Г. Н. Поспелов. "История русской литературы ХIХ века" Издательство "Высшая школа", Москва, 1972 г. OCR Biografia.Ru
продолжение книги...
В историю русской общественной мысли Александр Иванович Герцен (1812—1870) вошел как выдающийся представитель блестящей плеяды передовых людей 1840—1860 гг., как своеобразный и талантливый публицист, философ и социолог, литературный критик и журналист; в историю русской литературы — как один из наиболее значительных участников нового литературного направления и начальной ступени его развития — «натуральной школы» 1840-х годов. До крестьянской реформы 1861 г. Герцен продолжал в своем творчестве идейную традицию дворянской революционности. Но он продолжал ее в новых условиях и осознавал это. «После декабристов,— писал он, — все попытки основывать общества не удавались действительно; бедность сил, неясность целей указывали на необходимость другой работы — предварительной, внутренней» (1).
Вместе со своим другом Н. П. Огаревым Герцен еще с конца 1820-х годов, подобно Лермонтову, ушел в эту «внутреннюю работу», обусловившую их напряженное внимание к собственной душевной, умственно-нравственной жизни. Отсюда проистекала характерная черта идейной рефлексии, сказавшаяся на всем складе, их мышления и творчества. Но, в отличие от Лермонтова, Герцен и Огарев рано обнаружили склонность к теоретическим интересам, и это приводило их к осмыслению более общих вопросов. В 1830-е годы это были романтические идеи утопического социализма, которые они осознавали как «новую религию». А к 40-м годам Герцен встал на путь пересмотра основ идеологии господствующих слоев с ее идеализмом и стал постепенно овладевать принципами материалистического миропонимания, пытаясь отчасти применить их к вопросам социальной жизни. С этой точки зрения он разоблачал перед самим собой и своим дружеским кругом старые романтические иллюзии. Все это нашло выражение и в художественном творчестве Герцена, расцвет которого относится к 40-м годам. От отвлеченной романтики повестей и поэм 30-х годов он перешел к реалистической прозе. Романом «Кто виноват?» и примыкающими к нему повестями он вписывает своеобразную страницу в русскую литературу нового периода ее развития.
1. Романтический период творчества
Идейное развитие Герцена началось очень рано вспышкой революционно-романтических настроений в связи с поражением декабристов. «Казнь Пестеля и его товарищей окончательно разбудила ребяческий сон моей души» (2), — вспоминал он потом. Четырнадцатилетним мальчиком он смог уже поставить перед собой важнейший вопрос: на чьей стороне он сам — на стороне казненных или палачей. Он сразу и твердо решил его и на всю жизнь стал непримиримым врагом помещичьего и царского деспотизма. Это возбудило в нем высокие, романтические переживания и даже обратило его к тайным «политическим мечтам» о борьбе с деспотизмом, в которых гоноша «гордо сознавал себя «злоумышленником»...» (3). И эти переживания до конца 30-х годов оставались основным пафосом его мышления и деятельности, который только усилился в тюрьме и ссылке. Эти чувства выразились в его «клятве на Воробьевых горах», в его участии в протестах студенчества Московского университета против реакционных преподавателей, в тайной материальной поддержке арестованного кружка Сунгурова. Они сказались в его преобладающем влиянии в дружеском студенческом кружке, в его гордом мечтательном одиночестве в период вятской ссылки. «Это был период романтизма в моей жизни..., — писал позднее Герцен. — Я со всем огнем любви жил в сфере общечеловеческих, современных вопросов, придавая им субъективно-мечтательный цвет» (4). Характерной чертой настроений юноши Герцена была очень высокая нравственная самооценка. «Мы уважали в себе наше будущее,— писал он о себе и Огареве,— мы смотрели друг на друга, как на сосуды избранные, предназначенные» (5). И в то же время, подобно декабристам, они сознавали свою слабость и испытывали чувство обреченности. «Странная вещь, — вспоминал Герцен,— что почти все наши грезы оканчивались Сибирью или казнью и почти никогда — торжеством» (6). Когда Герцен осенью 1829 г. поступил в университет, вокруг него стал складываться кружок передового студенчества. Он вполне оформился к концу 1831 г., и в него входили кроме Огарева Н. М. Сатин, Н. И. Сазонов, А. Н. Савич, а также В. В. Пассек, Н. X. Кетчер, В. Н. Соколовский. К концу пребывания в
