Г. Н. Поспелов. "История русской литературы ХIХ века" Издательство "Высшая школа", Москва, 1972 г. OCR Biografia.Ru
продолжение книги...
6. Борьба идейных течений в журналистике 1862-1867 гг.
Несмотря на разрозненность крестьянских восстаний, слабость революционно-демократического движения, умеренность и нерешительность либерально-дворянских требований, общее возбуждение в стране к первой половине 1862 г. стало настолько сильным, что самодержавное правительство решило применить крутые репрессивные меры по отношению к революционным кругам и передовой печати. Предлогом для этого послужили большие пожары в Петербурге в мае этого года, быть может, спровоцированные полицейскими агентами в политических целях. Вокруг этого события в антидемократической печати была раздута клеветническая кампания против революционеров, студентов, «нигилистов», «поджигателей». И на эту приманку легко пошли широкие дворянско-чиновничьи, а также обывательские слои, и без того боявшиеся революционно-демократического движения и недовольства народных масс. Наметился резкий спад общественного подъема, в атмосфере которого страна жила в предыдущие годы. «Несколько дней спустя после пожара, — вспоминает П. Кропоткин,— я пошел навестить моего двоюродного брата, флигель-адъютанта. В конногвардейских казармах, где он жил, я часто встречал офицеров, сочувствовавших Чернышевскому. Двоюродный брат мой до тех пор был самым усердным читателем «Современника». Теперь же он принес мне несколько книжек журнала и положил их передо мной на стол, говоря: «Отныне после этого не хочу иметь ничего общего с зажигательными писаниями!». Слова эти отражали мнение всего Петербурга. Толковать о реформах стало неприлично. Атмосфера была насыщена духом реакции».
В такой атмосфере правительство начало резко усиливать репрессии. В середине июня 1862 г. власти приостановили издание двух самых прогрессивных журналов — «Современника» и «Русского слова» — сроком на восемь месяцев. В начале июля были арестованы и заключены в Петропавловскую крепость крупнейшие публицисты и критики этих журналов — Чернышевский и Писарев, оба по обвинению в создании революционных прокламаций. По всей стране были закрыты воскресные школы, в которых с увлечением вела педагогическую и пропагандистскую работу демократическая молодежь. Для борьбы с революционной «крамолой» правительство создало особую следственную комиссию. Все это было лишь первыми проявлениями длительного периода правительственной и общественной реакции, в атмосфере которой развивалась теперь литература и журналистика. Польское восстание 1863 г. еще резче разделило русскую общественность на два враждебных лагеря и довело реакционеров до остервенения. В апреле 1863 г. правительство запретило издание журнала «почвенников» «Время» за статью Н. Страхова (Косицы) «Роковой вопрос», посвященную вполне «благонамеренной» характеристике русско-польских отношений, но признававшую, что Польша имеет более высокий уровень цивилизации. В начале следующего года удар получила «Искра», от руководства которой был отстранен ее создатель и вдохновитель В. Курочкин. С сентября 1865 г. правительство ввело новый устав о печати, предусматривавший отмену предварительной цензуры и как будто предоставлявший журналам относительную свободу. На самом же деле этот устав резко ухудшил положение передовой журналистики. Теперь за любое неугодное правительству высказывание тот или иной журнал мог получить «предостережение» и на третьем таком «предостережении» быть приостановлен или даже закрыт. В такой атмосфере не только задыхались демократические журналы, но едва дышали и органы умеренной журналистики. «Отечественные записки» стали поэтому еще трусливее и еще бесцветнее. К концу 1865 г. перестала существовать за неимением читателей «Библиотека для чтения». Тогда же, и в основном по тем же причинам, прекратилось издание нового журнала «почвенников» «Эпоха».
Зато процветал «Русский вестник» Каткова, быстро сбросившего личину «либерализма» и ставшего самым ярым защитником и даже вдохновителем политики правительства, оголтелым врагом демократии. На страницах журнала началась травля «мальчи-
----------------------------- 1. Кропоткин П. Записки революционера, т. 1. М., 1929, с. 196.
----------------------------- шек», «нигилистов», а также польских повстанцев. Здесь и печатались в основном охранительные, контрреволюционные романы, ставящие своей целью всячески окарикатурить и охаять представителей демократического движения, науськать на них общество. Первым таким романом было «Взбаламученное море»» Писемского (1863). Но в «Русском вестнике» сотрудничали теперь и некоторые крупные писатели, политически поправевшие в пореформенной обстановке, — Л. Толстой, Тургенев, а также Достоевский (после ликвидации «Эпохи»). Все они проявили тогда враждебность к демократическому движению и его представителям. В такой обстановке приостановка издания «Современника» на длительный срок казалась равносильной его закрытию. Тем не менее Некрасову удалось добиться возобновления издания, и в феврале 1863 г. журнал вновь появился с объявлением, что со следующей книжки в нем начнет печататься роман Чернышевского «Что делать?». Его автор в это время находился в крепости под политическим следствием. В состав редакции «Современника» теперь вошли кроме Некрасова Г. Елисеев, М. Антонович, А. Пыпин, а также М. Салтыков-Щедрин. Для ведения передового журнала в таких трудных условиях этой, обновленной редакции необходимо было и взаимное личное доверие, и полное идейное согласие. Но такого согласия между ними теперь уже не было. Революционно-демократическое течение общественной мысли уже начало проявлять признаки внутреннего расслоения. Некрасов как писатель с революционно-демократическими взглядами сложился еще в предреформенные годы. В период наступления реакции поэт стал выражать их в своем творчестве гораздо активнее и последовательнее. Три года тяжелой работы в возобновленном «Современнике», без поддержки Чернышевского, в обстановке обострившихся политических и идейных противоречий, были тем не менее временем творческого расцвета Некрасова. Поэт создал самые значительные и совершенные свои поэмы — «Орина, мать солдатская», «Мороз, Красный нос», «Железная дорога», «Кому на Руси жить хорошо» (пролог и первые пять глав), отобразив в них жизнь русского крестьянства в свете идеалов революционно-демократического просветительства. На те же идейные позиции теперь крепко встал также и Салтыков-Щедрин. В предшествующий период он, подобно Герцену и Огареву, испытал некоторые колебания между демократизмом и просветительским, буржуазно-реформистским либерализмом. Еще до реформы он понимал настоящую цену консервативно-реформистского «либерализма», зло смеялся над его «стыдливо-пустопорожним витийством», но по-своему верил в реформаторскую деятельность царя.
