Г. Н. Поспелов. "История русской литературы ХIХ века" Издательство "Высшая школа", Москва, 1972 г. OCR Biografia.Ru
продолжение книги...
3. Герцен-реалист
Роман Герцена продолжил литературную традицию, созданную Грибоедовым, Пушкиным, Лермонтовым, в крупнейших произведениях которых нашли реалистическое отражение идейные столкновения передовой дворянской молодежи с реакционной дворянской средой. Тот конфликт, который во второй половине 1810-х годов вызвал «язвительные споры» Чацкого сфамусовской Москвой; в 1820-х годах — полное отчуждение Онегина от столичной и усадебной дворянской «черни»; в 1830-е годы — глубокую, затаенную вражду Печорина к столичному и «водяному» обществу,— 1840-е годы отразился в глубокой взаимной неприязни Бельтова и чиновного общества города NN. Чацкий, говоря от имени многих «молодых людей» периода Союза Благоденствия, уверен, что «век нынешний» уже пришел на смену «веку минувшему», и только в конце комедии испытывает горечь поражения. Онегин, первоначально близкий к членам «Зеленой лампы», сам отходит затем от передового движения и изживает конфликт со средой в настроениях глубокой неудовлетворенности и одиночества. Печорин, высланный из столицы на Кавказ вместе с членами «кружка 16-ти», также томится в одиночестве, но уже может, хотя бы на время, найти дружбу и участие в среде разночинцев — у Вернера и Максима Максимовича. Бельтов же с радостью входит в круг разночинцев Круциферских и Крупова, находя в них друзей и даже единомышленников. Все эти герои появились в русской литературе с возникновением дворянско-революционного движения и сошли со сцены вместе с ним. Все они — от Чацкого до Бельтова (а также тургеневского Рудина и Агарина в поэме Некрасова «Саша») — воплощали в главных чертах своего характера идейно-психологическую реакцию на неизбежное политическое поражение дворянско-революционного движения, узкого по кругу участников, далекого от народа и поэтому противоречивого и неустойчивого. Все эти герои, как и подобные им люди в жизни, имели и способности, и желание активного действия, но ничего не делали и не сделали. И в основном не потому, что были, избалованы дворянским воспитанием (на это указывали пришедшие им на смену революционеры-демократы), и не потому также, что крепостнический строй был еще довольно сильным, а передовое движение еще очень слабым. Причина их колебаний, сомнений, разочарований и вытекавшего отсюда бездействия крылась в неизбежной неустойчивости и непоследовательности самой дворянской революционности, никогда не обладавшей принципиальным и последовательным демократизмом и объективно склонной к компромиссу. Это сознавали и сами писатели. Сначала Пушкин, потом Огарев и Герцен — назвали своих героев «лишними людьми». Пушкин писал в черновом варианте VIII главы «Евгения Онегина»: «Кто там, меж ими, в отдаленьи — как нечто лишнее стоит?». У Огарева есть «Исповедь лишнего человека», у Герцена — статья «Лишние люди и желчевики». Название это, понятое буквально, прочно вошло в обиход и даже стало историко-литературным штампом. А между тем оно было лишь выражением горькой, трагической самооценки этих героев и их авторов. В общественной жизни такие люди не только не были лишними, но принадлежали к лучшим представителям своего времени, носителям передовых идейных стремлений, а отчасти и передовых идей. По в сюжетах соответствующих произведений изображались преимущественно бесплодные метания, нравственные заблуждения и личные неудачи. Это и являлось выражением трагически-отрицательного осмысления их характеров со стороны писателей, выражением преувеличенно-заостренным, гиперболическим.
Бельтов у Герцена, подобно Лицинию, томится жаждой великого дела и жалуется на обреченность своего поколения, подобно Трензинскому, он скептически сознает «очевидную власть обстоятельств». В отличие от героев «Записок одного молодого человека», смотрящих на «толпу» со стороны, Бельтов не только противостоит презренной «толпе», но зависит от нее в своих действиях, в своей судьбе и поэтому вступает с ней в столкновение. Конфликт Бельтова с реакционной средой по существу — политический конфликт. Но, как это было в комедии Грибоедова, в романах Пушкина и Лермонтова, конфликт этот, отчасти по цензурным условиям, раскрывается в основном в личном плане, как поражение героя в любви. Но Бельтов, человек 40-х годов, развивается в иных условиях, он ищет и находит идейное участие в женщине, противостоящей дворянской среде по своему происхождению и образу мыслей. Герцен придает этому особое значение. Он изображает отношения Бельтова и Любоньки как быстро возникающий идейно-нравственный союз, отмеченный «высшим родством», фактом «братственного развития». И Герцен романтически утверждает при этом, что если такие люди «поймут родство свое, то каждый пожертвует, если обстоятельства потребуют, всеми низшими степенями родства в пользу высшего». Центр романа образует, следовательно, новая «встреча», четвертая в творчестве Герцена. Но уже осознав, вместе с Трензинским, «очевидную власть обстоятельств», Герцен показывает теперь, что, вопреки его романтическому утверждению решающей власти «высшего родства душ», настоящую силу все же имеют «обстоятельства» жизни общества, что именно по требованию этих обстоятельств Бельтов вынужден покинуть Любоньку, что их духовное «родство» обречено, таким образом, на трагическое крушение. Самим названием романа Герцен предлагает читателям разгадать настоящего виновника этой трагедии. Если бы Любонька встретилась с Бельтовым в тот момент, когда Негров сбывал ее с рук, тогда их союз не встретил бы препятствий, а богатство Бельтова сразу освободило бы их от всяких столкновений с презренной чиновно-дворянской «толпой». Но тогда Герцену пришлось бы изображать уже не личную, а политическую драму Бельтова и прямо указывать на ее виновника. Чтобы избежать этого, Любоньку задолго до встречи с Бельтовым надо было выдать замуж за доброго, но слабого юношу. И Герцен подробно раскрыл обстоятельства этого брака, счастливого, но уже подготовлявшего будущую трагедию. Так возникла первая часть романа, явившаяся его прологом. По «типическим обстоятельствам» жизни Любоньки ее замужество должно было бы быть очень несчастным. Не будь рядом с девушкой влюбленного учителя, Негров скоро продал бы свою дочь в тяжелую семейную кабалу. Герцен подчеркнул в характере Негрова саму его крепостническую сущность, его крутой и вместе беззаботный плантаторский норов, роднящий его с некрасовским Оболт-Оболдуевым, таким же неуемным рыцарем кулачного права. Недаром герой Герцена назван Негровым, и недаром он помещик Дубасовского уезда. Здесь уже предвосхищается некрасовская «поэтика» собственных имен. Гаремные повадки в обращении с крепостными, обучение непонятливых слуг зуботычинами, солдафонское обращение с домашними и т. п. — все это в Негрове цельно и колоритно. И все это, по Герцену, — проявление «повседневных отношений», которые «опутали» этот «сильный характер», извратили богатые задатки, таившиеся в натуре героя.
