — действительность, за них жизнь. Они стали его друзьями и спутниками в одном ряду с Шекспиром и Вольтером, Гюго и Спинозой. Толстой безраздельно царил в его сердце. Толстой — свет в ночи духовного одиночества. Для Роллана искусство было призванием. Его больно ранили резкие выпады Толстого против искусства. Неужели им избрана ложная цель в жизни? Пытаясь разрешить свои сомнения, Роллан отважился написать Л. Толстому в сентябре 1887 года. «Зачем осуждать искусство?» — спрашивал он. Неизвестный парижский студент получил ободряющий ответ из Ясной Поляны. Великий писатель советовал своему «дорогому брату» не забывать об обязанностях искусства по отношению к людям труда, ибо не имеет смысла лишь то искусство, которое принадлежит «избранным». «Великий пример жизни Толстого» навсегда остался могучей поддержкой Роллану в его борьбе за народность искусства. Дневник ученика Нормальной школы таил широкие планы на будущее. Свой первый труд Роллан посвятил истории религиозных войн во Франции. К тридцати годам он будет автором большого романа — иначе жить не стоит. На этот жесткий срок нельзя связывать себя ничем ни в личной жизни, ни в общественной, нужно сохранить «свободную душу». Первые шаги Роллана в искусстве были сделаны в Италии.
Двухгодичная стипендия Нормальной школы (на 1890—1891 годы) для продолжения образования во Французской школе истории и археологии в Риме дала Роллану возможность увидеть Италию. Целыми днями рылся Роллан в архивах Ватикана, подбирая материал для работы о папской дипломатии. Жил он в школе, занимавшей дворец Фарнезе XVI века, микеланджеловской постройки. В узенькой комнатушке под крышей едва умещалось пианино. Пальцы извлекали ясный, прозрачный звук — Глюк, Рамо, Моцарт, Бах приносили отдых Роллану. На удивление всем своим коллегам и учителям, он мог играть часами, закрыв глаза; он обладал исключительной музыкальной памятью. Он любил музыкантов прошлых дней так же, как любил чистые линии художников-флорентийцев — Боттичелли и Леонардо. Самым интересным маршрутом в Риме была хорошо знакомая Роллану дорога на Виа делла Польверьера. Разбитые ступени крутой лестницы. Две веселые девушки сбегают навстречу, болтая о своем. Мгновение Роллан медлит, переводя дыхание, прежде чем отворить дверь и приветствовать хозяйку. Мальвиде Мейзенбуг уже за семьдесят лет: «маленькая женщина, хрупкая, спокойная, молчаливая», но Роллану она кажется живым символом тех лет счастливой надежды, когда перекатывалась по Европе революционная гроза 1848 года. Друг А. Герцена, воспитательница его дочери Ольги, М. Мейзенбуг знала Гарибальди и Луи Блана, Ленбаха и Листа, переводила на английский язык статьи Герцена и «Детство и отрочество» Л. Толстого.
Роллан жадно слушает ее рассказы, и перед ним «оживают то Вагнер, то Ницше, то Герцен, то Мадзини». Мальвида Мейзенбуг стоит у колыбели творчества Роллана. С нею спорит Роллан об итальянском Возрождении и греческой философии; ей доверяет свои мечты о создании нового, необычайного «музыкального романа», о соединении Поэзии и Правды, Искусства и Действия.
НОВЫЙ ИДЕАЛ
1909 год. Выпускник парижского лицея Поль Вайян-Кутюрье держит экзамен в Нормальную школу. Он рассматривает своего экзаменатора. «Длинная фигура в черном, длинная тонкая шея, светлые волосы и тонкое лицо, худощавое, бледное до прозрачности, страдальчески очерченный рот, жесткая щетина соломенных усов... И на этом лице глубоко запавшие лучистые глаза. Голос тихий и глуховатый». Выходя из аудитории, гордый отличной отметкой Поль узнает имя экзаменатора — Ромен Роллан. Много событий, много лет напряженного творческого труда, в котором проявились все стороны его могучего и многообразного таланта, отделяют профессора Ромена Роллана от юного студента — собеседника Мальвиды Мейзенбуг. За спиной его — докторская диссертация, годы преподавания в Нормальной школе и Сорбонне, слава специалиста, создавшего новый стиль музыковедческого исследования, постоянное сотрудничество в «Ревю д'Ар драматик э мюзикаль», работы о старых и новых композиторах. С его мнением считаются и знатоки живописи — в «Ревю де Пари» он помещает рецензии на художественные выставки. Но все это кажется Роллану занятием побочным. «Все кругом вообразили, что я музыковед,— пишет он с иронической усмешкой М. Мейзенбуг 23 декабря 1895 года,— а между нами, нет мне никакого дела до музыки (по крайней мере, до истории музыки); вот чем я хотел бы заняться, так это своими драмами». Первая, опубликованная в марте 1897 года в «Ревю де Пари» трагедия «Святой Людовик» открыла серию драматических картин из истории французского народа, продолженную в «Драмах революции» (1898— 1902). Далекое прошлое тесно переплелось здесь со злобой дня. Роллан ставил в пример своим современникам благородство и чистоту помыслов народа, который 14 июля 1789 года сокрушил Бастилию. Роллан запальчиво противопоставлял идею реалистического народного театра «всей декадентской трухе» — «есть только одно лекарство: истина... Пусть художник осмелится взглянуть в лицо действительности, чтобы иметь право рисовать ее».