Царский «манифест» о реформе быстро развеял иллюзии Щедрина, но его идейное развитие шло медленнее, чем у Герцена, первые полтора года после объявления «воли» он еще разделял либерально-просветительские идеалы и вместе с Унковским и Плещеевым собирался издавать в Москве новый журнал «Русская правда», изложив его программу в статье «Каплуны», которую Чернышевский отказался напечатать в «Современнике». Результаты проведения реформы и наступление реакции летом 1862 г. показали Щедрину, что в реальных условиях русской жизни буржуазно-реформистская тенденция национального развития не имеет никаких перспектив. Осознав это, Щедрин, подобно Герцену и Огареву, отказался от либерально-просветительских иллюзий и возвратился на позиции демократического просветительства, с которых он начал свою литературную деятельность. С осени 1862 г. Щедрин снова сближается с Некрасовым и становится активнейшим сотрудником «Современника». С первой же книжки возобновленного журнала он ведет в нем, без подписи, одно из «современных обозрений» под названием «Наша общественная жизнь». Пользуясь приемами изложения, еще более иносказательными, чем раньше, он берет на себя защиту демократии от той клеветы, которая теперь на нее обрушилась со всех сторон. Щедрин считает своей основной задачей разъяснить читателю, что наступившее темное время — это только полоса в развитии русского общества, что оно минует ее, что неизбежно наступит другая, светлая жизнь. Для обоснования этой мысли он различными путями и приемами показывает, что представители реакции сами поминутно разоблачают несерьезность и легковесность своей жизни, ложность своих идеалов, беспринципность своих поступков, готовность не только держать нос по ветру, но даже продаваться за «четвертак». Писатель высмеивает ходячую «благонамеренность», трусливую «умеренность», верноподданническую клевету, повальную «мыслебоязнь». Он рисует сатирические типы тех «милых шалунов» и «шалунов-мерзавцев», которые делают карьеру в условиях общественной реакции. Но если Щедрину было трудно и опасно разоблачать реакцию, то еще труднее ему было наметить перед читателем какую-то перспективу общественного развития.
Тем не менее он пытался сделать это, применяя иносказательную форму. Щедрин хотел убедить читателя, что наряду с «жизнью признанной», претендующей быть «руководящей силой», существует и «другая сила, другая жизнь», которая «ничего не начинает без толку и без нужды», которая «всякое начинание свое делает плодотворным, претворяет в плоть и кровь». Для того чтобы дать читателю понять, что это за сила, писатель ссылается на русскую историю и противопоставляет в ней деятельности князей широкое общенародное движение. «Ревновали,— пишет он,— Владимиры Мономахи, ревновали Мстиславы, Ярославы, Иоанны Грозные и негрозные, склеивали, подмазывали, подглаживали, подстраивали — и все-таки оно разлетелось врозь...». «А вот поревновал однажды Кузьма Минин-Сухорук — и сделал». «Неужели же это Минин сделал? Нет, это не Минин сделал, а сделала сила, которая выбросила его из пучины, выбросила не спросясь никого, выбросила потому, что бывают такие минуты в истории, что самые неизмеримые хляби развертываются сами собой». И чтобы даже такая историческая ссылка не показалась слишком рискованной, писатель приводит другой пример проявления скрытой «силы» — происходящую крестьянскую реформу. Он, конечно, разумеет при этом не ее реальные результаты, а то недовольство масс, то народное движение, которое заставило царскую власть пойти на отмену крепостного права. В февральском обозрении 1864 г. Щедрин подробно описывает и анализирует бытовое и экономическое положение крестьян в пореформенных условиях. Всецело совпадая в его оценке с Некрасовым, прямо перекликаясь с рядом эпизодов из некрасовских поэм, написанных в те же годы, он приводит читателя к выводу, что жизнь крестьян так беспредельно тяжела и так беспросветна, что удивительно, как они все же сохраняют бодрость духа, поют песни, устраивают свою семейную жизнь и т. п. В другом месте, обсуждая ту же тему, писатель указывает, что «крестьянские хозяйства могут служить и ядром и житницей» страны и что они вполне могут существовать без помещика и даже вести торговлю хлебом за границей. Намечая такие перспективы, Щедрин, подобно Некрасову, не делает никаких попыток опереться на патриархальные отношения крестьянской жизни и не думает, что Россия идет по особенному историческому пути. Он не боится передовых форм национальной жизни и утверждает, что во главе общественного развития всегда идет и будет идти передовая молодежь, те самые «мальчишки», на которых так беззастенчиво клевещет реакционная печать. Прикидываясь «благонамеренным», он спрашивает: «Давно ли называлось мальчишеством, карбонарством, вольтерианством все то добро, которое нынче воочию совершается? И нельзя ли отсюда прийти к заключению, что и то, что ныне называется мальчишеством, нигилизмом... будет когда-нибудь называться добром» (1). Иные тенденции идейного развития обнаруживали другие члены редакции возобновленного «Современника». Особенно интересна в этом отношении позиция Елисеева, который уже тогда тяготел к народническим взглядам. В своих «Внутренних обозрениях», печатавшихся рядом с обозрениями Щедрина, он утверждал, что основой русской национальной жизни являются «народные начала», общинный уклад крестьянского хозяйства и что этот уклад позволит России пойти по особому пути развития и остаться не затронутой капиталистическими отношениями. При этом Елисеев исходил из того положения, отчасти напоминающего теории ----------------------------------- 1. Салтыков-Щедрин