"Писатели Франции." Сост. Е.Эткинд, Издательство "Просвещение", Москва, 1964 г. OCR Biografia.Ru
продолжение книги...
Л. Зонина. РОЖЕ МАРТЕН ДЮ ГАР (1881-1958)
Десятое декабря 1937 года. Газеты сообщают: «Японские передовые части приблизились к Нанкину. К юго-западу от Шанхая китайский партизанский отряд захватил Сыцзин. В Хиросиму прибыл прах солдат и офицеров, погибших на шанхайском фронте». «В секторе Вильянуэва де ла Канья фашистские войска, поддержанные огнем артиллерии и пулеметов, произвели атаку на республиканские позиции. Фашистская артиллерия бомбардировала окраинные и центральные улицы Мадрида, имеются жертвы среди гражданского населения». 10 декабря 1937 года. Во Франции пока спокойно. Французские политики еще рассчитывают откупиться от Гитлера: сегодня — «невмешательством» в Испании, завтра в Мюнхене — предательством по отношению к Чехословакии. Но жуткая тень войны и фашизма уже надвигается на Европу. И в благоговейной тишине зала Шведской Академии в традиционной речи нового лауреата Нобелевской премии звучит тревога за судьбы человечества: «В эти тревожные для нас всех месяцы, когда уже льется кровь в разных концах земного шара, когда уже почти повсюду в воздухе, отравленном нищетой и фанатизмом, идет брожение страстей вокруг нацеленных пушек, когда мы уже не можем отворачиваться от множества признаков, свидетельствующих о возврате к трусливому фатализму, ко всеобщей покорности, которые только и делают возможными войны, в этот исключительно серьезный для всего человечества момент, я хотел бы — не из тщеславия, но от всего сердца, измученного беспокойством,— чтобы мои книги о лете 1914 года читались, обсуждались, напоминали всем (старикам, которые о нем забыли, молодым, которые либо не знают, либо пренебрегают им) патетический урок прошлого». Роже Мартен дю Гар предпочел бы не выступать сегодня перед этой пышной аудиторией, возглавляемой наследным принцем, но такова традиция. А он куда увереннее и свободнее чувствует себя за рабочим столом, в тиши и уединении своего кабинета. Он даже сравнивает себя иронически с совой, которую средь бела дня внезапно вытащили из дупла. Он никогда не любил Парижа, суеты литературных салонов, писательской болтовни, шумихи газетных сенсаций. И когда собратья по перу яростно спорили о путях современного искусства, он предпочитал молчать, наблюдать за ними, зорко подмечая слабые и сильные стороны противников, взвешивая, выбирая и никому не навязывая свою точку зрения. Но лучше всего он чувствует себя в Тертре — небольшом норманском поместье, где все оборудовано, чтоб работать без помех (даже кресло с пюпитром его собственной конструкции). Здесь, в библиотеке, куда в дневные часы запрещен вход даже ближайшим друзьям, гостящим в Тертре, в строгом порядке лежат папки с выписками и заметками, накопленными за десятилетия вдумчивого чтения самых разнообразных книг, газет, журналов, наброски будущих произведений, карточки, на которых расписана вся жизнь героев «Семьи Тибо». Здесь Мартен дю Гар заканчивает последний том этого романа — «Эпилог», о котором шведским академикам еще ничего не известно. Горько писать о надеждах Антуана Тибо, оказавшихся иллюзорными. Вильсон, последняя война, справедливый мир... А человечество снова стоит перед грозной опасностью. Может ли книга помочь людям осознать эту опасность? Побудить их объединиться, пока есть время, чтобы помешать войне? Писателю необходимо верить в это. Ему необходимо убеждение, что искусство — и в том числе его искусство — ведет людей, пробуждает в них энергию, стимулирует их мысль. Он никогда не ставил высоко литературу для литературы и сегодня от всей души признается: «...мне было бы приятно думать, что мои произведения... могут послужить не только делу развития литературы, но и делу мира!» Он вспоминает ту войну, первую мировую... Мрак окопов, кровь, грязь, отчаяние. Бессмысленный героизм солдат, испытывавших отвращение к мерзкому делу, которое приходилось доводить до конца. Неужели человечеству вновь придется пережить этот кошмар? .. Мартен дю Гар думает о Жаке Тибо, погибшем такой страшной смертью ради того, чтобы остановить лавину войны... Об Антуане, доживающем последние дни в госпитале для отравленных газами в Мускье (это было двадцать лет тому назад, но для него Антуан еще жив, еще задыхается от абсцессов в легких, еще раздумывает