В борьбе за массовое героическое искусство Роллан готов был отказаться даже от своего гордого индивидуализма: «Социалистические
идеи овладевают мною независимо от меня, несмотря на мои симпатии и антипатии, несмотря на мой эгоизм,— записывал он в дневнике 1893 года.— Если есть надежда избежать гибели, угрожающей современной Европе, ее обществу и ее искусству, то она заключается в социализме». И далее: «Я хочу отдать все мои силы тому возрождению искусства,— я вижу его, как и Гед, в новом идеале». Имена социалистических вождей - Геда и Жореса — все чаще встречаются на страницах его дневников: 23 июня 1897 года в палате депутатов Роллан слушал Жореса; в 1900 году участвовал в Конгрессе социалистов в Париже, сидел с левыми — сторонниками Жореса; в 1902 году читал «Историю революции» Жореса. «Меня фатально влечет в социалистический лагерь, и с каждым днем все более»,— писал Роллан М. Мейзенбуг 17 января 1901 года. «Именно эта часть Франции испытывает ко мне наибольшую симпатию. Мы видим, что преследуем общие цели: они в политике, я в искусстве». На рабочем столе Роллана стояла фотография, такая же, как в редакции журнала «Кайе де ла Кэнзен», издававшегося Ш. Пеги: изображение двух далеких товарищей — Толстой и Горький в яснополянском саду. Под их дружескими взглядами зрели замыслы произведений, над которыми работал Роллан в первое десятилетие нового, XX века. Роллан мог уделять творчеству лишь редкие часы, свободные от повседневной преподавательской работы. Только внешне жизнь его была тихой и уединенной, как тот пустынный сад, куда выходили окна его квартиры на бульваре Монпарнас. Постоянное творческое напряжение владело Ролланом: «О! мне было бы жаль умереть, прежде чем я развернусь целиком, прежде чем я дам распуститься всем росткам жизни, которые чувствую в себе». Образы героев будущих книг были частью его существа. Жан Кристоф жил в его мыслях еще в период создания «Драм революции», а Жана Кристофа в свою очередь вытеснял Кола Брюньон. Но Жан Кристоф торопился более всех. И он появился на овет одновременно с «Бетховеном». Цикл «Героических жизней» и «Жан Кристоф» отвечали одной задаче — освежить спертую атмосферу старой Европы «дыханием героев», воспеть величие сердца и титанизм духа. Одновременно с «Жизнью Бетховена», «Жизнью Микеланджело», «Жизнью Толстого» в течение десяти лет (1902—1912) создавался десятитомный роман «Жан Кристоф».