М. Е. Полн. собр. соч., т. 6. М, 1941, с. 109—110, 98-99, 55. ----------------------------------- славянофилов, что русская история будто бы всегда отличалась по своим принципам от истории западных стран, что в России не было «борьбы сословий» и что «народность, земственность составляют корень и почву русской цивилизации». Но, переходя на позиции народничества, Елисеев оставался человеком, преданным демократическим идеалам. Это и обусловило его долголетнее сотрудничество с Некрасовым и Щедриным в 1860—1870 гг. Несколько иначе складывалась литературная деятельность Антоновича. В условиях пореформенной реакции он искренне пытался продолжить идеологические традиции Чернышевского и Добролюбова. Но, оставшись без их теоретического руководства и сам не обладая достаточной принципиальностью и одаренностью, он не мог удержать критико-публицистическую часть журнала на прежней высоте. Его суждения часто были расплывчаты и односторонни. Это привело его в дальнейшем к теоретическим промахам и литературным неудачам, а затем и к уходу от литературной борьбы. Несмотря на очень трудные условия, в которых продолжалось издание «Современника», его редакторы, сами активно выступая на страницах журнала, продолжали привлекать к участию писателей демократических взглядов. Из поэтов наряду со старыми сотрудниками журнала — Плещеевым, Минаевым, Дуровым — в нем часто выступали Вейнберг и Буренин. Среди прозаиков наряду с Помяловским и Слепцовым, выступавшими и ранее, впервые появились в печати Ф. М. Решетников с повестью «Подлиповцы», А. Левитов с очерком «Бабушка Маслиха», А. К. Шеллер-Михайлов с романом «Гнилые болота» и Г. И. Успенский с рассказом «Деревенские встречи», а затем и «Нравами Растеряевой улицы». В марте 1863 г. с первой частью романа «Что делать?» впервые выступает как беллетрист Чернышевский. Остается верным «Современнику» Островский, напечатав в журнале Некрасова четыре комедии. Если на страницах «Современника» народническая тенденция стала проявляться в выступлениях только одного из основных сотрудников редакции — Елисеева, то в бесцензурной газете «Колокол», по-прежнему издаваемой Герценом и Огаревым в Лондоне, она теперь стала господствующей. Она проявилась и в статьях Огарева, содержавших оценку социальных отношений в пореформенной России, и с особенным блеском в «Концах и началах» Герцена — его новом цикле писем, написанном во второй половине 1862 и 1863 г. и полемически обращенном к Тургеневу. В противоположность Тургеневу, утверждавшему теперь, что русские народные массы неразвиты и консервативны, и поэтому все надежды возлагавшему на цивилизацию Европы, Герцен считает, что западноевропейская буржуазная цивилизация уже вступила в период застоя, переживает «концы» своей исторической жизни. «Начала» же новой жизни, новой, социалистической эры развития человечества Герцен ищет в стихийном движении русского крестьянства с его общинным социальным укладом. Основной пафос «Концов и начал» — критика буржуазной культуры Запада. Герцен полагает, что завершением исторического развития западных стран является полное засилне «мещанства»; что «кормчий этого мира» — «купец»; что «правительство» здесь — его «приказчик»; что рабочий здесь — «бездомный поденщик», мечтающий стать «хозяином-лавочником»; что европейская «революция» уже «обмелела в покойной гавани либерализма»; что о «социализме», о «социальной республике по рецепту Фурье или Кабе» теперь никто уже серьезно не говорит; что революционеры типа Маццини и Гарибальди уже являются «смешными» и «печальными» «Дон-Кихотами»; что лучшие представители интеллигенции поддерживают весь этот «противный» им порядок лишь за «чечевичную похлебку» «эпикурейского комфорта»; что, наконец, этот мещанский уклад жизни «противен, тесен для искусства» и «искусство в нем вянет, как зеленый лист в хлоре...». Именно эти размышления автора,-«Концов и начал» имел в виду Ленин, - когда писал: «Духовная драма Герцена была порождением и отражением той всемирно-исторической эпохи, когда революционность буржуазной демократии уже умирала (в Европе), а революционность социалистического пролетариата еще не созрела» (1). Но в России революционность буржуазной демократии только еще созревала, и Герцен это чувствовал. Он писал, что «новые идеалы новой весны» только еще «прозябают», что новый мир русской крестьянской демократии пока представляет собой «водоворот, искупающий все неустройство свое пророчествующими радугами..». Герцен искал пути, по которым можно было бы «выйти из мещанского государства в государство народное», и видел эти пути в русском «земском деле».
Подобно народникам, Герцен неясно представлял себе, что «земское» крестьянское дело» неизбежно будет делом буржуазным. А вместе с тем он допускал в споре с Тургеневым, что, может быть, и Россия «пройдет мещанской полосой», а «европейские народы сами придут к другой жизни» (2). Таким образом, встав после реформы на позиции крестьянской демократии, Герцен занял среди ее представителей особое место. Живя в наиболее развитой капиталистической стране и признавая в буржуазной культуре ее научные достижения, он тем не менее не оценил и не усвоил великие экономические и философские открытия К. Маркса. В отличие от Чернышевского, который пытался соединить крестьянско-общинные начала с развитием передовых форм общественной жизни и культуры «европейского типа», Герцен пришел теперь к еще более резкому, нежели раньше, отрицанию
--------------------------------- 1. Ленин В. И. Памяти Герцена. — Полн. собр. соч., т. 21, с. 256. 2. Герцен А. И. Концы и начала. - Собр. соч., т. 16. 1959, с. 137—138, 147, 48, 184, 185, 151, 136, 196.