Распутывая «паутину» этих отношений в семейной жизни Heгровых, Герцен показывает вместе с тем, как плантаторский норов помещика способствовал нравственному развитию его побочной дочери. «Она, от природы одаренная энергией и силой, была оскорбляема со всех сторон двусмысленным отношением...» к себе всей семьи Негрова и «бежала в самое себя...», — поясняет автор. Это вызвало глубокое одиночество и мечтательность девушки и создало почву для ее «встречи» с молодым учителем.
Но и учитель был вполне подготовлен к такой юношеской «встрече» самим своим характером. В Круциферском Герцен изобразил один из типов русского разночннства, сложившегося в первой четверти XIX в. Он сделал Круциферского ярким воплощением той бытовой чиновничье-мещанской чувствительности, которая стала проявляться гораздо активнее, когда усвоила себе поэтический арсенал дворянского сентиментализма. В первой половине 30-х годов, когда Круциферский был студентом, любовь по балладам Жуковского стала уже анахронизмом. И Бельтов, с его возникающим материализмом, мог легко одержать над ним победу в сознании Любоньки. Для этой новой и настоящей «встречи» с Бельтовым Митя и спас Любоньку от отеческой расправы Негрова.
Разъяснение роковой ошибки брака Мити и Любоньки в романе поручено доктору Крупову. Крупов — воплощение другой, гораздо более глубокой и поздней тенденции идейного развития русского разночинства. Для Крупова естественнонаучный материализм стал не только профессиональной догмой, но и принципом мышления, находящим применение в области философских и даже социальных интересов. Идейная активность разночинца Крупова привела его к разладу с мещанско-чиновничьей средой. Доктор Крупов, друг Бельтова, похож на доктора Вернера, друга Печорина, и оба они — предшественники «медиков» Базарова и Лопухова.
Крупов так же легко и уверенно опровергает сентиментальную гюмантику Круциферского, как Трензинский опроверг гражданский идеализм «молодого человека». В спорах с Круциферским Крупов утверждает в человеке единство его нравственно-физической жизни и его право строить свою жизнь, исходя не из абстрактных моральных норм, но из живых нравственных запросов его натуры. Крупов — «разумный эгоист», хотя он и не осознает этого теоретически. Во взглядах Крупова есть, конечно, «антропологическая» ограниченность. Он склонен объяснять общественное поведение человека состоянием его организма и поэтому готов лечить Митю от романтической влюбленности кровопусканием. В то же время монистические взгляды Крупова помогают ему освободиться от идеалистических иллюзий и хотя бы отчасти понимать социальную подоплеку человеческих отношений. Так, судьбу Бельтова он не без основания пытается определить тем, что тот — помещик, владелец именья Белое поле. Все это сказалось и в оценке предстоящего брака Круциферского со стороны Крупова. Называя Любоньку «тигренком, который еще не знает своей силы», а Митю — «невестой» и «немкой», подчеркивая их глубокое нравственное неравенство, Крупов ищет причины тому, что молодые люди все же предполагают связать себя нерушимыми узами. И он легко находит этому две причины. Это, конечно, не предопределение свыше, как думает влюбленный Митя. Это его «молодость», а затем — это «надувательство» Негрова, т. е. желание скупого и беззастенчивого плантатора воспользоваться «молодостью» учителя в корыстных целях. Читателю может показаться, что Крупов вполне прав и что автор на его стороне. А между тем автор, по ходу сюжета пролога, выдвигает свое, более глубокое объяснение сближения молодых людей. Это не «надувательство» Негрова, а крепостническая атмосфера его дома, повседневно оскорблявшая не только Любоньку, но и Митю за Любоньку, а также и Любоньку за Митю, атмосфера, морально сближавшая их не в сентиментально-романтических эмпиреях (они были малопонятны для самой Любоньки), а в реальной нравственной защите своего человеческого достоинства. Не баллады Жуковского, а «выходки» Негрова «в присутствии постороннего», его постоянное стремление «шпынять над Любонькой» при Круциферском привели к тому, что «страдающий взгляд Любоньки» невольно обращался на Дмитрия Яковлевича, что такие взгляды вскоре стали «симпатическими», что между ними «устроилось тайное понимание друг друга». Автор романа хорошо понимал все это, но очень неполно и односторонне все это изобразил. Он слишком «по-круповски» раскрыл нравственное неравенство молодых людей, всячески подчеркивая физическую слабость и болезненность Мити и «скрытно-пламенную» натуру Любоньки, дочери Негрова. Гораздо важнее были различия не в физическом, а в духовном темпераменте молодых людей, которые и выявились позднее, когда в городе появился Бельтов.