--------------------------------------------------------- 1. Герцен А. И. Былое и думы. — Собр. соч., т. 8. 1956, с. 144. 2. Герцен А. И. Былое и думы.— Собр. соч., т. 8, с. 61. 3. Там же, т. 8, с. 69. 4. Герцен А. И. Дневник 1842—1845 годов. — Собр. соч., т. 2, с. 233-234 5. Герцен А. И. Былое и думы. — Собр. соч., т. 8, с. 80. 6. Там же, с. 84. ------------------------------------------------------------ университете (весна 1833 г.) Герцен пережил сильное увлечение идеями сен-симонизма. Эта своеобразная система утопического социализма была в то время для Герцена обоснованием его собственных идейных стремлений. Она поддерживала в нем уверенность в обреченности всего «старого мира», всего русского самодержавно-крепостнического строя. А вместе с тем она служила обоснованием его гуманистических стремлений к раскрепощению человеческой личности из-под гнета старой религиозной морали, к утверждению «естественных прав» нравственной и телесной жизни личности. «Религия жизни шла на смену религии смерти, — писал Герцен, — религия красоты —на смену религии бичевания.и худобы от поста и молитвы» (1).
Воинствующий гуманизм молодого Герцена заключал в себе немало общего с гуманизмом юноши Пушкина, но обладал иной политической тенденцией. Пушкин увлекался либерально-просветительскими идеалами равенства людей перед «законами» (ода «Вольность»), и своего учителя он видел в «седом шалуне» Вольтере. У Герцена же конституционные иллюзии исчезли очень быстро. Опыт французской революции 1830 г., сохранившей буржуазный правопорядок, заставил его размышлять. И он пришел к выводу, что и «революция 89 года ломала — и только», что «мир» все еще «ждет обновления», что «надобно другие основания положить обществам Европы; более права, более нравственности, более просвещения. Вот опыт — это S(aint)-sim(onisme)» (2), — заключал он, подразумевая под такими «основаниями» социализм. Социализм для Герцена был тогда романтической формой осознания демократически-просветительской тенденции его дворянско-революционного мировоззрения. Идеалом Герцена было не только раскрепощение, но и социальное равенство людей в их естественной и общественной жизни. В частности, он искал в учении Сен-Симона обоснования идеи "освобождения женщины", идеи «призвания ее на общий труд, отдания ее судеб в ее руки, союза с нею как с ровным» (3). Эта идея в течение всей жизни сохраняла для него свое значение. Но главной в социалистических мечтаниях молодого Герцена была идея раскрепощения всего общества и в особенности народных масс, создания для них условий «гармонического» существования. В этом отношении интересен художественно-публицистический очерк «Толпа» (4), написанный, видимо, незадолго до ареста
--------------------------------------------------------------- 1. Герцен А. И. Былое и думы. — Собр. соч., т. 8, с. 162. 2. Герцен А. И. Письмо к Н. П. Огареву от 19 июля 1833 года. — Собр. соч., т. 21, с. 201. 3. Герцен А. И. Былое и думы. — Собр. соч., т. 8, с. 161. 4. До сих пор этот очерк считался принадлежащим Герцену. В новом, тридцатитомном издании редакция выключила его из состава произведений писателя на том основании, что единственный сохранившийся автограф «Толпы» написан рукой Огарева. Все особенности содержания и формы очерка говорят о том, что он принадлежит Герцену. --------------------------------------------------------------- и Огарева. В нем изображена толпа горожан на Красной пл. в Москве и двое юношей, обсуждающих судьбы русского общества. Один из них — Вольдемар — смеется над низменными и суетными интересами «толпы» и в своем умственном превосходстве не желает снисходить до заботы о ее будущем. Другой юноша — Леонид, — наоборот, грустит о том, что «толпа... живет, без всякой цели в жизни», и хотел бы одушевить ее высокими идеалами. «Возьми в пример хотя бы и