--------------------------------- этих форм и тем прокладывал путь развитию народнической идеологии, с характерной для нее односторонней идеализацией исторически отсталых, патриархально-общинных отношений. Полемика с Тургеневым в «Концах и началах» была симптомом окончательного идейного разрыва Герцена и Огарева с русским либерализмом в его передовом, буржуазно-реформистском течении. В ряде статей, напечатанных в «Колоколе» летом 1862 г.,— «Москва нам не сочувствует», «Журналисты и террористы», «Молодая и старая Россия» — Герцен ясно определил свою новую политическую позицию. Он с презрением относится к либеральным «лимфатическим клопам», читающим нотации революционной молодежи. Но он не согласен и с молодежью, с ее стремлениями организовать восстание, с ее обращением к террору. Герцен призывает революционеров крепить организацию, соединяться с народом, но проповедовать ему «не Фейербаха, не Бабефа, а понятную для него религию земли...». Крестьянство он зовет к тому, чтобы отказываться от «уставных грамот» и выкупа наделов и «твердо стоять между собой, чтобы вся земля была земская» (1). Стремясь обратиться со своей агитацией непосредственно к народу, Герцен и Огарев с лета 1862 г. издают при «Колоколе» листок «Общее вече», предназначенный для распространения в массах. Правительство всячески старалось пресечь деятельность «лондонских агитаторов». Катков писал против них злобные инсинуирующие статьи. Но «Колокол» все же выходил и распространялся. Гораздо большую опасность представляли для него не удары справа, а расхождение с революционно-демократическими кругами, недовольными умеренной политической линией Герцена и терявшими интерес к его изданиям. Если в «Колоколе» и «Современнике» с первых же пореформенных лет стали сказываться народнические тенденции, то радикально-демократический журнал «Русское слово» не проявлял к ним никаких склонностей. Этот журнал, перешедший теперь в собственность его главного редактора Г. Благосветлова, возобновил свое издание одновременно с «Современником», но вышел из постигших их испытаний с меньшим уроном. Благосветлов сохранил многих прежних сотрудников. Обзоры политики по-прежнему вел Ж. Лефрень, фельетоны «Дневник темного человека» — Минаев, свои стихотворения продолжали печатать Плещеев, Минаев, Вейнберг, повести — Воронов. Вместе с тем в журнале появился и ряд новых писателей-прозаиков демократической ориентации; некоторые из них сотрудничали и в «Современнике». Это были Н. Благовещенский, Помяловский, С. Терпигорев, Г. Успенский, Н. Бажин-Холодов и другие. Публикацией произведений этих авторов «Русское слово», подобно «Современнику», содействовало быстро усиливавшейся демократизации рус- ----------------------------------- 1. Герцен А. И. Полн. собр. соч., т. 16, с 224, 225. ------------------------------------ ской литературы. Но по уровню художественности своего беллетристического отдела оно уступало «Современнику», на страницах которого выступали Некрасов, Щедрин, Островский. Зато в области критики и публицистики «Русское слово» заняло теперь преобладающее место. Благосветлов вскоре сумел не только поднять на большую высоту критико-публицистический раздел журнала, но, главное, обеспечить ему относительное идейное единство. Он пригласил в журнал прогрессивного публициста Н. В. Шелгунова, который еще в 1861 г. пропагандировал в «Современнике» работу Ф. Энгельса «Положение рабочего класса в Англии», а теперь стал вести в «Русском слове» внутреннее обозрение под названием «Домашняя летопись». С апреля 1863 г. в журнале стал участвовать критик В. Зайцев, а с июля статьей «Наша университетская наука» возобновил сотрудничество и Д. Писарев, которому было разрешено печататься, несмотря на то, что он находился в заключении. Все эти публицисты и критики были довольно близки друг другу по своим общественным взглядам. У некоторых из них, в частности у Благосветлова, продолжали проявляться тенденции демократического просветительства. Наиболее талантливым выразителем этих взглядов в литературной критике был по-прежнему Писарев. Четыре года пребывания в крепости были для Писарева периодом расцвета творческой деятельности. Несмотря па заключение, несмотря на атмосферу реакции, он не только не поколебался в прежних убеждениях, но развивал и углублял их. В мировоззрении Писарева возникли теперь тенденции утопического социализма, отличавшегося по своему содержанию от общинного крестьянского социализма Чернышевского и Добролюбова. Писарев по-прежнему пропагандирует идеал свободного труда для всех членов общества и прежде всего для народных масс. Главными героями социологии Писарева теперь выступают мелкие производители — «земледельцы» («фермеры»} и «ремесленники». Именно они, соединяя свой свободный труд в артелях, на основе разнообразия занятий и распространения знаний могут достигнуть общего благосостояния и развития каждой личности. «Человеческая личность, — замечает Писарев, — развивалась всего роскошнее и выбилась из-под средневекового гнета феодалов всего полнее именно в тех странах, в которых развернулась разнообразная ремесленная деятельность. Эпоха освобождения и возвышения человеческого достоинства совпадает везде с эпохой пробуждения технической изобретательности и предприимчивости». Но обязательным условием для такого развития человеческого общества является, по Писареву, сохранение «мелких центров притяжения», небольших поселений фермеров и ремесленников, где преобладающей сферой деятельности был бы артельный земледельческий труд. Наоборот, в крупных центрах индустриальной деятельности «заводятся всякие гадости». Там процветает «присвоение чужого