"Писатели Франции." Сост. Е.Эткинд, Издательство "Просвещение", Москва, 1964 г. OCR Biografia.Ru
продолжение книги...
Т. Хмельницкая. ЖАК ПРЕВЕР (Род. в 1900 г.)
КРОВЬ И ПТИЦЫ
Кадры французских фильмов — набережные Сены с удильщиками, влюбленными и самоубийцами, уличные кабаре и бистро, песенки парижских шансонье — задорные и лукавые, чуть сентиментальные и грустные, песни, в которых отразилась душа города и народа,— неотделимы от поэзии Жака Превера. Недаром многие его стихи посвящены Иву Монтану и Чаплину. Недаром сам он наряду со стихами пишет сценарии, диалоги и титры к фильмам Рене Клера и особенно Марселя Карне: «Дети райка», «Вечерние посетители», «Набережная туманов», «Врата ночи», «Забавная драма», «Преступление господина Ланжа» и ряд других. Современные композиторы Франции пишут музыку к стихам Превера, превращая их в популярные песни. А целый его сборник «Спектакль» состоит главным образом из эстрадных ревю, скетчей, фельетонов, эксцентрических сцен, театральных интермедий, насыщенных злободневными политическими намеками. Поэзия Превера, полная действия, зрелищ, представлений — скорее эстрадная, чем книжная. В 30-х годах он мало печатался, писал свои вещи на отдельных листках, раздавал их друзьям. Стихи распространялись, переходили из уст в уста, их распевали парижские шансонье как безымянные песни. Успех этих песен, любимых парижанами, намного опередил успех Превера-поэта, автора стихотворных сборников «Слова», «Истории», «Спектакль», появившихся уже в 40-х годах. Поэтический почерк Превера неповторим. Но в его стихах уживается множество противоречивых, несхожих пластов. Подобно тому как в обширный репертуар Ива Монтана входят и уличные песенки и тексты Аполлинера, так и в творчестве Превера сосуществуют изощренные традиции сюрреалистской поэзии, хлесткий жаргон парижских кварталов, детские считалки и народные песни. Но какими бы поэтическими средствами ни пользовался Превер, он всегда остро современен и по сути и по способу выражения. Жак Превер в буквальном смысле слова ровесник своего века: он родился в 1900 году. Он — свидетель и участник исторической трагедии эпохи. Две мировые войны, гитлеровская оккупация, напряженные и трудные испытания, выпавшие на долю Франции, очень своеобразно отразились в его стихах.
В сложном и противоречивом образном мире Превера два полюса, как бы взаимно исключающие друг друга,— кровь и птицы, гнетуще-страшное и беззаботно-прекрасное, жестокое, беспощадное, почти бредовое, и грациозное, нежное, первородное в своей органической неотразимой прелести: птицы и рядом с птицами — цветы, дети, девушки, любовь.
МИР, ЗАЛИТЫЙ КРОВЬЮ
В одной из своих военных статей Эренбург писал: «Когда история вселяется к вам в дом, ее невозможно не заметить». И Превер замечает. История для него прежде всего жестокое и абсурдное вторжение смерти и разрушения в жизнь человека. Кровь взаимных истреблений, убийств, насилий заливает его стихи. Одно из них так и называется «Песнь в крови»: Мир затоплен огромными лужами крови... ...Куда девается вся эта пролитая кровь...
кровь убийств... кровь войн... кровь нужды... и кровь людей, замученных в тюрьмах... кровь избитых... кровь униженных...
самоубийц... расстрелянных... приговоренных (1). Это стихотворение прямое, трагическое, можно сказать, программно-антивоенное. Здесь страстный протест против войны и насилия выражен точными словами. У Превера много гневных, трагически заостренных стихов, клеймящих войну. Одно из самых сильных в сборнике «Спектакль» — «На поле». Я иду мимо поля маневров, Где люди учатся умирать.