наш православный народ, — говорит он,— неужели в этих остроумных физиономиях, в этой огромной способности понимать и производить, в этой оборотливости ума не заключается достаточных элементов, чтобы созиждить стройное гармоническое целое, чтобы человечеству показать чудный пример общественной жизни, выказать его прекрасное назначение?» (1) Вопросы о взаимоотношении мыслящей личности и «толпы», различие взглядов, высказанных героями очерка, надолго сохранили решающее значение в творчестве Герцена. Но гуманизм требовал не только социального, но и философского обоснования. И он нашел такое обоснование в рано проснувшемся у Герцена интересе к естествознанию. Еще в конце 20-х годов Герцен под влиянием своего родственника А. А. Яковлева («химика») приобщился к идеям естественнонаучного материализма и к вытекающему из него скептическому отношению к жизни. Юноша пылко оспаривал материализм со своих романтических позиций, но вместе с тем так заинтересовался вопросами естествознания, что, поступая в университет, выбрал физико-математический факультет, где тогда преподавали и естественные науки. Вслед за тем он сам написал статью «О месте человека в природе», где осуждал как материализм за его мертвое анатомирование живой природы, так и идеализм, забывающий, что «нельзя познаваемое узнать без посредства чувств» (ощущений. — Г. П. ), предлагал «соединить методу рациональную с эмпирическою» (2). В дальнейшем это привело Герцена к проблемам материалистической диалектики природы и ее познания. Таким образом, демократические тенденции в дворянско-революционном мышлении юноши Герцена явно преобладали, но в условиях реакции получили очень отвлеченное, философско-романтическое выражение. Все это и сказалось в его раннем художественном творчестве. Подобно Чернышевскому, Герцен обратился к творчеству только тогда, когда, будучи арестованным и посаженным за решетку, захотел глубоко осмыслить свои идеалы, подвести итоги и наметить перспективы своей деятельности. С конца июля 1834 по конец марта 1835 г. он состоял под следствием и томился в заключении в московских жандармских казармах. Здесь он н написал свою первую повесть «Легенда» и новый художественно-пуб- -------------------------------------------------------------- 1. Сб. «Звенья», т. 6. М. — Л., 1936, с. 341. 2.
Герцен А. И. Собр. соч., т. I. 1954, с. 23—24. -------------------------------------------------------------- лицистический очерк «Первая встреча». Затем Герцен был сослан в Вятку и жил там до конца 1837 г. почти в полном одиночестве, среди провинциальной, тупой и консервативной чиновной «толпы», что не способствовало развитию его творчества. Здесь он очень напряженно мыслил, но мало сочинял, написав только очерк «Вторая встреча» и повесть «Елена». Когда Герцен был переведен во Владимир, условия его жизни значительно улучшились. Он мог теперь изредка бывать в Москве и видеться с друзьями. Герцен увозит из Москвы свою невесту, Н. А. Захарьину, и женится на ней. После долгой разлуки его посетил Огарев, также перенесший ссылку. Однако и этот период не был богат творческими достижениями. Во Владимире Герцен написал только две стихотворные романтические драмы «Лициний» и «Вильям Пен» (1) и один эпизод («О себе») из задуманной большой автобиографической повести, в дальнейшем не осуществленной. Но не только внешние условия препятствовали развитию художественного творчества Герцена в 30-е годы. Творческое воображение вообще не было его стихией. По самому складу своего ума он был больше публицист и философ, нежели художник, и сам сознавал это. Так, в одном из писем вятского периода он указывал, что для него «нет статей», более исполненных жизни и которые было бы приятней писать, как «воспоминания». «Лицо существующее,— пояснял он, — имеет какую-то непреложную реальность, свой резкий характер по тому самому, что оно существует...». «Повесть — лучшая форма, но это не мой род» (2). Тем не менее романтическое творчество Герцена 30-х годов — важная ступень его идейного развития, без понимания которой не все может быть ясно и в его реалистических произведениях.