бессонными ночами о своей жизни, о будущем Жана Поля, о судьбах человечества после заключения мира)... Об искалеченном, погасшем Даниеле де Фонтанене... За два десятилетия он так сжился со своими героями, что ему трудно отделить их от тех, кто воевал в ту войну рядом с ним. Он думает о всех, кто не вернулся тогда с фронта, и о тех, кому, быть может,— если не помешать этому,— придется завтра узнать ту же долю. Тогда, лочти 20 лет тому назад, вернувшись в Париж после демобилизации, он, так же как Антуан Тибо, не представлял себе, что жить доведется не в послевоенной, а в предвоенной Европе. И книга, которую он тогда задумал, была совсем не похожа на «Семью Тибо», за которую сегодня ему вручают Нобелевскую премию. Мартен дю Гар был уже не очень молод — дело подходило к сорока, но успел опубликовать до войны всего две книги. Первую из них — «Становление» — он написал в 1908 году, усомнившись в своих литературных способностях: почти полтора года работал он до этого над романом «Житие» (историей провинциального священника), но, написав два тома, понял, что его постигла неудача. Рукопись была убрана в шкаф навсегда, а он принялся за роман о несостоявшемся писателе, о человеке, у которого не хватает душевных сил, упорства, трудолюбия, чтобы перешагнуть пропасть, отделяющую замыслы от свершений. Герой «Становления» Андре Мазрель слишком поглощен собой, слишком равнодушен к людям, чтобы стать настоящим писателем. Река жизни несет Мазреля, как щепку, подобно тому как увлекала она за собой флоберовского Фредерика Моро. Буржуазное общество легко обламывает, приспосабливает его к своим нормам, подавляет смутное юношеское фрондерство, за которым нет ни продуманной идеи, ни ясной цели, ни твердой воли. Так ничего и не создав, опустившийся, отупевший Мазрель продолжает влачить свои дни, прозябая в сытой скуке провинциального поместья, оставшегося ему в наследство после смерти жены. «Хотеть!», «Осуществить!», «Жить». Молодой писатель подчеркивал символическими заголовками частей романа его идею: вот они, этапы жизненного пути катящегося под гору Мазреля — от порывов юности к равнодушному эгоизму пожилого буржуа. Он свел в образе Мазреля все черты отвратительной ему литературной богемы, того, что Ромен Роллан назвал «ярмаркой на площади»: мещанский эгоизм, суетность, тщеславное самодовольство, неумение трудиться. Сам он относится к писательской работе совсем по-иному. Подобно другому герою «Становления», Бернару, в образ которого он вложил очень много от себя самого, Мартен дю Гар был фанатиком добросовестности, трудолюбивого упорства, требовательности к себе и своему труду. После «Становления», не принесшего ему не только славы, но даже известности, Мартен дю Гар снова принялся за большой роман-жизнеописание — «Мариза». Ему хотелось рассказать о судьбе женщины — от первых девичьих порывов, приключений, радостей и разочарований молодой женщины до старости с ее слабостью, усталостью, болезнями, вынужденным смирением. И опять поняв, что роман не удается, Мартен дю Гар прервал работу над ним, уничтожив все написанное, кроме одного эпизода. И начал новую книгу. Это был роман о старшем современнике писателя, активном участнике событий, разделивших всю Францию на два лагеря: дрейфусаров и антидрейфусаров. Мартен дю Гар представлял себе историю жизни Жана Баруа как «Историю одного сознания». Судьба Баруа — его поиски, борьба, разочарование в общественной деятельности и материалистической науке, трагическое отступничество — должна была вобрать в себя главные линии развития французской интеллигенции на рубеже веков.
Жан Баруа, воспитанный в строгой католической вере, переживает религиозный кризис, когда юношей начинает изучать естественные
науки. После мучительных сомнений он находит в себе силы дойти до конца и, проверив церковные догматы строгим и неумолимым инструментом знания, порвать с религией. Ему приходится расстаться с женой, ревностной католичкой, отказаться от воспитания дочери. Вся его жизнь отныне посвящена служению обществу. В борьбе за свободу человека от религиозных пут, за его социальное раскрепощение, за Истину, Прогресс, Справедливость (как они видятся свободомыслящей радикальной французской интеллигенции той эпохи) создается и сплачивается группа «Сеятеля» — журнала, редактором и вдохновителем которого становится Жан Баруа.