Изображение Бельгова заключает в себе много неясного, на вид противоречивого, иногда данного только намеками. В этом сказалась и творческая субъективность Герцена, создававшего характер героя по свежим следам собственного идейного развития, и еще больше — цензурные условия, не позволявшие ему о многом говорить прямо. Это определило и неверное понимание характера Бельтова со стороны Белинского. В «предыстории» героя критик обратил внимание лишь на то, что у Бельтова «много ума», что его «натура» испорчена «ложным воспитанием», «богатством», и поэтому у него нет «особенного призвания к какой бы то ни было деятельности», что он «осужден был томиться... тоскою бездействия». В основной же части романа характер героя, по мнению критика, «произвольно изменен автором», и Бельтов «вдруг является перед нами какою-то высшею, гениальною натурою, для деятельности которой действительность не представляет достойного поприща...». «Это уже не Бельтов, а что-то вроде Печорина» (1). Последнее мнение справедливо: у возмужавшего Бельтова есть нечто общее с Печориным. Но это не их «гениальность», а их трагические отношения с обществом. Однако Белинский ошибся в оценке характера молодого Бельтова. Уже в юности Бельтов не был просто избалованным баричем. И тогда в нем было больше романтических порывов, нежели «тоски бездействия». Что же касается его перехода к скептицизму зрелого понимания жизни, то переход этот выглядит внезапным потому, что автор не мог о нем подробно рассказать. Совершается этот перелом не по произволу автора, а в результате «власти обстоятельств». Жизнь Бельтова - это новое, более конкретное и полное творческое воплощение того же самого перелома, который уже отразился в образе Трензинского. На этот раз герой Герцена — русский дворянин и даже сын крепостной крестьянки. Б отличие от Чацкого, Онегина и Печорина, получивших столичное, светско-аристократическое воспитание, Бельтов, подобно героям Тургенева (Лежневу, Лаврецкому и др.). воспитывался в усадьбе, а оттуда попал в кружок студентов Московского университета. Характерная черта идейного развития Бельтова — его рано возникшее стремление к гражданско-романтическим идеалам. Опираясь на свой собственный опыт, Герцен связывает эти стремления с чтением Плутарха и Шиллера, с сильными впечатлениями от революционных движений на Западе. Чтобы сделать эти впе- -----------------------------
1. Белинский В. Г. Взгляд на русскую литературу 1847 года. — Полн. собр. соч., т. 10, с. 321—322.
------------------------------- чатления более определенными и значительными, Герцен вводит роман представителя традиций западноевропейских национально-освободительных движений, швейцарца Жозефа, с его идеей «самоотвержения» в политической борьбе и символизирующим эту идею «портретом Паоли». Жозеф и воспитал Володю Бельтова по своему подобию, а тот «жадно внимал» его «поучениям». Но как ни сильны были все эти влияния, развитие Бельтова происходило в обстановке русской общественной жизни начала 1830-х годов. Коротко и нарочито неопределенно говорит Герцен о «дружеском кружке из пяти-шести юношей», но подчеркивает при этом, что идеи этого кружка были «чужды среде» и что «молодые люди чертили себе колоссальные планы», далекие от осуществления. В этом Бельтов резко отличается от Печорина. Печорин, созданный по темпераменту для активной общественной борьбы, жаждет «бурь и битв», но разменивает свои силы в случайных бытовых столкновениях. Бельтов, воспитанный более отвлеченно, чертит себе «колоссальные планы», но разменивается в выполнении частных практических задач, которые он всегда берется разрешить в одиночку, «отчаянной храбростью мысли».
Такова прежде всего служба Бельтова в департаменте, на которую аристократ Печорин никогда бы не пошел. Бельтов, несомненно, поставил себе при этом «колоссальную» и наивно-романтическую задачу: одному бороться с несправедливостью и побороть ее. Недаром чиновники возмущались тем, что он «со всякой дрянью носится, горячится, точно отца родного... режут, а он спасает», а также и тем, что он говорит при этом «я, де, злоупотребления искореню». Недаром сам министр тщетно делал ему «нежные» внушения, а затем просто выбросил со службы за строптивость. Таково же увлечение Бельтова медициной. И здесь он хотел бы приносить пользу людям, пытаясь разрешить трудные научные проблемы «отчаянной храбростью мысли», и потерпел поражение. Даже в занятиях живописью сказались гражданско-романтические интересы юноши. Подводя итоги неудачам своего героя в первой части романа, задавая «премудреный вопрос» об их причинах, Герцен правильно считает, что ответ надо искать не в «психическом устройстве человека», а, как он нарочито неясно говорит, «в атмосфере, в окружающем, в влияниях и соприкосновениях...». Сам Бельтов хорошо возразил позднее Крупову, объяснявшему его безделие богатством, что есть «довольно сильные побуждения на труд» и «кроме голода», хотя бы «желание высказаться». Так не сказал бы Печорин. Это самооценка «человека 1840-х годов». И в этом отношении Бельтова можно сравнивать не с Печориным, а с Рудиным. Причину своих неудач Бельтов осознал только во время скитаний на Западе. Автор много раз подчеркивает, что до отъезда за границу его герой, вследствие своего романтического воспитания, не понимал действительности. Теперь он нечто понял в ней. По его собственным словам, он «потерял юношеские верования» и «приобрел взгляд трезвый, может, безотрадный и грустный, но зато истинный».