труда» и паразитизм, преобладает, «военный и торговый элемент». Там свободный работник делается «поденщиком» и «рабом машины», впадает в нищету и нравственно разлагается (1). Писарев считает капиталистическое присвоение чужого труда «аномалией» человеческой истории. Но он считает возможным преодолеть эту аномалию путем приспособления деятельности капиталистов к интересам трудящихся. Ему кажется, что с помощью передовой части общества капиталисты могли бы быть перевоспитаны и превращены в «мыслящих и расчетливых руководителей народного труда» (2). «Но придет время, и оно уже вовсе недалеко, — когда вся умная часть молодежи, без различия сословия и состояния, будет жить полной умственной жизнью...»,— утверждает Писарев. «Тогда молодой землевладелец поставит свое хозяйство на европейскую ногу; тогда молодой капиталист заведет те фабрики, которые нам необходимы, и устроит их так, как того требуют общие интересы хозяина и работников...» (3). Писарев полагает, по-видимому, что предприниматели — помещики и фабриканты — могут принять участие в артелях мелких производителей, находящихся в «мелких центрах притяжения», могут вести свое хозяйство на началах взаимной выгоды, содействуя этим общему процветанию. Тогда в артели свободных производителей включаются в какой-то мере также и аграрные, и фабричные рабочие. Но они все же не преобладают в них, так как основой хозяйственной жизни «мелких центров» остается фермерское земледелие. Как представлял себе при этом Писарев отношения частной и общественной собственности? Судя по тому, как он говорит о возможности сложения мелкими производителями своих капиталов для покупки общей машины (4), Писарев представляет себе общественную собственность не как развитие «общественных начал» крестьянской жизни, но как кооперирование фермеров, ремесленников, мануфактуристов. В более поздней статье «Исторические идеи Опоста Конта» он снова упоминает об «ассоциациях» как о «самом надежном наступательном и оборонительном оружии против бедности» (5). Все это говорит о том, что в общественных идеалах Писарева постепенно проявились черты утопического социализма. Но это не был крестьянский, общинный социализм Чернышевского и Добролюбова. Это был социализм артельный, относившийся в основном к тому типу, который имели в виду Маркс и Энгельс, говоря в «Коммунистическом Манифесте» о «критически-утопическом социализме». ---------------------------------
1. См.: Писарев Д. И. Очерки из истории труда. — Соч., т. 2. М., 1955, с. 281, 275, 277,292, 304. 2. Писарев Д. И. Реалисты. — Соч., т. 3. М., 1956, с. 125. 3. Писарев Д. И. Мотивы русской драмы. — Соч., т. 2, с. 393. 4. См.: Писарев Д. И. Реалисты. — Соч., т. 3, с. 120—121. 5. Писарев Д. И. Исторические идеи Огюста Конта.— Полн. собр. соч. в 6-ти т., т. 5. Изд. 5 (Ф. Павленкова), с. 428. ---------------------------------- В идейной эволюции Писарева следует различать особый этап, продолжавшийся с 1862 до середины 1865 г. В эти годы Писарев видит основу социального прогресса только в развитии производства и, следовательно, в овладении трудящимся человечеством закономерностями природы. Отсюда и возникает тот пафос пропаганды знаний, и прежде, всего естественнонаучных знаний, который пронизывает статьи Писарева этого периода. На этой же почве складывается у него и тот идеал прогрессивного деятеля, тот тип передового русского человека, который он называл «реалистом» и наилучшее литературное воплощение которого видел в Базарове. Писаревский «реалист» — это русский демократ-«шестидесятник» особенного склада. Это — человек, враждебный всей жизни привилегированных слоев, относящийся с большим презрением ко всяким идеологическим ухищрениям господствующих классов и даже ко всякой «идеологии» вообще и придающий значение только развитию «знаний». Это — человек, не защищающий интересы трудящихся, но воображающий, что с помощью пропаганды технических и естественнонаучных знаний можно постепенно создать большую партию мыслящих специалистов и во главе с ней прийти к преодолению эксплуатации народа и гармонической организации свободного труда.
На этой основе во взглядах Писарева возникло глубокое противоречие между тенденцией своеобразного революционно-демократического просветительства и тенденцией позитивизма. Первая из них постепенно брала верх, преодолевая вторую.
Так, еще в «Очерках по истории труда» Писарев говорит о возможности превращения в науку «общественных и экономических доктрин», которые, как ему кажется, по уровню своего развития пока еще подобны «астрологии и алхимии». Надежду на развитие именно политико-экономических знании Писарев выражал в тех заключительных строках первой части «Очерков», которые вызвали такое раздражение у Щедрина. «Очень вероятно, — замечает Писарев, — что эти кабалистические доктрины сложатся когда-нибудь в чисто научные формы и со временем убедят людей в том, что людоедство не только безнравственно, но и невыгодно» (1).
Но интерес к политико-экономическим проблемам есть вместе с тем и интерес к проблемам классовых отношений и классовой борьбы. И Писарев в последующие годы все в большей мере обнаруживает такие интересы, в особенности со второй половины 1865 г. Так, в статье «Исторические идеи Огюста Конта» он утверждает, что «решение задачи о голодных людях» не только должно принадлежать самим «работникам», но что решение это заключается в «перестройке общественных учреждений» (2). Через два года в статье «Генрих Гейне» он указывает, что «вечно ------------------------------- 1. Писарев Д. И. Очерки по истории труда. — Соч., т. 2. М., 1955, с. 280. 2. Писарев Д. И. Соч., т. 4. М., 1956, с. 150.