«ЧЕРЕЗ СТРАДАНИЕ — К РАДОСТИ»
Роллан не раз ссылался на то, что под влиянием Толстого придал новому произведению «эпический характер». Этот эпический характер нашел отражение в стиле романа, который не отличается мелочной художественной отделкой, но вполне соответствует могучему размаху описанной в нем героической жизни. «Некоторые творения созданы таким образом, что смотреть на них лучше издали, так как в них есть некий страстный ритм, который ведет все целое и подчиняет детали общему эффекту. Таков Толстой. Таков Бетховен... До настоящего времени никто из моих французских критиков. . . не замечал, что у меня тоже есть свой стиль», — совершенно справедливо упрекал Роллан критиков в одном из писем 1911 года. Своя особая ритмика присуща языку Роллана. Его фраза то парит в облаках риторики Гюго, то как у Толстого, тяжеловесна, но убедительна. Герой романа Жан Кристоф Крафт — сын бедного немецкого музыканта, Бетховен современности. Перед нами разворачивается героическая симфония всей его жизни, созвучная по теме Девятой симфонии Бетховена: «Через страдание — к радости». Маленький мальчик слушает звуки родной земли: ропот старого Рейна, перезвон далеких колоколов, простые песни бедного коробейника дяди Готфрида. Непокорный юноша поднимает бунт против рутины в музыке, восстает против лжи и фальши в искусстве. Кухаркин сын Кристоф осмеливается открыто презирать филистеров, которые ублажают себя музыкой в перерыве между первым и вторым блюдом. Не умея лицемерно скрывать свои чувства, Кристоф восстанавливает против себя целый город. Обыватели и меценаты из журнала «Дионис», сотоварищи по оркестру и герцогский двор — все травят его. Молодой композитор случайно попадает в Париж — город ловких политиков, коммерсантов и кокоток, бешеной жажды наслаждения и жалкого деградирующего искусства. Здесь, на этой огромной и пестрой «ярмарке на площади», продается и покупается все — место в палате депутатов, убеждения, талант.
Кристофу противен Париж «лилипутов», духовно измельчавших людей, таких, как Леви-Кер, Руссен, Гужар. В жестокой нужде, перебиваясь жалкими уроками и нищенскими заработками у издателя Гехта, Кристоф продолжает свои новаторские поиски. Не корысть влечет Кристофа к успеху. Он сравнивает себя с художниками Возрождения и со старонемецким поэтом-башмачником Гансом Саксом — с теми, кому творчество доставляло наслаждение. Кристоф беззаветно любит музыку. «Все музыка для музыкальной души. Все, что колеблется, и движется, и трепещет, и дышит — солнечные летние дни и свист ночного ветра, струящийся свет и мерцание звезд, гроза, щебет птиц, жужжание насекомых, шелест листвы, любимые или ненавистные голоса, все привычные домашние звуки, скрип дверей, звон крови в ушах среди ночной тишины,— все сущее есть музыка: нужно только ее услышать». Эту музыку живого бытия молодой композитор стремится передать в своих симфониях. И, как музыка, прекрасны образы женщин, дорогих Кристофу, — его матери Луизы, Антуанетты, Грации, прекрасны образы людей из народа, к которым принадлежит сам Кристоф. Пробиваясь сквозь толчею «ярмарки на площади», Кристоф не внимает уверениям модного журналиста Сильвена Кона: «Франция — это мы...» Он подозревает, что существует другая, настоящая Франция, которая основательно запрятана. Мечтая о мужественном, здоровом и героическом искусстве, Кристоф обращается к прошлому — к согретой глубоким внутренним огнем суровой правде полотен Рембрандта, к философским взлетам второй части Фауста, к мудрому смеху Рабле, к могучему размаху Бетховенского гения.
Но вот появляется француз Оливье Жаннен, который знакомит Кристофа с подлинной Францией, с ее свободолюбивым народом. И с этого момента в эпической песне «Жан Кристоф», как назвал произведение сам Роллан, словно оживает мотив старофранцузского эпоса: «Мудр Оливье, а граф Роланд отважен...» Рука об руку проходят два друга: сильный и страстный, деятельный и бесстрашный Кристоф, сдержанный и задумчивый поэт-философ Оливье. Смелый бунтарь в области искусства, Кристоф чужд идеям революции и классовой борьбы, он предпочитает не примыкать ни к каким партиям. Вот почему Роллан, во многом солидарный со своим героем, не осуществил задуманный ранее том, который должен был предшествовать «Неопалимой купине»,— историю эмиграции Кристофа в Лондон и его сближения с революционными деятелями «типа Мадзини или Ленина». После поражения русской революции 1905 года, автор сам не видел реальных путей борьбы, а это привело к кризису и его героя. Трагически гибнет Оливье во время политической демонстрации, умирает Грация, воплощающая в себе гармонию и «героическую ясность» итальянского искусства. Кристоф отходит от борьбы. В одиночестве кончает он свои дни накануне мировой войны. Но его последние минуты согреты радостным предчувствием больших перемен, «грядущего дня», на пороге которого стоит современный мир.