Борьба за пересмотр дела Дрейфуса — вершина деятельности «Сеятеля». Здесь в момент острого столкновения между силами реакции и прогресса крепнет и мужает талант Баруа, пропагандиста и популяризатора передовых идей материалистической науки, неумолимого врага религиозного мракобесия, борца за общественную справедливость. Однако победа дрейфусаров — оправдание невинно осужденного человека — не была триумфом их идей. Общественная справедливость, за которую сражались, к которой стремились Баруа, Люс и их единомышленники, оставалась по-прежнему недостижимым идеалом, мечтой лучших людей. Наступили годы политической реакции, для многих — годы разочарования в возможностях общественной деятельности. Проходит этот тяжелый путь и Жан Баруа. Он угасает физически и духовно, интеллект его меркнет, он цепляется за веру своего детства как за единственное прибежище от одолевающего его страха смерти...
Нет, он никогда не жалел, что написал этот роман, в котором биография человека сливается с историей идеологической борьбы эпохи. И теперь, через четверть века после выхода в свет «Жана Баруа», он испытывает удовлетворение, видя, что роман по-прежнему переиздается и читается. И все же ему хотелось после «Жана Баруа» написать нечто совершенно непохожее. Написать роман, где во всех оттенках будет передана эмоциональная жизнь разных людей, книгу, похожую на романы Льва Толстого, которые всегда казались ему недосягаемыми образцами.
План нового романа возник у него сразу после демобилизации — в 1919 году. Ему представлялись два брата «с глубоким, хотя и неясным сходством, которым могучая сила рода наделяет людей одной крови». И в то же время это люди совершенно различного темперамента: один — инстинктивный бунтарь, протестант, другой — уравновешенный, с врожденным чувством меры, приверженностью к порядку. В мае 1920 года он уединился в имение родителей в Верже д'Ожи, перенес все столы, имевшиеся в доме, в одну комнату — каждый из столов (их набралось 13) был отведен определенному периоду сорокалетней истории семьи Тибо. Запершись в этой комнате, Мартен дю Гар с утра до вечера расхаживал по ней с карандашом и карточками в руках, складывая на соответствующий стол заметки о жизни своих героев. На одном — Жак Тибо знакомился с Даниелем де Фонтаненом и подбивал его совершить побег. На другом — Антуан приезжал в исправительное заведение, где томился его младший брат. На третьем, четвертом... тринадцатом — братья становились взрослыми, зрелыми людьми, умирал отец, Антуан встречался с Рашелью, Жак и Женни де Фонтанен находили друг друга, Жак погибал на войне, Антуан после войны возвращался в Париж, продолжал свою медицинскую практику, женился на Женни, усыновлял Жана Поля (сына Жака и Женни), Жан Поль, в свою очередь, вырастал и влюблялся, он заводил роман с женой своего друга и, когда слуга Антуана, узнавший об этой связи, пытался его шантажировать, убивал этого слугу...
В соответствии с этим планом Мартен дю Гар начал работать над книгой. Одна за другой были написаны и вышли в свет первые шесть частей «Семьи Тибо» — «Серая тетрадь», «Исправительная колония», «Лето», «День врача», «Сестренка» и, наконец, в 1929 году «Смерть отца». В декабре 1930 года был вчерне закончен седьмой том эпопеи — «Отплытие». И вдруг у него возникло ощущение, что последний том замедляет развитие действия; что сам план эпопеи (по которому следовало написать еще 15 томов) перестал его удовлетворять. Роман распадался, внутреннее равновесие, внутреннее единство его нарушалось. Нужна была иная развязка. Придя к этому выводу, Мартен дю Гар поступил с «Отплытием», как некогда с «Маризой»,— однажды вечером он сжег рукопись в печке. Сжег корабли, чтоб сделать невозможным отступление. Заключительные части «Семьи Тибо» нужно было писать по-иному. Как нелегко оказалось это сделать. Даже сейчас, когда уже написано «Лето 1914 года», когда осталось совсем немного, чтоб завершить «Эпилог», он не может без ощущения острой тоски вспомнить три года, прошедшие между уничтожением «Отплытия» и тем зимним днем 1933 года, когда на его письменном столе были, наконец, разложены все карточки с новым планом последних томов «Семьи Тибо». Правда, за это время он создал пьесу «Молчаливый» и небольшой pоман «Старая Франция». Он долго прожил в провинции и накопил достаточно наблюдений, чтобы безжалостно и точно описать день захолустного городка. Ему была глубоко отвратительна грязная, скаредная жизнь мещан, построенная на корысти, ненависти к людям, зависти, животной похоти. Буржуазная Франция никогда не простит ему этих гротескных зарисовок, их «мстительного юмора», тю выражению одного из критиков, пронизывающей их ненависти к собственнической «старой Франции». Но где была «новая Франция»? Учителя-социалисты (только они среди действующих лиц «Старой Франции» вызывали сочувствие автора)— такие одинокие в мире тупого собственничества — были ли они в силах перестроить этот мир звериных законов? Ему очень хотелось написать книгу, которая могла бы быть названа «Новая Франция», но он так и не сумел этого сделать. Может быть потому, что был слишком далек от тех, кто работал над ее созданием? Во всяком случае, только в эти годы он понял, что война, пережитая им и его героями,— исторический рубеж. Там, позади, остался прочный мир Оскара Тибо, убежденного в крепости буржуазных устоев,— теперь жизнь