-------------------------------- жгучими знаниями могут быть только знания человека о междучеловеческих отношениях»(1). Там же он замечает, что «настоящие причины» «разногласия партий» и их «противоположных суждений» заключаются в «противоположности интересов». Гораздо больше внимания в своих поздних статьях, написанных в 1865—1868 гг., Писарев уделяет и проблеме революции. Теперь он уже меньше рассчитывает на распространение в обществе естественнонаучных знаний. Он считает революционное восстание не только возможным, но часто и неизбежным путем разрешения непримиримых социальных конфликтов. В статье «Мыслящий пролетариат» он говорит о тех «минутах», когда «массы, поняв или... полюбив какую-нибудь идею, воодушевляются ею до самозабвения и за нее бывают готовы идти в огонь и в воду». В такие минуты люди типа Рахметова «развертывают... всю сумму своих колоссальных сил; они несут вперед знамя своей эпохи...» (2). В статье о Гейне Писарев говорит о существовании двух типов великих людей «высшей категории». Это «титаны мысли» — крупнейшие ученые и это «титаны любви» — люди, которые «стоят во главе всех народных движений». Однако вместе с тем Писарев подчеркивает, что революционные перевороты являются лишь горькой необходимостью, что «виновниками кровопролитий являются везде и всегда не представители разума и правды, а поборники невежества, застоя и бесправия» и что «общее дело продвигается вперед, несмотря на кровопролития, а никак не вследствие кровопролитий...» (3). Этим Писарев хочет, видимо, сказать, что дальнейшее развитие общественной жизни определяется не революционным переворотом самим по себе, но теми производственными и организационными принципами, на которых должна быть основана свободная трудовая жизнь общества. Таким образом, утопически-социалистический идеал Писарева и понимание им путей его осуществления в принципе не изменились на протяжении периода 1862—1868 гг. Но менялись, становясь исторически более конкретными, теоретические обоснования этого идеала и путей его достижения. В пореформенное время вполне определились также эстетические взгляды Писарева. Но и они, однако, обнаруживали соответствующие изменения. Писарев считал себя продолжателем традиций Белинского и Добролюбова. «Критика Белинского, критика Добролюбова и критика «Русского слова», — писал он в середине 1865 г., — оказываются развитием одной и той же идеи, которая с каждым годом более и более очищается от всяких посторонних примесей» (4).
------------------------------------------- 1. Писарев Д. И. Соч., т. 4, с. 202, 207. 2. Там же, с. 155—156.
3. Писарев Д. И. Борьба за жизнь. — Там же, с. 197. 4. Писарев Д. И, Реалисты. — Соч., т. 3, с. 366.
------------------------------------------- В принципах анализа литературных произведений Писарев действительно развивал в пореформенные годы традиции «реальной критики» Добролюбова. В статье «Борьба за жизнь» он вполне по-добролюбовски определял свои критические задачи: «...я заранее объявляю своим читателям, что мне нет никакого дела до личных убеждений автора, которые, может, идут вразрез с моими собственными убеждениями, ни до общего направления его деятельности. Я обращаю внимание только на те явления общественной жизни, которые изображены в его романе; если эти явления подмечены верно... я стираюсь объяснить себе, насколько они находятся в зависимости от общих условий жизни, и при этом оставляю совершенно в стороне личный взгляд рассказчика, который может передавать факты верно и обстоятельно, а объяснить их в высшей степени неудовлетворительно» (1). В своих критических статьях Писарев последовательно проводил этот принцип. В лучших из них — «Базаров», «Мыслящий пролетариат», «Борьба за жизнь» — он осуществлял его более глубоко и приходил к значительным выводам о сущности и соотношении характеров, изображенных в рассматриваемых произведениях. Но в этих выводах Писарев все же во многом расходился с Добролюбовым; причиной этих расхождений были различия их мировоззрений. Особенно заметно это проявилось в 1863—1865 гг., когда Писарев политически ориентировался не на деятельность масс, а на идейную активность демократической интеллигенции и ее пропаганду знаний. Отсюда и возникла полемика Писарева с Добролюбовым по поводу «Грозы» Островского. Добролюбов в статье «Луч света в темном царстве» истолковал соотношение характеров, изображенное в этом произведении, в свете интересов народного движения. Он принял Катерину такой, какой ее создала социальная среда. И самой важной чертой в ее характере для Добролюбова было то, что она, в пределах своих возможностей, вступила в борьбу с деспотизмом «темного царства» ради своего освобождения и что свобода для нее была дороже жизни. В характерах же представителей семейного деспотизма критик подчеркнул их внутреннюю тревогу и неуверенность в своей власти. Он видел во всем этом симптомы общего кризиса старого строя и был убежден в том, что все дело заключается в решительности борьбы демократических слоев общества за «полный исход из настоящего порядка... жизни». Когда Писарев в марте 1864 г. оспаривал Добролюбова, в его взглядах преобладала позитивистская тенденция. Он был убежден, что только овладение научными знаниями позволит обществу освободиться от таких «неисчерпаемых глупостей», как «жестокость семейного деспота» и «кротость» его «жертвы», как «коры- ---------------------------------- 1. Писарев Д. И. Соч., т. 4, с. 190—191. ----------------------------------- столюбие» и «мошенничество» (1) и т. п. С излишней