Называя новые взгляды Бельтова «безотрадными», но «истинными», Герцен, несомненно, имеет при этом в виду тот идейный кризис, который переживался в начале 40-х- годов самыми передовыми людьми России при переходе от философского идеализма к материализму. Этот кризис нашел отражение в дневниках Герцена этого периода, в стихотворениях Огарева «Монологи», в письмах Белинского начала 40-х годов. В статье «По поводу одной драмы» Герцен разъяснял, что склонность к скептической рефлексии возникла тогда, когда мыслящий человек начинал сжигать «огнем критики» старые «привидения» и «призраки» и ему становилось «тоскливо и страшно» (1). Но результатом такой отважной работы мысли являлось более глубокое и верное понимание жизни. Именно это Герцен подчеркивает и в Бельтове, говоря, что Бельтов «много жил мыслью», что у него есть теперь «смелое резкое мышление» и даже «страшная ширь понимания», что он внутренне раскрыт «всем современным вопросам».
Интересно, однако, что Герцен, не довольствуясь этим, разбросал в романе намеки на какую-то деятельность Бельтова за границей, видимо, и приведшую его к новым взглядам и настроениям. Можно попытаться свести эти намеки в одно целое, хотя бы гипотетически. Бельтов жил преимущественно в Париже и Лондоне. Хотя он был там только «гостем» и «посторонним зрителем», но с интересом следил за напряженной общественной жизнью, и у него было «столько встреч» и «множество самых преданных друзей» и даже «столько начинаний». Когда Бельтов признается Крупову, что у него, как у Наполеона, есть свое «Ватерлоо, взошедшее внутрь», т. е. политическое поражение, то не идет ли при этом речь о провале какого-то, быть может, последнего и самого важного из его «начинаний»? И не возникло ли оно в какой-то связи с теми «лионскими работниками», о которых, как о чем-то животрепещущем и только что виденном, Бельтов рассказывает Крупову, что они «умирают голодной смертью с готовностью трудиться, за недостатком работы»? И не прямо ли после поражения, через «южную Францию», приехал он к Жозефу, чтобы рассказать ему «историю» своих «неудач» и признаться, что «один в поле не ратник»? Не для понимания ли причин этого своего поражения изучает он теперь «новейшие произведения по части политической экономии» и, в частности, «английскую брошюру об Адаме Смите»? А тот факт, что Бельтов обрекает теперь себя на выборную должность в дворянской корпорации русской губернии, — не знаменует ли глубокого перелома в общественных взглядах Бельтова, наступившего в результате его заграничного «Ватерлоо», перелома, подобного тому, какой пережил Трензинский в результате крушения его уто-
-------------------------------- 1. Герцен А. И. Капризы и раздумья. — Собр. соч., т. 2, с. 50.
-------------------------------- пических идеалов a la Robert Owen? И если все это так, то не было ли «Ватерлоо» Бельтова результатом попыток решить какой-то социальный вопрос «отчаянной храбростью мысли» и не было ли в нем чего-то глубоко «донкихотского», что, очевидно, роднит его с Рудиным? На все это автор в романе только намекает. Несомненно одно — жизнь безработных пролетариев произвела на Бельтова настолько сильное впечатление, что он основывает на нем целую социальную философию, в основном вполне верную. Согласно ей, все деятели представляют собой «наемных людей» истории и получают в ней свою роль только тогда, когда истории «занадобятся» их способности. И самого себя Бельтов осознает безработным истории: на иные общественные роли у него нет способностей, а на его способности со стороны истории пока нет спроса («остальные дороги, кажется, для меня не родились...»). Ему кажется, что его «страшная ширь понимания» никому не нужна в России. В этом и заключается трагическое осознание Бельтовым самого себя как «лишнего человека». И такая самооценка, как это раскрывается в романе Герцена, должна быть признана субъективной и односторонней. Однако уже первые шаги Бельтова по возвращении на родину обнаружили, что его «ширь понимания» была только теоретической, что на деле он по-прежнему остался тем же наивным дворянским интеллигентом, каким был во время службы в департаменте. Он, видимо, и в город NN приехал бороться с чем-то один на один. Но когда Бельтов послушал казарменную «тишину» русского бюрократического города и поездил с визитами к местному начальству, он понял силу врага. Все чиновники города «слились» для него «в одно фантастическое лицо какого-то колоссального чиновника, насупившего брови...», и «Бельтов увидел, что ему не совладать с этим Голиафом». Вывод вполне правильный, но сама постановка вопроса снова заставляет вспоминать о «рыцаре печального образа» и возлагать за это ответственность не только на героя, но и на автора романа. Но дворянско-чииовничье «общество» — это для Бельтова уже не презренная «толпа», какой оно было для «молодого человека» из «Записок...». Для Бельтова оно — воплощение косной деспотической власти, перед которой он бессилен. И он робко баллотируется на выборах. Тем не менее между Бельтовым и местным «обществом» существует глубокий скрытый антагонизм, назревает глухая, но жестокая борьба. Подобно Чацкому, Онегину, Печорину, Бельтов по всему складу своего мышления, интересов, поступков явился перед заправилами города NN как их принципиальное и непримиримое отрицание. «Он не мог войти в их интересы, и они — в его, и они его ненавидели, поняв чувством, что Бельтов — протест, какое-то обличение их жизни, какое-то возражение на весь порядок ее». Как бы ни сложилась дальше судьба Бельтова, это «обличение», это «возражение на весь порядок» было в нем неизменным. С этой-то точки зрения Бельтов и ему подобные не были «лишними» в русском обществе своего времени, томившемся под гнетом реакции.