Превер в этих стихах отшатывается от войны, защищая право человека идти своей дорогой, своей тропинкой мира. Я уставу не подлежу,
на тропинках вашей войны я курю свою трубочку мира. Но, помимо этих откровенно антивоенных стихов, в более сложных и иносказательных формах Превер беспрестанно возвращается к теме войны и крови. Если мы перелистаем самый лирический из его сборников «Слова», мы увидим, что половина стихов насыщена зловещими образами мира, залитого кровью. Превер часто гротескно сгущает тему войны, подает ее в ракурсе нарочито наивного, почти детского примитива. Такова «История лошади», написанная в виде монолога лошади, иэвествующей о своей ------------------------------------------------------ 1. Кроме оговоренных случаев, стихи переведены автором очерка.
----------------------------------------------------------- горькой судьбе. Страшное преломлено через комическое. Старательно подобраны все детали «лошадиного» быта, сознания и даже языка: и-го-го... извините, я говорю по-лошадиному... И на этом «лошадином» языке рассказана мрачная и вполне человеческая история про нечеловеческие условия существования в дни войны, про голод, когда лошадь казалась живым бифштексом, и генерал, ее хозяин, готов был убить ее, смешав овес с патефонными иглами. В ряде стихов Превер говорит об ответственности родителей, безропотно отдающих сыновей войне. Это прозвучало и в «Созревании зерен» и особенно в «Семейном». Здесь Превер прибегает к излюбленному своему приему — строить все стихотворение на простейших грамматических элементах фразы, давать одинаково построенные предложения, которые держатся на одном глаголе, и каждой строке этот глагол придает новые острые оттенки смысла. Такую ответственную нагрузку в «Семейном» несет глагол «делать»: Мать делает вязанье, сын делает войну... ...А отец, что делает отец? Он делает дела. Как в заколдованном кругу, повторяются элементы нехитрых дел и слов: цепляясь одно за другое, неотвратимо ведут они к гибели, смерти: жизнь продолжается, жизнь с вязаньем, войной, делами, делами, войной, вязаньем, войной,
делами, делами и делами, жизнь с кладбищем и мертвецами. От этого навязчивого повторения соответственно акцентируется перестановка слагаемых. Оказывается, что именно эти дела, которые делает отец, и становятся скрытой причиной того, что сын делает войну.
Описание цветистой праздничной ярмарки в другом стихотворении нужно Преверу только для финального образа тира, где новобранцы целятся не просто в мишень, а в сердце мира и в собственное сердце: Новобранцы, что с громким смехом целятся в сердце мира, целятся в сердце свое среди дыма и грохота тира. (Перевод М. Кудинова) В «Барбаре» — образ слепого и смертельного свинцового дождя. В «Новом порядке» — страшная картина разрушенного города, обвалившихся домов, а на панели распростертая девушка и человек, вонзающий ей нож в сердце с криком «Хайль Гитлер!». Иногда реальные эпизоды войны и насилий Превер заменяет кричащим гротескным плакатом. Таков в «Эпопее» образ инвалида, потерявшего обе ноги «в истории»: Ноги его давным-давно затеряны им в истории, и каждая нога сама по себе гуляет теперь в истории. И когда они встречаются, то начинают брыкаться. На войне, как на войне — и нечему удивляться. (Перевод М. Кудинова) Превер не скупится на юмор висельника. В другом стихотворении — «Речь о мире» — в том же стиле смещенного броско-плакатного гротеска Превер вводит образ оратора, выкрикивающего пустые фразы о мире, а в широко раскрытом рту видны испорченные зубы с обнаженным нервом войны. Превер не ограничивается стихами о противоестественном уродстве войны. Их много. А рядом с ними как будто совсем иные замыслы, и вместе с тем они неизменно возвращаются все к тем же тревожным и трагическим образам насилия, убийства, смерти и крови. Это «Стирка». Нельзя стирать свое грязное белье на людях. И вот за закрытой дверью глава семейства, почтенный чиновник с домочадцами оберегает честь семьи, смывает с согрешившей дочери пятно позора. Ее допрашивают, мучают, топчут, выдавливают из нее следы падения. Здесь кровь становится зловещим символом. Сцена стирки превращается в обличение мещанской морали, уничтожающей самое драгоценное и естественное — жизнь, любовь, рождение ребенка. Превер ничего не объясняет, он только щедрой кистью бросает в своих стихах мазки сгущенных, насыщенных трагизмом образов. Его, казалось бы, бредовые гротески наделены удивительной достоверностью бытия. Мы принимаем условность как условие игры. Но суть этой фантасмагорической игры реальна. Это особенно заметно в такой сцене из сборника «Спектакль», как «В семье». Бредовая ситуация предстает у Превера как бытовая, обыденная. Мать ждет к обеду