В раннем творчестве Герцена, если не считать повести «Елена», очень слабой и прямолинейно-моралистической по содержанию, можно различить две группы произведений. Одни из них написаны на сюжеты, заимствованные из далекого исторического прошлого, и выражают идею борьбы двух миров — старого мира угнетения и деспотизма и нового мира равенства и братства. Таковы «Легенда», «Лициний», «Вильям Пен». Другие произведения изображают современность или недавнее прошлое, раскрывая проблему взаимоотношений гуманистически мыслящей личности и общества. Это — «Встречи» и «Записки одного молодого человека». Исповедуя «новую религию» романтически осознанного социализма, Герцен изображает в «Легенде» раннее христианство в его борьбе с «развратной и гнусной» языческой Византией. Христиане— это «гонимые и униженные», чей голос «был голос бога, го- -------------------------------------------------------- 1. Стихотворный текст «Лициния» не сохранился и о нем, как и о некоторых пропавших страницах «Вильяма Пена», мы можем судить только по их прозаическим переложениям («сценариям»), написанным гораздо позднее. 2. Герцен А. И. Письмо к Н. А. Захарьиной от 25-27 июля 1837 года.— Собр. соч., т. 21, с. 189—190.
---------------------------------------------------------- лос человечества». «Этот голос не сковали темницы, не казнили секиры, не растерзали тигры», — утверждает юный романтик, сам сидящий в темнице. «Что против этой любви и веры могли легионы, и патриции, и цезари? Эти люди веры были сильнее сильных мира сего...». Но и у «людей веры» есть различия во взглядах. Старый игумен считает женщину с ее красотой источником соблазна и гибели. И Федора, согрешив в миру, хочет искупить свой грех уходом в монастырь. Но своим нравственным подвигом она оправдывает идею равенства женщины и свободы ее сердца. Стремясь утвердить эту идею, автор обнаруживает всю отвлеченность своего мышления и всю аллегорическую условность своих образов и сюжета. В них его интересуют не «типические обстоятельства» изображаемой эпохи, и даже не характеры героев, а только их идейные позиции. Подобную же коллизию Герцен романтически осознает и в «Лицинии». И здесь изображена борьба ранних христиан с одряхлевшим и выродившимся языческим миром. Но христиане получают теперь более четкое социальное определение. Это трудящиеся низы Рима, рабы — «чернь спартаковская». Герцен не берется за изображение их внутренней жизни. Он изображаеттолько внутреннюю жизнь патрициев, недовольных тиранией Нерона, и в особенности патрицианской молодежи, сознающей обреченность своей цивилизации. В споре Мевия и Лициния можно видеть продолжение спора Вольдемара и Леонида, героев «Толпы». Мевий — пантеист и эпикуреец, скептик и эстет. Его больше всего интересует вопрос «о месте человека в природе». А в политике он не знает другого пути спасения Рима, кроме аристократического заговора, кроме насильственного свержения Нерона. Лициний же хорошо понимает всю ограниченность такого идеала. Сам он отрицает не политический режим, но социальный строй Рима, хочет встать над классами и примирить их в общей идее. Подобно Леониду, он мечтает о приходе того, кто «сплавит в одну семью-патрициат и плебеев... и, наполнив своим духом, всех гордою стопою поведет в грядущие века». Лициний очень верно передает идейные настроения самого Герцена в период ссылки, очень похожие на настроения Лермонтова, выраженные в стихотворении «Дума». «Во все времена от троглодитов до прошлого поколения, можно было что-нибудь делать,— говорит автор языком героя. — Теперь делать нечего». «А между тем в груди бьется сердце, жадное деяний и полное любви». «Может, придут другие поколения, будет у них вера, будет надежда... Но мы — промежуточное кольцо, вышедшее из былого, не дошедшее
до грядущего. Для нас — темная ночь...». «Счастливые полки, вы не поймете наших страданий, не поймете, что нет тягостнее работы, нет злейшего страдания, как ничего не делать! Душно!». Герцен мог бы оставить своего героя в состоянии тяжелых раздумий и был бы прав. Но романтическая идея всеобщего братства была в нем сильнее верного такта действительности. И в последнем акте он заставляет Лициния, уже умершего, но внезапно воскрешенного, услышать проповедь апостола Павла, вождя угнетенного народа, уверовать в его дело и пойти за ним. Теперь, видимо, ему будет что делать! Но что именно, об этом ничего не мог сказать и сам автор. Сюжет второй стихотворной драмы Герцена, несомненно, говорит