Идейный антагонизм Бельтова с чиновно-дворянской средой определил все происшедшее с ним в романе, и прежде всего развитие его отношений с Любонькой. В понимании этих отношений у Герцена обнаруживается очень характерная для него противоречивость. Он понимал эти отношения как романтическую встречу двух лиц, отмеченных «высшим родством», а вместе с тем вынужден был ссылаться на более реальные обстоятельства, сводящие его главных героев с романтического пьедестала. Он должен был указать, что в своем сближении «они незаметно становились — досадно сравнить, а нечего делать — в положение, в котором находились некогда Любонька и Дмитрий Яковлевич в семье Негрова, где прежде, нежели они друг другу успели сказать два слова, понимали, что понимают друг друга». В таком истолковании любовного конфликта романа Герцен прав. Круциферский был способен только на скрытый нравственный протест против крепостнических нравов той семьи, в которой страдала тогда Любонька. Сама же Любонька оказалась способной на гораздо большее. И когда она познакомилась с Бельтовым, олицетворявшим идейный протест против всего господствующего правопорядка, она «поняла ту острую закваску, которая бродила в нем...»; а «понявши, она не могла более смотреть на него без участия, без симпатии...» Это стало источником их быстрого сближения, радостью их встреч, непонятной окружающим. Изображая все это, автор снова романтически увлекается. Откуда у Любоньки так быстро возникла «широта понимания» и отсутствие ограничивающих мысль «горизонтов», остается неясным. Но в романе немало намеков на то, что Любонька вдруг стала преодолевать в разговорах с Бельтовым свои прежние идеалистические представления. «Многое, о чем я едва могла предполагать, теперь ясно». «Конечно, при этом часто приходится жертвовать мечтами, к которым привыкла, которые так береглись и лелеялись...»— эти нарочито неясные фразы в дневнике Любоньки надо, видимо, понимать в философском смысле.
Материалистические убеждения любящих привели их и к новому пониманию личных отношений. И Бельтов, и Любонька, борясь за свой свободный и истинный выбор, приближаются к мысли, что не права определяют любовь, а любовь определяет права. Здесь Герцен также мог романтически увлечься возможностями, таившимися в «высшем родстве» его любимых героев, и в конце романа мог бы изменить реализму. Но он избежал этого и все же подчинил дальнейший ход событий «очевидной власти обстоятельств».
Дневники Любоньки показывают, что сама она не знает, как примирить новую мораль со старой, и вступает в трагический конфликт с собой. Еще более тяжело положение ее мужа. Герцен верно показал, что идеальная чувствительная любовь Мити к жене, самоотверженная на вид, была по существу своему слепой и глубоко эгоистичной. Митя жил Любонькой, но жил ею для себя и хотел, чтобы и она жила для него. Поэтому одна мысль о возможности ее любви к другому подорвала нравственные основы его существования и обрекла его на медленную гибель. Но в семье жил и маленький Яша. И перед Бельтовым неизбежно встал роковой вопрос: поставить ли ему под удар жизнь всей семьи во имя своего высшего союза с Любонькой или устраниться, обрекая себя на одиночество. Семейная драма Круциферских происходила в небольшом городе, где главный интерес обывателей составляли сплетни и пересуды и где «общество», хотя и «ненавидело» Бельтова, но вместе с тем считало его завидным женихом, которого нельзя упустить. Тут на сцену и выступило семейство Карпа Кондратьевича. Он также был дубасовским помещиком, мало чем уступавшим Негрову в своих крепостнических замашках. Сцены, изображающие во всех подробностях его «житье-бытье», превосходят сцены в доме Негровых в художественном отношении и принадлежат к лучшим эпизодам романа. Как и в «Горе от ума», сплетня, порожденная обидой и ревностью, сразу становится средством политической мести. Недаром автор заранее подчеркнул, что даже в обычных условиях «ненависть» чиновников к Бельтову «окружала свою жертву тупым и грубым вниманием» и всегда могла обернуться «какой-нибудь невинной клеветой». Когда же такая клевета нашла себе подходящий повод, она стала грязной, подлой, торжествующей. Это выразилось и в разговорах, подслушанных Круциферским на вечеринке, и в поведении господина советника в городском саду. Негодующий Бельтов побил советника. Тогда в свои права вступила полицейская власть, и Бельтов был вызван к самому генералу. Здесь он должен был на деле убедиться, что чиновничий «Голиаф» угрожает ему и в личной жизни, что от него некуда скрыться. А читатель романа мог вполне понять, почему роман получил свое заглавие, и дать ответ на поставленный в нем вопрос. Таково содержание романа Герцена, выразившего и своеобразный, философско-романтический интерес писателя к умственному развитию «молодого дворянства» его времени, и его стремление реалистически осознать зависимость этого развития от «очевидной власти обстоятельств». Через семь лет после появления «Героя нашего времени» Герцен создал роман, в котором раскрыл тот же идейный конфликт передовой молодежи с реакционным «обществом», но уже на следующем этапе его развития — в 1840-е годы. И если основным пафосом романа Лермонтова была романтика трагического самоотрицания главного героя, являвшегося вызовом реакции, то основным пафосом романа Герцена стала романтика дерзаний передовой общественной мысли, борющейся с «призраками» реакционной идеологии. Из такого пафоса вытекали особенности композиции образов обоих романов — то преобладающее значение, которое в ней нашло изображение внутреннего мира главных героев, их рефлективных переживаний, выражающихся в раздумьях о самих себе. У героя Лермонтова это по преимуществу, рефлексия воли, не находящей себе применения. У героев романа «Кто виноват?» — это по преимуществу умственная рефлексия, столь характерная для всего передового движения 40-х годов. Она получила от Герцена также и общую характеристику. В «Капризах и раздумьях» Герцен писал: «Отличительная черта нашей эпохи есть grubeln (1). Мы не хотим шага сделать, не выразумев его, мы беспрестанно останавливаемся, как Гамлет, и думаем, думаем... Некогда действовать - мы переживаем беспрерывно прошедшее и настоящее, все случившееся с нами и с другими, ищем оправданий, объяснений, доискиваемся мысли, истины» (2). Так ведут себя в какой-то мере и главные герои романа