двух своих сыновей. Один приходит и тоном нашалившего мальчишки объявляет матери, что он отрубил брату голову. Мать слабо причитает, как если бы ей сообщили, что он разорвал брюки или набил себе синяк. Затем прячет голову убитого в подвал, где, оказывается, она в свое время спрятала ею самой отрубленную голову мужа. Через некоторое время является второй сын без головы. Мать, не смущаясь, усаживает обоих обедать, увещевая их, наливает в обезглавленное туловище второго сына суп, как в глубокую тарелку, и довольно безмятежно вздыхает: «Чем же я все-таки провинилась перед богом, что у меня такие дети!» Есть в этих картинах уничтожения что-то от условности кукольного действа, от театра Петрушки, где ударом дубинки по голове спокойно убирают со сцены всех действующих лиц, а зрителю уже не страшно. Этим нагромождением смертоубийственных эпизодов Превер как бы подчеркивает жестокость, абсурдность и противоестественность страшного мира, в котором принуждены жить люди. Но Превер не был бы любимым и популярным поэтом современной Франции, если бы он в своих стихах ограничился только этим набором беспросветных злодеяний. Гротеск его, несмотря на свою подчеркнутую условность и преувеличенность, так убедителен именно потому, что Превер раскрывает через него уродливые условия существования и противопоставляет это искаженное человеческое бытие естественной прелести и красоте жизни.
КАК НАРИСОВАТЬ ПТИЦУ
В некоторых своих больших городских полотнах и панорамах Парижа, как, например, «Происшествия», он сталкивает два полярных мира. Миру крови и убийства противопоставлена ласточка. Все стихотворение, вернее маленькая поэма, построено как современный «Хромой бес». Перед нами поперечный разрез парижского дома; только вместо беса в окна заглядывает ласточка. В одном окне медленно и тихо умирает юноша, в другом убийца рядом с убитым; а внизу на тротуаре сидит безработный и ждет, что мир наконец изменится. В каждом окне и в каждой судьбе трагическое одиночество, предсмертное томление и гибель. Но в каждое окно заглядывает ласточка — символ жизни, доброты, доверия. Убийце она приносит спичку, чтобы он закурил. Прекрасная, легкокрылая, полная жизни ласточка кормит своих птенцов и вместе с птенцами кричит безработным: «Держитесь вместе, бедняки, объединяйтесь». И люди слушают ее, приветствуя друг друга и улыбаясь. Вестником человеческого единения и борьбы за жизнь становится ласточка. Потому что для Превера солидарность людей прекрасна и естественна, как природа, а современный мир нарушает законы природы и жизни. В «Происшествиях» это лишь первая ласточка — вестница радости жизни в сгущенно трагическом мире. А за этой ласточкой вылетят целые стаи птиц. Лучшие стихи Превера, самые лирические, самые грациозные и светозарные, населены птицами. Достаточно назвать «Песню птицелова», «Как нарисовать птицу», «На милость птиц», «Страницу поэзии». В «Странице поэзии» и «Как нарисовать птицу» — поэтическое кредо Превера. Первое начинается с нарочито наивного школьного урока арифметики. Простые, как таблица умножения, цифровые строки: Два и два — четыре, четыре и четыре — восемь, восемь и восемь — шестнадцать... но в класс влетает птица — лирохвостка. Ребенок смотрит только на нее, играет только с ней, забывает обо всем, и сухой строй цифр уходит, отвлеченный порядок разбивается. Шестнадцать и шестнадцать — сколько, сколько в сумме они составляют? Шестнадцать и шестнадцать в сумме ничего не дают, и особенно тридцать два не дают эти числа... (Перевод М. Кудинова) Цифры уходят, стены класса рушатся, стекла снова превращаются в песок, чернила становятся водой, парты — деревьями, мел — скалой, а вставочка с пером — птицей. Мир природы, первозданный, прекрасный, вытеснил бесцветный логический мир абстрактной цивилизации. Свершилось чудо: чудо превращения и чудо возвращения к первоначальной прелести жизни. Чудо фантазии и искусства. В «Как нарисовать птицу» целая программа подлинного искусства. Приманить птицу рисунком, нарисовать клетку, стереть ее, как только влетит птица, и вместо клетки нарисовать живое дерево с зеленью листвы, свежестью ветра, солнечными пылинками, шорохом насекомых в траве. Нарисовать так, чтобы птица запела. А если она не запоет — это дурной знак, и картина не удалась. Настоящее искусство говорит с нами голосами природы и жизни, и эта жизнь прекрасна. В стихах Превера птицы поют и прославляют прелесть мира. Светлая радость бытия озаряет эти стихи. И всегда эта радость связана со стихийными образами природы, с воплощением земной любви. Во всех сборниках Превера множество любовных стихов-песен, задорных, лукавых, чувственно-реальных. В них дерзание и вызов, утверждающий право на земную любовь.