Огромен гуманистический смысл романа, посвященного «свободным душам всех наций, которые страдают, борются и — победят». Этим призывом к единению людей разных национальностей в канун империалистической бойни Роллан приобрел себе друзей во всех странах мира. Кристоф не мог найти выхода и кончил свой путь смягчением и примирением противоречий. Но путь создателя «Жана Кристофа» продолжался. «Кристоф, наконец, мертв. Скорее, другую человеческую оболочку, более свободную, в которую я мог бы воплотиться! Кола был первым, кто попался мне под руку».
«ЖИВ КУРИЛКА!»
«Кола Брюньон» был в основном закончен за несколько летних месяцев 1913 года, проведенных в Швейцарии и Ниверне в настроении необычайного творческого подъема. В основе рассказа об одном годе жизни ремесленника и художника из Кламси начала XVII века лежали семейные воспоминания, а также личные впечатления, тщательное изучение традиций и фольклора родного края — Ниверне. Интересно, что Роллан считал Кола более широкой «человеческой оболочкой» по сравнению с Кристофом, натурой сильной и гениальной. Художник из народа Кола Брюньон казался Роллану более многосторонним, способным вместить в себя все радости и горести, свойственные простому человеку. Кола — выразитель национального характера французского народа, о котором Маркс говорил как об обладателе особого, «галльского» духа веселья и сатиры, чей смех звучит в книгах Рабле, Вольтера и Бомарше, Беранже и А. Франса. Кола — олицетворение творческой энергии французского народа эпохи Возрождения, который, сбросив оковы средневековой иерархии и церковного догматизма, создавал изумительные памятники искусства. Резчик по дереву Кола Брюньон страстно любит искусство. Ом жадно впитывает в себя формы и краски, ритмы и запахи окружающего мира: «Я — как губка, сосущая Океан». Все увиденное его глазами приобретает отсвет поэзии: «Как складываемая ткань, падают дни в бархатный сундук ночей». Кола наблюдателен. Это он подсмотрел, как «солнце окунало свои золотые волосы в воду», как небо приподняло «свои веки — облака», чтобы взглянуть на него «бледно-голубыми глазами». Это для него мурлычет ручей, тараторят на лугах гуси, хохочут за столом веселые собутыльники, пляшут на наковальнях молотки, сливаются в мощный хор голоса ночного сада.
Терпким запахом душистых трав нивернезских полей веет от свежего многоцветного языка книги, лирического и шутливого, пересыпанного пословицами и прибаутками. Сказки и песни, мысли и музыка родной земли наполнили до краев «галльскую повесть». Кола — веселый и щедрый человек, он презирает жадных феодалов, которые «готовы поглотить половину всей земли, а сами и капусты на ней посадить не умеют». Кламсийский столяр любит мир и спокойствие, но, если нужно, поднимет на восстание целый город. Он неуступчив в споре с нелегкой судьбой. Он не верит ни в бога, ни в черта, даже чума его не берет. Сгорит его дом — он начинает жить и строить сызнова. «Жив курилка!» — такой подзаголовок дал автор своему роману. Книга об историческом прошлом выразила веру писателя в будущее своего народа, в его неувядаемую бодрость. Вот почему перед империалистической войной она прозвучала как призыв к жизни, как призыв к миру и труду на благо народа.
«Какую прекрасную книгу сделали вы, дорогой друг!» — писал Роллану великий мастер слова Максим Горький, прочитав «Кола Брюньона». — Вот, поистине, создание галльского гения, воскрешающее лучшие традиции Вашей литературы!» Из-за войны книга смогла увидеть свет только в 1919 году. Ее приветствовали все передовые писатели Франции — А. Барбюс, П. Вайян-Кутюрье, Ж. Р. Блок. С тех пор началось ее победоносное шествие по свету на языках многих народов мира, в их графике и музыке. СССР стал второй родиной «Кола Брюньона». Роман мастерски переведен на русский язык М. Лозинским, иллюстрирован Е. Кибриком. На его сюжет написана опера Д. Кабалевского «Мастер из Кламси».
ПУТЬ К «ПРОЩАНИЮ С ПРОШЛЫМ»
Десять пакетов с сургучными печатями были вскрыты в срок, установленный автором,— 1 января 1955 года. В них 29 машинописных тетрадей, правдивая летопись эпохи — один из экземпляров «Дневника военных лет (1914—1919)», переданный Ролланом на хранение и в собственность Государственной библиотеке имени В. И. Ленина в Москве. Тихо в небольшом читальном зале отдела рукописей. Над «Дневником» склонились переводчики. Им первым поведает Роллан о беспокойных судьбах Европы, оглушенной грохотом мировой войны. Война застала Роллана в Швейцарии летом 1914 года, когда он кончал «Кола Брюньона».