Герцена, в особенности Бельтов и Любонька. Ряд эпизодов в сюжете романа посвящен изображению их умственной рефлексии. Таков, например, эпизод знакомства Бельтова с городом, таковы дневники Любоньки, а в прологе романа — романтические переживания Круциферского. Наряду с этим большое место в композиции образов романа занимают и диалоги героев. Причем это не диалоги на практические темы, двигающие действие вперед, но диалоги на отвлеченные, философские и социальные темы, представляющие собой те же рефлективные раздумья героев. Если в «Герое нашего времени» Печорин замкнут в себе и даже перед Вернером и Верой высказывается очень скупо, то главные герои Герцена, сойдясь в дружеский кружок, беседуют и спорят очень открыто и доверчиво. Именно в столкновении взглядов в основном раскрываются их характеры, именно из контраста убеждений возникает и любовный конфликт романа. И это свойство характеров главных героев тоже является художественным отражением особенностей передового умственного движения 40-х годов. Развиваясь в угнетающей и душной атмосфере реакции, в замкнутых дружеских кружках, участники этого движения вынуждены были довольствоваться напряженной умственной работой для себя и своих друзей и выражать свои глубокие общественные стремления в столкновениях отвлеченных идей. Герцен вспоминал потом об «отчаянных спорах», с помощью которых он и его друзья усваивали положения диалектики Гегеля, и о том, как «люди, любившие друг друга, расходились на целые недели» (3), не согласившись в определении философских понятий. На подобной же почве в сюжете романа Бельтов и Любонька ------------------------
1. grubeln (нем.)— заниматься самоанализом, раздумывать о собственных переживаниях. 2. Герцен А. И. Собр. соч., т. 2, с. 49 3. Герцен А. И. Былое и думы. — Собр. соч., т. 9, с. 18. ------------------------
осознали свое «высшее родство», и Любонька могла бы навсегда разойтись с Круциферским. Все это и выражало романтическую сторону идеи произведения. Но в своем романе Герцен раскрыл вместе с тем и зависимость идейного развития героя от «власти обстоятельств», что во многом определило реализм романа и построение его сюжета. Эпизоды романа, рисующие пребывание Бельтова в городе NN, и его пролог, где изображается пребывание Круциферского в усадьбе Негрова, Герцен осложнил подробно написанными предысториями («биографиями») главных героев, а также и «биографиями» их родителей. Эти биографические склонности Герцена — не результат его случайных, личных увлечений, но выражение его понимания изображаемых характеров. Писатель стремится в самом тексте романа распутать и разъяснить «паутину повседневных отношений», которая опутывала характеры его героев. В этих разъяснениях у Герцена проявляются то круповский «антропологизм», то социологические прозрения Бельтова. И последние берут верх. Судьба героев романа определяется в конце концов не их наследственными свойствами и связями, а их столкновением с властью дворянско-чиновничьего «Голиафа». Обилие и подробность биографий героев, составляющих вместе с прологом большую часть произведения, не изменяют его жанра. «Кто виноват?» остается романом. Однако это роман своеобразного стиля, имеющего немало общего со стилем «Евгения Онегина» и «Героя нашего времени» и вместе с тем вполне оригинального. Изображая в характерах главных героев преимущественно умственную рефлексию, Герцен и сам полон ею. Весь его роман пронизан той «глубокой субъективностью», о которой писал Белинский, оценивая «Мертвые души». Но субъективность Герцена особого рода. Это — не пафос юмора, озирающего жизнь «сквозь видимый миру смех и незримые, неведомые ему слезы». Это — пафос горьких и насмешливых размышлений об обстоятельствах русской жизни. Повествуя, Герцен «переживает беспрерывно прошедшее и настоящее» своих действующих лиц, «ищет оправданий, объяснений, доискивается мысли, истины».
Характерная особенность художественной мысли Герцена состоит в том, что эта мысль осознает себя стоящей неизмеримо выше своего предмета и как бы снисходит до него. Заключая в себе романтическую одушевленность, герценовская мысль вместе с тем полна иронии, настолько живой и активной, что в изображении жизни она всюду получает преобладающее значение. А подчас ирония Герцена становится даже самодовлеющей и перерастает в склонность к остроумию, часто очень меткому, но иногда и неоправданному сущностью изображаемых характеров. Это и было отчасти причиной того, что ирония Герцена не переросла по-настоящему в сатиру в образах отрицательных героев. За эту склонность к излишнему остроумию упрекал Герцена Белинский. Иногда она давала также повод для резких выпадов со стороны враждебной автору критики. Все это отразилось и на речевом строе романа. В нем с особенной силой и блеском выразилась способность Герцена к широким обобщениям, не умещающимся в границы сюжета, его склонность к неожиданным и часто парадоксальным историческим сближениям и параллелям, в которых проявлялась его богатая и разносторонняя эрудиция, его умение заострить мысль метким сравнением, изящным афоризмом, язвительным каламбуром. Недаром Белинский сравнивал талант Герцена с талантом Вольтера. Подобно Вольтеру, Герцен был больше теоретиком, нежели художником. В отличие от ранних, романтических произведений, в которых его интересовали идейные позиции героев, но не их характеры, он стремится теперь углубиться в характеры своих героев и разгадать обстоятельства, их породившие. Но при этом он не столько воспроизводит характеры во внутренней логике их действий и переживаний, сколько размышляете ней и заставляет размышлять самих героев. Поэтому резкое и в своей крайности несправедливое мнение Белинского, будто в романе Герцена есть «мастерской рассказ, но нет и следа живой поэтической картины» (1), все же заключает зерно истины. Со всеми этими особенностями своего содержания и стиля роман Герцена вошел в историю русской литературы как произведение, отразившее новый момент в развитии передовой, дворянско-революционной мысли. Выпущенный в печать полностью отдельной книжкой—приложением к первому номеру «Современника» за 1847 г., — роман Герцена был воспринят читающей публикой как одно из крупнейших произведений уже сложившейся и быстро набиравшей силы «натуральной школы». И даже некоторые ее враги были вынуждены признать неоспоримые достоинства романа. В. Майков, например, считая Герцена человеком «по преимуществу мыслящим, следовательно, рожденным для науки», подчеркивая, что он «несравненно более поражает умом, чем художественностью», тем не менее писал: «Беллетрист в истинном смысле слова, Протей между беллетристами у нас один: автор романа «Кто виноват?»