этого мира не более как затянувшаяся развязка. Об этом-то рубеже и должна была рассказать «Семья Тибо». Дю Гару стали узки рамки семейной хроники! Нужно было сплести — как ни трудно это было— нити политической истории Франции и Европы с судьбами братьев Тибо. И, вопреки первоначальному плану, показать не процветание Антуана — респектабельного преуспевающего врача послевоенной Франции, а его гибель, трагическую гибель человека, который только на войне, только умирая, понял, как ограниченна, как узка была его позиция индивидуалиста, только после гибели брата-революционера осознал его правоту, его героизм и самоотверженность. Пожалуй, тогда, в 20-х годах, Мартен дю Гар, так же как Антуан Тибо, умирающий в Мускье в дни заключения Версальского мира, верил, что человечество пережило свою последнюю войну. В 30-х годах эту надежду мог сохранить лишь слепец. Мартен дю Гар еще дописывал страницы «Лета 1914 года» (полет Жака Тибо к передовым позициям; катастрофу, кошмарную дорогу отступления французской армии; крестный путь Жака, поверженного, разбитого, обреченного на безмолвие; его бессмысленную смерть), а на улицах испанских городов уже шла новая война, уже падали на мирные жилища бомбы и снаряды. Нет, не случайно он почувствовал потребность так подробно изобразить механизм вползания в войну — махинации империалистических правительств, измену вождей II Интернационала, от которых пацифистски настроенные массы тщетно ждали конкретных указаний. Его книга должна помочь читателю понять, что войну можно, должно предотвратить. Народы сильны, нужно только организовать, направить их силы, и война станет невозможной. Каков же, однако, должен быть тот новый тип революционера, который поведет за собой народ? Этого Мартен дю Гар не знает. Вожди II Интернационала оказались предателями. «Эта среда, эти люди не могут породить ничего великого. Европейским политикам-социалистам место среди прочих обломков старого мира,— записывает он слабеющей рукой Антуана Тибо.— Их нужно вымести вместе с остальным мусором». Такие, как Жак Тибо? Мартен дю Гар очень любит юношескую непримиримость Жака, его благородное сердце, его способность к самопожертвованию, человеколюбие. Но он не питает иллюзий на его счет: «В уме Жака есть какая-то расплывчатость ...Он бунтарь по натуре, но человек сложный и неопределенный (из-за множественности тенденций, наследственных, из-за противоречивости элементов, в нем соседствующих). Способен на энтузиазм, но не на веру... Это человек подавленных стремлений. Энергичный, отважный, но всегда сомневающийся по характеру своего ума. Крайности его отталкивают. Насилия он не приемлет и т. д... Нечто прямо противоположное подлинному революционеру. . .» Может быть, Мейнестрель? Мейнестрель, которому даны ум и проницательность вождя, умение сочетать теорию и практику, Мейнестрель, которому он, Мартен дю Гар, вложил в уста гениальные мысли, принадлежащие Ленину? Но Мейнестрель не любит людей, он циничен, жесток и высокомерен, он внутренне бесплоден (Мартен дю Гару не приходится гордиться тем примитивным приемом, которым он воспользовался, чтоб подчеркнуть это: Мейнестрель — импотент). Он предает товарищей, когда под влиянием личной катастрофы сжигает документы, разоблачающие сговор германского и австрийского штабов. Нет, и Мейнестрель не представляется Мартен дю Гару тем типом руководителя, на которого могут положиться, которому могут довериться массы. Как ни опытен пилот, но он терпит аварию, увлекая за собой в небытие Жака Тибо; и это символично. Никогда Мартен дю Гару не было так трудно работать, как в годы создания «Лета 1914 года». Он привык писать только о том, что хорошо знает. Теперь же, рисуя швейцарскую революционную эмиграцию или социалистические круги Парижа, группировавшиеся вокруг «Юманите» и Жореса, ему приходится пробираться ощупью. Он, разумеется, бесконечно читает, советуется с молодыми друзьями, принимающими активное участие в политической жизни, но