31 июля солнечным парижским днем в кафе «Круассан» был предательски застрелен пламенный трибун мира Жан Жорес. «Утром узнали об убийстве Жореса... Великий ум, благородное сердце»,— писал Роллан 1 августа в «Дневнике», с горечью вспоминая обещания националистов в день объявления войны расправиться с Жоресом. События неслись с головокружительной быстротой. 2 августа 16-я пехотная дивизия восьмого корпуса германской армии, перейдя р. Саар, вступила на территорию герцогства Люксембург. Утром 4 августа немецкие войска нарушили бельгийскую границу и обстреляли форты Льежа. Тогда же, 4 августа, автор «Жана Кристофа» с содроганием отметил: «Эта европейская война — самая великая катастрофа из всех, пережитых за несколько веков истории, это крушение нашей самой святой веры в человеческое братство».
22—23 августа бои разгорались уже в Арденнах — война пришла во Францию. Записи в дневнике Роллана этих дней — обвинительный документ национализму, отравившему сознание народов. Пока идеологи воюющих стран обвиняли врагов в вандализме и варварстве, в дыму боев гибли ценнейшие исторические памятники. Куча пепла осталась от старинного бельгийского города музеев Лувена; чудо искусства средневековых французских мастеров — Реймский собор служил прицелом для немецкой артиллерии. Для Роллана, всю жизнь мечтавшего о всеобщем единении народов, мировая война была жестоким ударом. 23 сентября 1914 года в статье «Над схваткой» («Журналь де Женев») Роллан призвал художников, писателей, мыслителей всех стран выступить на спасение достижений человеческого духа, будущего мирового братства, подняться над несправедливостью и ненавистью наций. Раздумья Роллана в годы войны были полны противоречий. Он искренне хотел, чтобы люди уничтожили войну, и не понимал, что нельзя примирить «буржуазные отечества». Он участвовал в работе всевозможных пацифистских организаций и не осознавал того, о чем так четко сказал Ленин в июле 1915 года: «Война войне» есть пошлая фраза без революции против своего правительства». Он желал быть «над схваткой», но течение событий вскоре вовлекло его в схватку. Роллан стал совестью Европы, честным и чистым ее голосом. Он обличал фальшь и ложь современного общества, развязавшего войну. Он увидел вину не только немецкого, но и французского империализма. Он начал догадываться, что война — это общеевропейское преступление. Зрелище агонии «убиваемых народов» убедило его в необходимости социального обновления, путей к которому он еще не знал. Его пацифизм был осуждением настоящего. Вот почему передовая интеллигенция всего мира сочувствовала его борьбе: физик А. Эйнштейн, скульптор О. Роден, художник Ф. Мазереель, актриса Э. Дузе, критик Г. Брандес, писатели Б. Шоу, С. Цвейг, Г. Уэллс, Р. Мартен дю Гар, Ж. Р. Блок и миогие другие.
Своей деятельностью по объединению всех прогрессивных сил в борьбе против войны Роллан подготовил почву для того широкого демократического движения в защиту мира, которое противостояло в 30-х годах угрозе фашизма. Роллан постепенно выяснял ту истину, что война идет не только между государствами, но и внутри них. Свидетельством этому было апрельское восстание 1916 года в столице Ирландии Дублине, подавленное англичанами с помощью пушек; февральская революция 1917 года в России; героическая борьба немецких «спартаковцев» в январе 1919 года. В горниле империалистической войны Роллану уже слышался железный ритм революции. «Занавес поднимается. Революция началась», — записал Роллан в дневнике, прочитав «Прощальное письмо швейцарским рабочим» Ленина от 17 апреля 1917 года. С апреля 1917 года в центре внимания «Дневника военных лет» — судьба русской революции и личность ее вождя В. И. Ленина, которого Роллан характеризует как «мозг всего революционного движения». Исторический смысл Октябрьской революции открылся ему не сразу, но Роллан стал на ее сторону, как только Россия очутилась в огне интервенции. Защита нового мира была делом чести для писателя-гуманиста. Он осуждал блокаду Советской Республики французскими и прочими империалистами. 