...» (2). Даже такой реакционный журнал, как «Сын отечества», дал роману подробную и сочувственную оценку, назвав его автора «оригинальным... блистательным талантом, который должен идти и развиваться своим собственным путем» (3). Даже Шевырев, особенно враждебно встречавший все успехи передового литературного движения, готов был признать в Герцене «живой замечательный ум», хотя и утверждал, что его «личность, излишне развитая во вред русским понятиям... вредит ему самому и его ------------------------------- 1. Белинский В. Г. Взгляд на русскую литературу 1847 года. —Полн. собр. соч., т. 10, с. 321. 2. «Отечественные залиски», 1846, кн. 7, «Библиографическая хроника», с. 3. 3. «Сын отечества», 1847, № 4, отд. 6, с. 31. ------------------------------ произведениям» (1). Прямое неудовольствие вызвал у Шевырева язык романа Герцена, и он составил в полемических целях специальный «Словарь солецизмов, варваризмов и всяких измов современной русской литературы» (2). Наиболее глубокий и значительный разбор романа дал в своей последней обзорной статье Белинский. Он полагал, что главная сила таланта Герцена — это «могущество... мысли», но что душой его таланта является «гуманность» — «страдание... при виде непризнанного человеческого достоинства, оскорбляемого с умыслом и еще больше без умысла...» (3). Герцен создал и другое произведение, еще более характерное по проблематике и жанру для «натуральной школы». Это повесть «Сорока-воровка», написанная в 1846 г., но напечатанная только в начале 1848 г., когда автор был уже за границей. Среди повестей середины 40-х годов, раскрывавших внутреннюю, нравственную жизнь народа, эта повесть заняла особенное место. Подобно Григоровичу, Тургеневу, Некрасову, Герцен обратил в ней внимание русского общества на особенно тяжелое, бесправное положение крепостной женщины. Герцен, полный интереса к идейному развитию угнетенной личности, продолжая мысль Некрасова, обнаружил в характере русской женщины из народа возможности самостоятельного умственного роста и художественного творчества, ставящие женщину на такую интеллектуальную и нравственную высоту, которая уже совершенно несовместима с ее положением подневольной рабы. Взаимоотношения крепостной актрисы и ее владельца, помещика Скалинского, положенные в основу сюжета «Сороки-воровки», и раскрывают это трагическое противоречие между полным бесправием женщины и внутренней силой ее нравственного самоутверждения, перед которой вынуждены отступать самые грубые инстинкты. Скалинский видит в талантливой актрисе свою «крепостную девку». Но морально она стоит гораздо выше его.
Эту силу протеста дает героине не только ее личная одаренность, но и вся атмосфера русской общественной жизни ее времени. Еще существовали тогда на Руси помещичьи театральные гаремы, еще держали там взаперти талантливых людей. Но уже могла русская крепостная актриса побывать за границей и выучиться по-французски. А крепостной актер уже мог искать себе место по нраву и оставить его, если его «климат был не здоров для художника». Олицетворением этих внутренних сдвигов выступает в повести рассказчик — «известный художник», прототипом которого был Для Герцена гениальный русский актер М. С. Щепкин, также долгое время бывший крепостным. Его встреча с героиней, их тихий раз- ------------------------------ 1. «Москвитянин», 1848, № 1. с. 56. 57 (предисловие к «Словарю солецизмов...»). 2. «Москвитянин», 1848, № 1. 3. Белинский В. Г. Взгляд на русскую литературу 1847 года. — Полн. собр. соч., т. 10, с. 318, 323.
------------------------------ говор, полный глубокого достоинства и искреннего уважения к личности и таланту друг друга, — это знамение времени, выражение уже начавшегося развития сил, таившихся в закабаленном русском народе. Это симптом того, что уже растет и складывается русская демократия, идущая на смену дворянству. Но эта встреча актеров (еще одна «встреча» в творчестве Герцена!) по существу ничего не могла изменить. Нравственная победа крепостной женщины над ее владельцем достигнута ценой физической гибели: она сгорела в пылу неравной борьбы... Крепостное право существовало не только как личный произвол отдельного помещика; за ним стоял весь реакционный политический строй. Чтобы раскрыть эту мысль, Герцен применяет прием сюжетного параллелизма. В присутствии рассказчика крепостная актриса играет в пьесе роль девушки, невинно обвиненной в преступлении. И вот на сцене она выступает не только жертвой личного насилия, но и жертвой произвола гражданской и судебной власти. Она идет «со связанными руками», «окруженная толпою солдат, при резких звуках барабана и дудки»; идет на казнь, измученная и оскорбленная, но сознающая свою невиновность. «Ее голос и вид были громкий протест, протест, раздирающий душу, обличающий много нелепого на свете и в тоже время умягченный какой-то теплой, кроткой женственностью... Я был изумлен, поражен»,— говорит рассказчик. Он поражен той внутренней силой, с которой крепостная женщина выступает не против своего мучителя лично, но против всей системы произвола и насилия. В свете этого читатель воспринимает и композиционное обрамление сюжета повести — разговор между «молодым человеком», «остриженным в кружок» (славянофилом), и его противниками. Славянофил защищает патриархальные отношения русской жизни, при которой женщина остается «покорной и безгласной» рабой отца и мужа. Один из его противников («европеец»), являясь сторонником развития русского общества на европейский лад, больше всего заботится о «твердой нравственности» женщины, неразрывной с ее «сознанием». Это человек либерального склада мысли. Другой же противник славянофильства («остриженный под гребенку») заинтересован преимущественно идейным развитием образованных русских женщин. Это представитель передового движения, наиболее близкий к автору. Но все собеседники ставят вопрос отвлеченно, говорят о женщинах вообще. «Известный художник» рассказывает о крепостной женщине. В ее таланте, в ее нравственной силе он видит залог развития русских социальных низов.