СЧЕТЫ С ВАТИКАНОМ
Традиция Вольтера, Беранже, Анатоля Франса, насмешливая дерзость разоблачения религиозных легенд в высшей степени свойственна Преверу. У него свои счеты с религией и особенно с Ватиканом. В его пространных стиховых фельетонах «Штык в землю», «Святое писание» и др. зловещие маски аббатов, кюре, самого папы римского образуют фантасмагорическое шествие — плакатно-сгущенное, гротескное, натуралистическое и уродливое. Превер не скупится на неаппетитные сцены пьянства, блуда, чревоугодия, политических авантюр и преступлений «служителей божьих». Антирелигиозные пародии Превера принципиальны и очень современны. Во многих своих антиклерикальных стихах Превер разоблачает роль католической церкви в разжигании войны. В «Улице Риволи» он пишет: Один бог знает, Он, создавший все на свете, И в том числе Большие школы войны, Откуда выходят полицейские. Это типичная для Превера игра слов: противопоставление войны и мира, но в данном контексте «officier de paix» значит «полицейский». Так католический бог в злободневных стиховых фельетонах Превера становится постоянной мишенью разоблачения и типической фигурой абсурдного несправедливого мира современной Франции.
ЛАБОРАТОРИЯ СТИХА
Близость стихов Превера к парижской уличной песне, к эстрадным жанрам, ревю, эксцентрическому фарсу, а подчас и к злободневному фельетонному скетчу очевидна. И вместе с тем в этой театрализованной, песенной, динамичной поэзии еще много от поэтической лаборатории, филологических опытов, словесных экспериментов. Во Франции Превера причислили к поздним сюрреалистам — последователям Андре Бретона, Элюара, Реверди, Арагона. Однако от этих поэтов Превер отошел довольно далеко. Общность лишь в основных исходных принципах сюрреалистской программы. В 20-х годах в своем манифесте сюрреализма Андре Бретон провозгласил: высшая поэтическая реальность раскрывается только в свободном потоке образных ассоциаций, а не в логически организованной мысли. Поэт должен раскрепостить свою мысль, дать волю подсознанию, отказаться от привычного автоматизма логических конструкций. Чудо поэзии рождается в этом произвольном течении образов, в стихийно-чувственном восприятии мира.
А непринужденность и свежесть восприятия свойственны детскому зрению, не засоренному автоматизмом и привычной логикой готовых представлений о мире. Отсюда культ примитива и инфантильности у сюрреалистов. В какой-то мере Превер следует этим принципам в своей поэзии. Тяга к инфантильности и примитиву сказалась на целой серии его озорных, подчеркнуто-наивных, детских по интонации песенок и считалок: «Детские припевы», «Шагай или подыхай», «Летом как зимой», «Обервилье», «Записки» и т. д. К потоку ассоциаций Превер прибегает часто, но настолько злоупотребляет этим принципом, что иногда текст становится темным. У Превера есть свои излюбленные стиховые ходы, которыми он пользуется большей частью очень остроумно и неожиданно. Эти ходы — результат примечательного свойства современной западной поэзии — ее «атомности», распыленности. Стих Превера распадается на элементы — элементы фраз, элементы слова. Структура французской фразы обнажается. Видны все составные части речи. Особое значение в стихах Превера приобретают, казалось бы, незаметные служебные слова, например вспомогательные глаголы или безличные местоимения. Превер может создать целое стихотворение, нагнетая одинаковые по конструкции и разные по смыслу фразы, построенные на меняющихся оттенках значений одного и того же вспомогательного глагола. Скажем, глагол mettre в стихотворении «Утренний завтрак» при упорном повторении его создает целую гамму скрытых чувств. Краткая констатация простейших действий воспроизводит тягостную семейную сцену — предел отчаяния и одиночества, хотя ни о каких чувствах и размышлениях в стихах не упоминается. II a mis le cafe ( Берет он ) Dans la tasse ( Полчашки кофе ) II a mis le lait ( Берет он ) Dans la tasse de cafe ( Немного сливок ) II a mis le sucre ( Берет он ) Dans le cafe au lait... ( Сахар из сахарницы... ) II a mis les cendres ( Он берет пепельницу... ) Dans le cendrier... ( Он берет )
II a mis ( Шляпу ) Son chapeau sur sa tete ( Он берет ) II a mis ( Плащ ... ) Son manteau de pluie. ..