о его стремлении преодолеть эту крайнюю отвлеченность идеала. В «Вильяме Пене» снова изображена борьба двух миров и двух религий. С одной стороны, это старая полуфеодальная Англия, с ее вопиющим имущественным неравенством, лицемерным законодательством и лицемерной церковной религией, узаконивающими это неравенство. С другой стороны, это трудящиеся массы Англии, доведенные до отчаяния и до резкого отрицания всего существующего правопорядка. Они создают движение квакеров и провозглашают идею имущественного равенства и братства людей. Вожаком трудящихся выступает теперь у Герцена не легендарный апостол, но вполне реальный сапожник Фокс, озлобленный бедностью и лицемерием попов. Однако и здесь, как в «Лицинни», Герцена интересует не столько движение самих масс, сколько положение тех представителей знати, которые, осознав неправоту жизни своей среды, идейно переходят на сторону трудящихся и принимают участие в их движении. Таков Вильям Пен. В отличие от Лициния, который уходит к христианам в самом конце драмы, Пен знакомится с Фоксом уже во втором акте. Затем он сближается с квакерским движением и выступает перед своей средой уже вполне сложившимся и убежденным его приверженцем. В нем нет ни скептицизма, ни колебаний, ни склонности к философии. Он — пламенный проповедник идеи братства всех людей во Христе, противник всякого угнетения и насилия. Он не страдает, как Лицнний, от вынужденного безделия, но борется вместе со своими приверженцами за осуществление идеала на деле —за устройство социалистической общины квакеров, эмигрировавших в Северную Америку. Все это делает, однако, характер Пена еще более отвлеченным, чем характер Лициния. В нем нет психологической сложности и противоречивости — он риторически односторонен и прямолинеен. Попытка же Герцена показать в сюжете драмы осуществление социалистического идеала обнаруживает всю романтическую отвлеченность последнего. Подобно тому как Пушкин в эпилоге «Цыган» пришел к признанию несостоятельности идеала абсолютной гражданской свободы, воплощенной в сюжете поэмы, Герцен в эпилоге «Вильяма Пена» показал несостоятельность идеала социального равенства людей. Через много лет, в Америке, старый Пен, подводя итоги своей деятельности, с грустью видит, что «новый край», призванный им к жизни, «растет с могучей красотой», но «мечтаемое евангельское братство не учредилось». И как для Пушкина «Цыганы» стали завершением романтического периода его мышления и творчества, так и «Вильям Пен» был последним собственно романтическим произведением Герцена. В августе 1838 г. Герцен писал Кетчеру: «Где же в Америке начало будущего развития? Страна холодная, расчетливая, а будущее России необъятно — о, я верую в ее прогрессивность» (1). Герцен верит теперь в русскую прогрессивность, а не в отвлеченный всемирный социализм, и расстается на время со своими социалистическими идеалами.
Те же особенности идейного и творческого развития Герцена выразились и в художественно-публицистических очерках периода ссылки — в его «Встречах» и в продолжающих их «Записках одного молодого человека». «Встречи» можно назвать произведениями художественно-публицистическими, потому что в них отдельные повествовательные эпизоды выступают не столько в своей собственной значимости, но в гораздо большей мере как иллюстрации к общим идеям, выраженным в размышлениях автора-рассказчика или действующих лиц. Поэтому они и не нуждаются в той образно-сюжетной «замкнутости», которая обязательна для произведений собственно художественных. Тем не менее по своему идейно-художественному значению «Встречи» стоят намного выше романтических повестей и драм Герцена, очень слабых по творческому выполнению. «Встречи» также решают вопрос об отношении мыслящих людей к великим общественным движениям их времени, но решают его с другой стороны. В «Первой встрече» «германский путешественник», играющий роль и резонера, и рассказчика, очень ясно формулирует положительное решение вопроса: «Великий человек живет общей жизнью человечества; он не может быть холоден к судьбам мира; к колоссальным обстоятельствам; он не может не понимать событий современных...». Что разумеет под всем этим автор, выясняется из рассказа путешественника о его встрече с Гёте в период якобинского террора. "Колоссальные обстоятельства", решающие «судьбы мира»,— это французская революция. Отношение к таким событиям — вот на чем проверяется истинное величие той или другой личности.