самоуверенностью он упрекал Добролюбова в идеализации характера Катерины и называл его за это «эстетиком» (2). Игнорируя те обстоятельства, в которых выросла героиня Островского, он применял к ней мерку высокого уровня интеллектуального развития и противопоставлял ей людей своего типа, называя их «светлыми личностями». Он стремился освободить взгляды Добролюбова от будто бы присущих им «посторонних примесей». Еще больше таких «примесей» Писарев видел в критике Белинского. Ведя вслед за Белинским и Добролюбовым боевую полемику с лагерем сторонников «чистого искусства», которые сделали своим знаменем поэзию Пушкина, осознанную в субъективно-эстетическом плане, Писарев в еще большей мере, чем Добролюбов, разошелся с Белинским в оценке великого поэта, проявив в ней отсутствие историзма. В статье «Евгений Онегин» (1865), разбирая характеры Онегина, Ленского, Татьяны, Писарев совершенно отвлекся от особенностей и условий общественной жизни дворянства 1810—1820 гг. и вынес любимым героям Пушкина, а вместе с тем и самому поэту, тенденциозный и огульный отрицательный приговор (3). Зато он гораздо выше, чем Добролюбов, оценил характеры Бельтова, Рудина и в особенности Чацкого, увидев в этих героях людей мыслящих и борющихся со старым миром оружием мысли. Лирику Пушкина Писарев рассмотрел лишь постольку, поскольку в ней нашли выражение идеи «чистого искусства». Не учитывая тех обстоятельств политической жизни, при которых поэт высказывал эти идеи, не обращая внимания на иносказательный характер их выражения, Писарев пытался понять все образы поэта в их прямом значении и приходил к неверной отрицательной их оценке. Все это он противопоставлял тому пониманию творчества Пушкина, которое развил Белинский. Но в полемике Писарева с Белинским более существенной была ее теоретическая сторона — те взгляды на искусство, которые Писарев при этом высказывал. Писарев правильно понимал «основную тенденцию всей критической школы Белинского», выраженную, по его мнению, «в тех двух положениях, что искусство не должно быть целью самому себе и что жизнь выше искусства» (4). Но он упрекал Белинского за то, что тот считал основным вопросом жизни самих произведений искусства степень их художественности и рассматривал их как проявление творческого таланта писателя — его способности к образному мышлению.
Приводя мнение Белинского, что для создания истинно художественного произведения недостаточно «только придумать ка-
------------------------------------------- 1. Писарев Д. И. Мотивы русской драмы. — Соч., т. 2, с. 390. 2. Там же. с. 366 и 368. 3. Писарев Д. И. «Евгений Онегин». — Соч., т. 3, с. 306—364. 4.Писарев Д. И. Лирика Пушкина. — Соч., т. 3, с. 366—367. ------------------------------------------ кую-нибудь мысль, да и втискать ее в придуманную же форму», что для этого надо быть поэтом «по натуре и по призванию», Писарев утверждает, что такое мнение — «дань эстетическому мистицизму» и что «на самом деле все поэтические произведения создаются именно таким образом» (1). Придумать мысль, указывает он, совсем не легко. И на втискивание мысли в форму надо потратить очень много труда. Поэтому «художник — такой же точно ремесленник, как и все остальные ремесленники». Ему так же нужны «ум, энергия, трудолюбие, техническая ловкость»; поэтому «различие между поэтами и не поэтами, которое хотят установить эстетики и вместе с ними полуэстетик Белинский, является пустым оптическим обманом» (2). Отождествление искусства с ремеслом, понимание художественности как изощренной формы произведения, созданной умом и технической сноровкой,— все это очень характерно для позитивистской тенденции взглядов Писарева. Эта тенденция иногда приводила критика на грань отрицания искусства. Так, в статье «Цветы невинного юмора» он признает полное право «выражать свою мысль в образах» за теми «человеческими организмами», которым это «легче и удобнее». «Это даже хорошо,— замечает он, — если такие люди выражают свои идеи в беллетристической форме, потому что окончательный шаг все-таки еще не сделан и искусство для некоторых читателей... все еще сохраняет кое-какие бледные лучи своего ложного ореола» (3). Отсюда следует, что когда этот «ореол» совсем исчезнет, можно вовсе не прибегать к «беллетристической форме». Эта же тенденция привела Писарева и к попытке «разрушения эстетики» как науки о прекрасном в природе и искусстве. В статье, написанной по поводу выхода из печати второго издания «Эстетических отношений искусства к действительности» Чернышевского (весна 1865 г.), Писарев старается доказать, что эстетика как наука не имеет права на существование, так как ее предмет — прекрасное в природе и искусстве — не имеет объективного значения, но создается «бесконечным разнообразием личных вкусов» (4). Но высказываниями Чернышевского Писарев пользуется односторонне. Он приводит только те места его книги, где речь идет о субъективной стороне восприятия прекрасного, и тенденциозно обходит другие, где говорится об объективной сущности красоты, или истолковывает эти места в субъективном плане. Он делает это с большой легкостью, так как обе эти стороны эстетического суждения, действительно, не получили у Чернышевского ясного различения. Так, говоря о совершенстве явлений жизни в их родовых осо- -----------------------------------
1. Писарев Д. И. Соч., т. 3, с. 368—370. 2. Писарев Д. И. Лирика Пушкина. — Соч., т. 3, с. 370, 373. 3. Писарев Д. И. Лирика Пушкина. — Соч., т. 2, с. 360. 4. Писарев Д. И. Разрушение эстетики. — Соч., т. 3, с. 420.