В некоторой внешней связи с романом «Кто виноват?» находится и повесть Герцена «Доктор Крупов», написанная в то же время и опубликованная в «Современнике» осенью 1847 г. По существу же эта повесть показывает, что в мировоззрении Герцена, дворянского революционера, уже в 40-е годы складывалась та концепция исторической жизни общества, которая в 60-е годы будет отчетливо проявляться в социологических статьях Чернышевского и Добролюбова, в зрелой политической сатире Щедрина. Впервые Герцен в русской литературе подошел к сатирическому осмыслению не отдельных сторон жизни господствующих слоев, но всей системы общественных взглядов и установлений, служащей для защиты строя, основанного на порабощении и эксплуатации народа. Герцен приходит к мысли об исторической бессмысленности этих взглядов, установлений и связанных с ними моральных норм. И он противопоставляет всему этому простоту, естественность мыслей и чувств, которые еще можно найти в жизни крестьянства.
В сюжете повести эта идейная концепция получает гиперболическое выражение, в котором сказывается «антропологический» материализм автора. Доктор Крупов в результате своих медицинских наблюдений приходит к выводу, что подавляющее большинство членов общества, ведущих, как им кажется, нормальный образ жизни, вытекающий из нормальных понятий и представлений, на самом деле живут и мыслят ненормально и с медицинской точки зрения должны считаться умственно поврежденными, или попросту «сумасшедшими». Среди тех случаев, которые приведены Круповым, намечаются разные виды такого «сумасшествия». Один из них — это признание святости и нерушимости насильственных браков, заключенных ради выгоды и связавших людей, друг друга не любящих. Таков, например, брак Анны Федоровны и Никанора Ивановича; они ведут между собой непрерывные семейные баталии, но соблюдают «закон и приличие» и не желают разойтись. Другой, особенно распространенный вид «сумасшествия» — это мания чинопочитания. Ею заражен «главный директор» дома умалишенных, который являлся к больным увешанный орденами и с удовольствием слушал, как фельдшера называли его «ваше превосходительство». Но маниакальность свойственна не только отдельным людям в быту. Она, по мнению Крупова, лежит в основе целых учреждений и корпораций. Такова по своей сущности реакционная царская бюрократия. Крупов дает очень острое сатирическое изображение небольшого русского города, бюрократического центра, который в целом представляет собой «губернское правление, обросшее разными домами и жителями, собравшимися около присутственных мест». В нем «начальство составило сущность... города», а «остальные жители больше находились для порядка». В другом месте Крупов зло пародирует весь феодальный правопорядок, изображая его в виде палаты номер пять сумасшедшего дома. Здесь один из больных сумел внушить всем другим, что он имеет законное право получать с каждого полпорции его пищи на том основании, что «его отец умер от объедения, а дед опился». По характеру идейного содержания и вытекающим из него принципам и приемам творческой типизации эти маленькие сатирические картинки повести Герцена предвосхищают лучшие сатирические полотна Салтыкова-Щедрина, где подобные особенности содержания и формы доведены до гораздо большей законченности и совершенства. У Герцена же эти особенности только найдены, намечены, но не разработаны. При этом сатирические зарисовки жизни общества сосредоточены у него лишь во второй главе повести. Первая же глава заключает в себе ее социальную антитезу, а вместе с тем предысторию рассказчика и мотивировку его рассказа. В ней изображен крестьянский мальчик Левка. Он из-за своей действительной умственной неполноценности стоит вне традиционных нравственных представлений и предрассудков, но в личных отношениях с окружающими обнаруживает ту простоту и искренность переживаний, которые отчасти еще свойственны патриархальной народной среде и в которых, по мнению автора, можно видеть прообраз нормальных человеческих отношений, не изуродованных классовым порабощением и эксплуатацией. Повседневные бытовые сцены первой части повести контрастируют со второй, заостренно-сатирической частькэ и не соответствуют ей по форме. Однако, несмотря на такую неравномерность изображения, «Доктор Крупов» является очень важным идейным достижением Герцена, открывающим новый этап в развитии русской сатиры. По художественным особенностям «Сорока-воровка» и «Доктор Крупов» во многом примыкают к роману «Кто виноват?». В них также преобладает интерес писателя к идейному развитию своих героев, которое сюжетно раскрыто в их встречах, разговорах, спорах, а композиционно — в их внутренних и внешних монологах. И пафосом повествования в этих произведениях также являются горькие и насмешливые размышления автора или рассказчика над обстоятельствами жизни героев, препятствующими их развитию и искажающими их жизнь. И здесь «вольтеровская» ирония Герцена господствует в изображении характеров, и подчиняясь «очевидной власти обстоятельств», и вместе с тем выступая против нее.
Так развивалось художественное творчество Герцена в 40-е годы, когда он еще жил в России, когда для него литература была основной формой выражения мысли, основной его «трибуной». Поощрение со стороны Белинского и успехи «натуральной школы» способствовали развитию собственно художественных замыслов Герцена. Переезд писателя за границу прервал его творческую работу, и новый роман «Долг прежде всего», из которого были написаны только «биографии» предков главного героя, остался незаконченным и неясным по замыслу.