23 августа 1918 года Роллан писал П. Сеппелю, что видит в большевиках единственных наследников идей французской революции. «...Я не только не осуждаю большевизм, но я осуждаю самым решительным образом всю военную иностранную интервенцию против Советской Революции. Никогда не пойду я на соглашение с Питом и Кобургом. Пусть каждый народ будет у себя в доме хозяином». В поддержку молодой Советской России Роллан выступал на страницах социалистических газет «Юманите», «Попюлер». Различные публицистические статьи военных лет были изданы двумя известными сборниками — «Над схваткой» (1915) и «Предтечи» (1919). Годы войны сделали Роллана страстным публицистом. Даже его художественные произведения этих лет наполнены фактами и мыслями «Дневника», особенно роман «Клерамбо» (1916—1920), трагический по своей атмосфере. На войне убивают юношу. Это заставляет стать пацифистом его отца, буржуазного интеллигента Клерамбо, которому еще недавно были дороги идеалы «защиты отечества». Клерамбо гибнет не только потому, что враждебен официальной политике, но и потому, что питает недоверие к массе — он «один против всех». Роллан симпатизирует своему герою, хотя и чувствует несостоятельность его индивидуализма. Печальна история двух влюбленных, погибающих при бомбардировке Парижа («Пьер и Люс», 1918). Смехом и язвительной иронией полна острая сатира на империалистическую войну — «Лилюли» (1919) — «фарс в духе Аристофана». Народы вовсе не желают награждать друг друга тумаками, утверждает здесь Роллан. Но их толкают в пропасть банкиры и пушечные короли, дипломаты и журналисты, богиня Общественное мнение, обманчивая иллюзия Лилюли и сам бог — господин жуликоватого вида, который держит под стражей связанную Истину. Все эти произведения Роллана, различные по теме и исполнению, были направлены против войны и воспевали ценность жизни в то жестокое время, когда для многих на Западе Завтра умерло. Но в противоположность автору «Огня» А. Барбюсу Роллан еще не знал верных путей к этому Завтра.
«Десять мирных лет, рожденных войной, родивших войну», — так характеризовал Роллан десятилетие 20-х годов в стихотворном посвящении к «Очарованной душе». Война открыла Роллану глаза на необходимость социальных изменений, но принять революцию, вооруженное действие, диктатуру пролетариата мешали его непротивленческие иллюзии, его индивидуализм. Это породило «войну с самим собой», сложные идейные искания. Выступая против революционного насилия, Роллан разошелся во взглядах с А. Барбюсом и его интернациональной группой «Кларте». Он увлекся опытом социальных учений Индии, теориями Ганди и мечтал о бескровной революции. Личная встреча с Ганди в 1931 году показала Роллану слабость его теории. Назревавшая в Европе угроза фашизма требовала действовать, смело и решительно противостоять реакции.
Извечный порядок вещей, основанный иа эксплуатации и угнетении, рушился. На развалинах его в одной шестой части света созидался новый мир. Там, в СССР, осуществлялись давние мечты Жана Кристофа и Кола — мечты о народном искусстве. Но путь к этому искусству лежал через революцию. И надо было признать ее, надо было отказаться от наивных попыток сочетать Ленина и Ганди, революцию и непротивление.
Роллан мужественно сделал выбор. От защиты «ненасилия» в полемике 1921 года с Барбюсом он пришел к пониманию того, что путь к миру лежит через революцию. В «Прощании с прошлым», знаменитой исповеди 1931 года, Роллан сравнивал себя с человеком, рано пустившимся в долгое странствование по нехоженым дорогам. Слабеют ноги, но еще нескоро предстоит им час отдыха. Путника неудержимо влечет вперед, туда, где раскрываются новые бесконечные горизонты. Пусть крута и камениста дорога — было из-за чего кровавить ступни. «Моя исповедь — исповедь целой эпохи», — говорит Роллан. Он не щадит себя, критически пересматривая свои прежние идеалы. Опыт «героических революционеров СССР» вдохновляет его. Исповедь полна оптимистической веры в будущее. В защиту нового мира Роллан выступил с множеством публицистических статей, которые в основном были собраны в 1935 году в двух книгах — «Пятнадцать лет борьбы» и «Через революцию — к миру».