все это не то. Он не чувствует удовлетворения. Чтоб написать этих людей как следует, нужно было бы, как он признается одному из своих консультантов, «прожить вторую жизнь в шкуре революционера». И все же его книга скажет людям, что с войной можно и нужно бороться, что сделать это может только народ, если во главе его станут настоящие революционеры-интернационалисты, которые учтут уроки прошлого, не дадут шовинистической волне захлестнуть их, не отступят перед своими правительствами. И он хотел бы, чтобы, читая «Семью Тибо», люди задумались с смысле жизни, как задумываются, читая романы Толстого. Для него смысл жизни — в служении человечеству. Он никогда не терял веры в прогресс, в силу разума, в стремление человечества к истине и справедливости. Каждый человек — если он хочет быть достойным этого имени — должен внести свою лепту в «битвы человеческого разума против ослепляющих его страстей». Поэтому его так привлекает и восхищает в людях пытливость ума, способность к творчеству, к созиданию, воля к борьбе за свои, выношенные, выстраданные, продуманные идеалы. Он никогда не согласится, что мир абсурден, что человек бессилен — его герои всегда будут бороться до последнего, даже в смерти оставаясь хозяевами своей воли, как Марк Эли Люс или Антуан Тибо. 10 декабря 1937 года. Сегодня Роже Мартен дю Гар еще не знает, что недалек день, когда на мир обрушится вторая мировая война. Что ему еще придется жить в оккупированной Франции, слыша по ночам стук немецких сапог, грохот и треск немецких грузовиков и мотоциклов... Но даже в самые трудные для его родины дни он не потеряет «великой надежды увидеть рождение Европы, которая будет не столь абсурдна». Эта надежда даст ему силы работать. Живя в Ницце, он часто будет заходить в маленькую книжную лавку, принадлежащую бывшему летчику, журналисту Пьеру Абрааму, брату его старого друга Жана Ришара Блока — в лавку, которая — он догадывается об этом — маскирует явочную квартиру тех, кто не сдался, кто сопротивляется оккупантам. Он сам слишком стар и болен, чтобы активно участвовать в Сопротивлении, но он будет внимательно следить за борьбой, черпать в ней силы; надежды, бодрость. И все это ляжет в его новую книгу «Дневник Момора». Семидесятилетний отставной полковник Момор живет в своей усадьбе в департаменте Орн. Запершись во флигеле своего дома, захваченного оккупантами, полковник ведет дневник, в котором перемешиваются воспоминания о бурной молодости, богатой приключениями, и размышления о настоящем, о войне и нацизме. До конца своей жизни Мартен дю Гар будет трудиться над этой книгой и так и не закончит ее. Периоды удовлетворения своей работой будут сменяться днями, когда его будет мучить неактуальность книги, ее ненужность новому поколению. В марте 1949 года он напишет одному из друзей полные горечи слова: «То, что я пишу, кажется мне чудовищно неактуальным и неспособным заинтересовать моих современников. .. Я замечаю, что чем дальше я продвигаюсь, тем больше ищу убежища в прошлом, тем меньше оставляю места для размышлений о настоящем, которые через полгода после того, как я их фиксирую, просто невозможно читать. . . Мой полковник не кажется идиотом, когда под его пером оживают волнения отрочества. Но что, по-вашему, может он сказать о процессе венгерского кардинала? Лучшее из того, что он мог бы сказать, уже сказано в газетах и журналах...» Нет, он до последних дней не утратит интереса к происходящим событиям, к «патетической истории мира», но им все больше будет овладевать ощущение своего разрыва с молодым поколением: «Мы пережили себя,— напишет он своему старому другу,— мы — «анахронизмы», отягощенные устаревшими понятиями, точно музейные сторожа, погрязшие в своих древностях». И, коль скоро он утратит ощущение полезности своих книг для строительства нового мира,— а в том, что новый мир должен быть построен, он не сомневается («Повсюду говорят о «реорганизации». Но нужна полная «перестройка». Все должно быть сделано заново: города, институты, нравы — все»),— он так ничего и не опубликует в последние два десятилетия жизни.
Однако сегодня, 10 декабря 1937 года, он вправе гордиться. В присуждении ему Нобелевской премии он вправе видеть свидетельство того, что его книги «защищают определенные ценности, которые вновь под угрозой», его книги «борются против распространения опасной военной заразы». Нет, его труд не безделушка, не «кораблик, сделанный искусным мастером и помещенный в бутылку», чтобы пылиться потом без употребления. Его роман нужен людям: пусть в трагической судьбе братьев Тибо они почерпнут силу, пусть используют их опыт и не повторят их ошибок. Писатель выполнил свой долг.