Гёте в своей деятельности не выдерживает такой проверки. Он выступает у Герцена как веймарский придворный, надменный в своем интеллектуальном аристократизме, враждебный демократии и революции, замкнувшийся в мире «изящного». Осуждение Гете-придворного художественно выражено в отдельных сценах рассказа «путешественника». --------------------------------------------------------- 1. Герцен А. И. Собр. соч., т. 21, с. 386. ---------------------------------------------------------- Но основная мысль очерка гораздо лучше выражена в блестящем герценовском афоризме, поясняющем этот рассказ. Плохо то, что Гёте «не занимается биографией человечества, беспрерывно занимаясь своею биографией». И Герцен устами рассказчика развивает далее эту мысль применительно к своему времени и к самому себе. «Мы восторгаемся для того, чтобы печатать восторги,— пишет он, — мы чувствуем для того, чтобы из чувств строить журнальные статейки; живем для того, чтобы писать отрывки нашей жизни, как будто действовать — это что-нибудь низшее, а писать — цель человека на земле; словом, мы слишком авторы, чтобы быть людьми...».
Томясь вынужденным бездействием ссылки, Герцен, таким образом, вновь противопоставил романтической рефлексии, доходящей до самолюбования и отвлекающей от борьбы, стремление к действию, к борьбе, понимание революционных событий. Он снова здесь на стороне Леонида и против Вольдемара («Толпа»), на стороне Лициния против Мевия («Лициний»). При этом Герцен утверждает и защищает якобинскую, демократическую революционность. Он и в ней видит «голос человечества», который не могут «сковать темницы», «казнить секиры» («Легенда»). Этим ранний Герцен отличается и от Пушкина, и от Радищева, боявшихся якобинской революционности и осудивших ее. В романтике Герцена демократическая тенденция сказалась отчетливей и сильнее. «Вторая встреча» гораздо проще первой по своему содержанию. В ней реальный эпизод из жизни Герцена — случайная встреча в Перми с польским ссыльным Цехановичем — осознан в свете революционно-романтической рефлексии. И польский повстанец, и русский протестант — оба измеряют достоинство человека его участием в революционном движении. Оба они по праву осознают самих себя людьми, до конца преданными идеалам своей политической борьбы, способными перенести самые тяжелые испытания, не сдаваясь врагам. Но в их революционном самосознании выявляется и слабая сторона. Оба они — дворянские революционеры, далекие от народного движения, могущие лишь в идее признать его правоту и значение. Поэтому они гордо замкнулись в своем нравственном превосходстве, ищут удовлетворения в «особой сладости» своих «страданий за истину», оба противопоставляют это счастье страданий мнимому «счастью» бытового благополучия и романтически презирают за него окружающую их низменную и необразованную «толпу». Сцена «большого обеда», на котором присутствует автор-рассказчик, выражает его презрение к низменной чиновной «толпе». Но в этой сцене осуждается не столько раболепие и заискивание чиновников перед властью, сколько провинциальная некультурность собравшихся и дурной тон собрания. Поэтому в изображении «толпы» очень много иронии, но еще нет сатиры в собственном смысле слова. «Вторая встреча» и «Вильям Пен» завершают романтический период творчества Герцена. Это та же ступень его идейно-творческого развития, которая у Лермонтова выразилась в драме «Маскарад» и поэме «Мцыри». Романтические герои обоих писателей противостоят действительности в своих мыслях и переживаниях. Но действовать применительно к «обстоятельствам» реальной жизни они еще не умеют. При этом, имея много общего с Лермонтовым в содержании своих ранних, романтических произведений, Герцен решительно уступает ему по силе и глубине образного мышления. Он в большей мере теоретик, облекающий свои готовые идеи в ткань художественной образности, нежели собственно художник, мыслящий образами.