«ВЕРГИЛИЙ ЕВРОПЕЙСКОЙ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ»
Маленький швейцарский городок Вильнев, где Роллан поселился в 1922 году, стал местом паломничества для передовых людей Европы и Азии. Белый домик, затерявшийся в густой зелени, не раз навещал Морис Торез. Сюда летом 1932 года приезжал Константин Федин. В памяти его навсегда запечатлелся образ Роллана — поэта и воина, сменяющего лиру на меч: «Из западных европейцев он один так близок русской традиции писателей-учителей, проповедников, революционеров». Этот «Вергилий европейской интеллигенции» стал проводником тех, кто, следуя его примеру, порвал с капиталистическим адом. Он один из первых на Западе открыто заявил о своей симпатии к Октябрьской революции и неустанно разоблачал всевозможные империалистические пакты и заговоры, направленные против СССР. Он вынес на суд мировой общественности факты страшных злодеяний колониализма. Он клеймил ложный, чреватый опасностями «разбой под флагом мира», прикрывавшийся предательской политикой Лиги наций. Роллан горячо боролся за освобождение из тюремных застенков деятелей международного рабочего движения: Эрнста Толлера, Сакко и Ванцетти, Димитрова и Тельмана, Антонио Грамши. В 1925 году он участвовал в протесте МОПРа против белого террора в Польше, Румынии, Болгарии. В 1926 году вместе с Барбюсом Роллан основал Международный комитет борьбы с фашизмом, который устроил 23 февраля 1927 года в Париже в зале Бюлье первый грандиозный антифашистский митинг. «Кристоф и Кола Брюньон не могли остаться в стороне от священной битвы в защиту свободы и насущных прав человечества. И я оказался в их рядах». Он был одним из вдохновителей Амстердамского антивоенного конгресса 1932 года. Роллан, «око Европы», как называл его С. Цвейг, ясно видел суть фашизма под любой из его масок — преступные планы итальянских чернорубашечников и расистские теории немецкого национал-социализма: «У всякого грамотного человека не может быть никаких сомнений в том, какая бездна отделяет мою мысль и действие от фашизма, в каких бы обличиях он ни проявлялся и особенно — в обличий гитлеризма». В 1933 году немецкий нацист К. Гросхауз пытался представить автора «Жана Кристофа» выразителем «немецкого духа». Роллан дал ему достойную отповедь в открытом письме в газете «Кельнише цайтунг». Роллан подтвердил свою любовь к родине великих мыслителей и музыкантов, но его Германия не имела ничего общего с фашистской: «Необходимо сделать выбор: нельзя быть одновременно за Лессинга — Гёте и за Геббельса — Розенберга. Одно уничтожает другое». Роллан отклонил медаль Гёте, предложенную ему правительством Третьего рейха. В ответ гитлеровцы выставили его «Жана Кристофа» рядом с томами марксистской литературы в Ораниенбаумском концлагере в «музее проклятых книг», подлежавших сожжению. Роллан продолжал бить тревогу. Он был на стороне парижских рабочих, которые в феврале 1934 года дали отпор французским фашистам; он был с Народным фронтом. «Я счастлив сражаться в ваших рядах за великое дело международного пролетариата и в защиту мира во всем мире», — писал он М. Торезу 12 июля 1936 года. Тревожно и властно звал Роллан человечество на помощь республиканской Испании, на помощь женщинам и детям Мадрида, на помощь горнякам Астурии. С гражданским пафосом, достойным Гюго, взволнованными словами будил он равнодушных: говорите, кричите и действуйте! Силу духа Роллана в его борьбе поддерживала дружба с Советским Союзом. 1935 год был знаменательным в жизни Роллана — он по приглашению Горького приехал в СССР. Глаза друга с жадным любопытством изучали страну осуществленной ленинской мечты. На горьковской даче в Горках он с жадностью вглядывался в лица советских писателей. Ведь им предстояло совершить великое дело: запечатлеть в своих книгах преображение России — надежды всего человечества. Роллан изучал язык по самодельной азбуке с помощью своей жены Марии Павловны. Он мечтал вместе с Горьким поехать на Волгу, если позволит здоровье. Он писал статьи в «Правду» и с готовностью отвечал на потоки писем — пионерам Игарки, студентам МГУ, рабочим ногинского завода «Электросталь», колхозникам Азово-Черноморского края. Роллан чувствовал себя вновь сильным и счастливым в этой молодой стране.