(Перевод А. Щербакова) Конструкция таких стихов обнажена предельно. И все-таки их эмоциональное воздействие велико. Превер умеет на маленькой, очень компактной площади стиха виртуозным подбором деталей создать атмосферу любви или страха, смертельной тоски («Весть») или непринужденного веселья («Записки»). Но это в стихах, где принцип подбора деталей строго обозначен, сознательно ограничен, сжат и закончен. Иногда же, как бы подчеркивая гротескную абсурдность мира, утерявшего смысл, Превер сознательно создает огромные пародийные шествия перечислений, манифестации слов, предметов, понятий, суффиксов, окончаний в таких стихах, как «Инвентарь», «Слава», «Кортеж». В «Славе» он неутомимо набирает слова с одинаковыми окончаниями до полного абсурда: «Уроки предсказания, колебания, заклинания, вычитания, умножения, убеждения, истребления...» и т. д. без конца. В «Кортеже» он нанизывает перечисления, нарочито путая определения к каждому из существительных, меняя их местами, чтобы оставалось впечатление бессмыслицы и хаоса.
Золотой старик с часами в трауре. Кофейная змея с очковой мельницей. Пенковый маршал с отставной трубкой...
В «Инвентаре» дана опись нелепых и не имеющих друг к другу никакого отношения предметов, понятий и существ.
Один священник, один фурункул, Одна оса, Одна блуждающая почка. Время от времени эта опись завершается строкой: «один енот». Еще столбец перечислений и снова: «другой енот». Еще причудливо-издевательская опись несовместимых понятий и опять: «несколько енотов». Такие стихи можно писать километрами. В них нет ни начала, ни конца. Они напоминают коллективную игру-соревнование — кто больше наберет слов на одну букву или на определенное окончание или по какому-нибудь грамматическому признаку. Здесь у Превера ставка на раскованность ассоциаций. А вместе с тем эта старательно подобранная алогичность перечислений ничего общего не имеет с лирической стихийностью восприятия. Наоборот, механика подбора предопределена и оголенно-логична. Конструкция вылезает, как пружина из дивана. Живое тело стиха разъято и разрушено. Задуманные как пародия на абсурдность современного мира, стихи превращаются в самопародию. Необузданное нагнетение формально однообразных и лишенных внутреннего смысла слагаемых стиха при всей неистощимости поэтической фантазии Превера приводит к исчерпанности. Превер хочет сочетать в своих стихах конструкцию со стихийностью. Но предельно обнаженная конструкция убивает стихийность, зачеркивает замысел, мертвит стих. Такая опасность угрожает Преверу во всех вещах, где он злоупотребляет виртуозностью перечислений до бесчувствия и абсурда. И не этими зловещими кортежами жив для нас Превер. Превер — мастер уличных сценок, быстрых и острых зарисовок на ходу, калейдоскопических впечатлений человека, затерянного в городской толпе, короткометражных панорам Парижа. Не случайно его стихи о Сене написаны как аккомпанемент к фильму о парижских набережных. Превер — поэт современного Парижа со всеми противоречиями, трагедиями, катастрофами большого города в неблагополучном и тревожном мире и вместе с тем со всей неистребимой жаждой счастья; и человеческих радостей, которой полон веселый, мужественный, остроумный и ироничный народ Франции.