«НАДО СУДИТЬ И ПРИВОДИТЬ ПРИГОВОР В ИСПОЛНЕНИЕ»
В годы создания «Очарованной души» (1921 —1933) идеи Горького были особенно близки Роллану. «Это был для меня впечатляющий пример великого художника, который без колебаний встал в ряды армии революционного пролетариата»,— писал Роллан о Горьком. «Очарованная душа» стоит в одном ряду с такими произведениями, как «Мать» Горького, как «Дитте — дитя человеческое» М. А. Нексе. История жизни женщины, ее путь от сонного бытия в предвоенной рантьерской Франции к боевому участию в движении Народного фронта против фашизма вписаны в широкое эпическое полотно европейских событий на рубеже веков. Роман состоит из четырех книг: «Анкета и Сильвия» (1922), «Лето» (1924), «Мать и сын» (1926), «Провозвестница» (1933). Между первыми тремя книгами и последней лежит важный рубеж «прощания с прошлым». Этот резкий поворот Роллана в сторону революционного действия сказался на всем ходе романа. Начало произведения выдержано в духе традиционного социально-бытового романа критического реализма. Последняя книга «Провозвестница» — яркий пример воздействия идей социалистического реализма на литературу Запада. Образы романа обладают огромной обобщающей силой, достигают значения символа. Сама жизнь Аннеты, уподобленная течению реки, дает ощущение вечного движения человечества, смены поколений. С этой эпической струей сливается другая — публицистическая. Автор смело вмешивается в ход событий, встречается со своими героями, беседует с ними, дает оценку их действиям. Героиня романа — законная наследница Кристофа и Кола. Жизнь Аннеты, девушки из буржуазной семьи, вначале похожа на тихий лесной пруд. Но ее не удержать в затянутых тиной берегах. Недаром женщина носит имя Ривьер — река ее жизни стремится слиться с волнами великой армии борцов против угнетения. Как Кристоф, она смело восстает против лицемерных условностей буржуазного общества и беспощадно сбрасывает покровы всяческих иллюзий. Она открыто рвет со своим классом, переходит в лагерь трудящихся и, как Кола, провозглашает единственную мораль — новую мораль Труда. Вместе со своим сыном Марком она мучительно долго пробивается через заросли капиталистических джунглей и оказывается перед выбором. Тем выбором, о котором говорил Аннете, умирая, ее друг Жермен: «Хорошо быть справедливым. Но истинная справедливость не в том, чтобы сидеть перед весами, следя за колебаниями чаш. Надо судить и приводить приговор в исполнение. . . Надо действовать!»
Только поняв необходимость революционного действия, Аннета, Марк и его жена, русская, Ася, занимают свои места в рядах борцов против сил реакции, на стороне нового мира, величественный образ которого встает на страницах романа. Итальянские чернорубашечники зверски убивают Марка. Стойкая мать находит в себе силы прийти ему на смену: «Марк во мне. Мировые законы нарушены. Я его родила. Теперь он в свою очередь рождает меня». Как горьковская Ниловна, Аннета продолжает борьбу своего сына и многих других сыновей, его соратников,— борьбу без компромиссов.
ПУТЕШЕСТВИЕ ВГЛУБЬ СЕБЯ
Глухие годы оккупации Франции во вторую мировую войну Роллан провел на родине, в Везле. Здесь, «столь близкий к пределу своей жизни», он работал над завершением давно задуманного труда — большой музыковедческой работы о Бетховене. Он собирал воспоминания в книгу «Путешествие вглубь себя» и писал о друге далеких лет — Шарле Пеги.
Несмотря на строгий надзор властей, ему удавалось сохранять некоторые связи с борющейся Францией. Пока был жив двадцатилетний коммунист Эли Валак, рабочий и поэт, расстрелянный нацистами в 1942 году, Роллан переписывался с ним. Великий гуманист был счастлив тем, что его творчество дает тепло и свет молодым участникам Сопротивления. Еще не кончилась война, а Роллан, твердо веря в победу, в 1944 году писал Ж. Р. Блоку: «Приветствуйте от моего имени всех наших друзей в СССР и особенно советскую молодежь, которая мне так дорога».
29 ноября 1944 года Роллан приветствовал возвращение в Париж М. Тореза. А месяц спустя Торез стоял в скорбном молчании у гроба своего друга, который не дожил до полного разгрома гитлеризма. Роллан скончался 30 декабря 1944 года. Он завещал похоронить себя рядом с прадедом-якобинцем. Недалеко от Везле, в местечке Брэв, есть старое кладбище. С трудом можно разобрать полустертую эпитафию Жану Батисту Боньяру. Рядом, на скромной гранитной плите, где вырезано известное всему миру имя, никогда не увядают живые цветы.