-------------------------------------- бенностях, Писарев цитирует при этом только одну фразу: «Совершенство для меня то, что для меня вполне удовлетворительно в своем роде» — и, обращая внимание только на слова «для меня», доказывает этим субъективность прекрасного. Между тем у Чернышевского совершенство явлений жизни представляет собой объективное условие их красоты и обосновывается рядом примеров из жизни природы. Тот же субъективизм проявляет Писарев и в выяснении вопросов о содержании искусства. По сути дела он подменяет этот вопрос вопросом о степени объективности оценки содержания искусства со стороны критики. Напоминая, что предметом искусства, по Чернышевскому, является все общеинтересное в жизни, Писарев утверждает, что вопрос о том, «что именно интересно и что не интересно» в каждом отдельном случае, теоретически не может быть решен, что поэтому каждый критик может решать этот вопрос по-своему. У Чернышевского же речь идет о другом — о том, что именно является интересным в жизни для того или иного писателя. А об этом критика может иметь вполне объективное суждение. Таким образом, Писарев напрасно приписывает «разрушение эстетики» Чернышевскому. Он сам сделал тенденциозную и неудачную попытку ее разрушения. Однако тенденция позитивизма, сказавшаяся у Писарева особенно сильно в его статьях об эстетических взглядах Чернышевского и Белинского, все же не возобладала в его мировоззрении. Тенденция революционно-демократического просветительства толкала его к иным взглядам на искусство и приводила его к противоречиям.
Так, в программной статье «Реалисты» Писарев утверждает, что поэт «прежде всего такой же член гражданского общества, как и каждый из нас» (1). Но чтобы создать истинное, «полезное» искусство, он должен «беспредельно и глубоко-сознательно любить и ненавидеть», он должен осознать прежде всего «тот громадный мир неподдельного человеческого страдания, который со всех сторон окружает нас сплошною, темною стеною». Он должен «охватить своим сильным умом весь великий смысл человеческой жизни, человеческой борьбы...», вдуматься «в причины» и уловить «крепкую связь между отдельными явлениями». Тогда он выступит как «великий боец мысли», как «бесстрашный и безукоризненный рыцарь духа» (2). Из всех видов искусства такие задачи может выполнить, по мнению Писарева, только художественная литература, а из видов литературы — «так называемый гражданский эпос, или, проще, романы, повести и рассказы». «Роман, — замечает критик, — втянул в себя всю область поэзии, а для лирики и для драмы остались только кое-какие крошечные уголки». Роман — это самый «удобный» вид поэзии, так как он может включать в себя «описания, размышления, психологические анализы, исторические, бытовые и экономические подробности...». И вместе с тем это самая «полезная» форма творчества, так как он совершенно незаменим в постановке и обсуждении «психологических задач». И так как «социальный интерес почти всегда сплетается с интересом психологическим, то роман может принести очень много пользы для разъяснения социального вопроса» (3). Однако в оценке значения романа как жанра Писарев явно колеблется. С одной стороны, говоря о романах Диккенса, Гюго и других «замечательных поэтов и чрезвычайно полезных работников нашего века», он все же называет их «популяризаторами разумных идей по части психологии и физиологии общества». С другой стороны, он утверждает, что «романы незаметно произведут в нравах общества и в убеждениях каждого отдельного лица такой радикальный переворот, какого не произвели бы без их содействия никакие философские трактаты и никакие ученые исследования». «По нашему мнению, — замечает Писарев, — каждый романист, разрешающий какую-нибудь психологическую задачу, поставленную естественным течением общественной жизни, приносит обществу существенную пользу и, по мере сил своих, исполняет обязанности честного гражданина и развитого человека» (4). Отсюда напрашивается вывод, что писатели не являются популяризаторами чужих идей, что они сами могут осознавать и решать задачи, «поставленные естественным течением общественной жизни», что их произведения являются к тому же более популярными в силу своей образности. Здесь Писарев, очевидно, вплотную подходит к такому пониманию искусства, которое развивали Чернышевский и Добролюбов. Не был Писарев последовательным и в обосновании безусловного приоритета романа. Уделяя современной ему лирике и драме только «кое-какие крошечные уголки», он вместе с тем признавал, что «лирика есть самое высокое и самое трудное проявление искусства», что «лириками имеют право быть только первоклассные гении» (5). Таким был для Писарева Генрих Гейне, «самый новейший из мировых поэтов». Таким образом, к художественной литературе Писарев проявлял величайшую требовательность. Из западноевропейских писателей он считал достойными признания «Шекспира, Байрона, Гёте, Шиллера, Гейне, Мольера и очень немногих других поэтов». Из русских — Грибоедова, Крылова, Гоголя. Последнего он назвал основателем «новейшей литературы». Среди его последователей он считал достойными внимания Тургенева, Писемского, Некрасова, Островского, Достоевского (4). На особое место он ставил Чер-
----------------------------------- 1. Писарев Д. И. Соч., т. 3, с. 93. 2. Там же, с. 94, 95. 3. Писарев Д. И. Реалисты. — Соч., т. 3, с. 107, 94, 90, 95, 110, 111, 112. 4. Там же, с. 113—114 5. Там же, с. 104. 6. Там же, с. 108—109. ----------------------------------- нышевского как автора «Что делать?». Ко всем прочим видам искусства — живописи, скульптуре, музыке и т. д. — Писарев выражал «глубочайшее равнодушие» и решительно не верил, «чтобы эти искусства каким бы то ни было образом содействовали умственному или нравственному совершенствованию человечества» (1). Таковы были эстетические позиции Писарева. С этих позиций он очень резко, обычно в насмешливом тоне огульного отрицания, критиковал тех русских поэтов 1860-х годов, которые в своем творчестве сторонились вопросов общественной жизни и уходили в сферу личных переживаний и эстетических впечатлений. Постоянным предметом насмешек Писарева было творчество Фета. В период пореформенной реакции выявились, следовательно, различия в общественных взглядах критиков и публицистов «Русского слова» и «Современника». Эти различия и были причиной резкой полемики, которую вели между собой оба передовых демократических журнала и которая была встречена представителями враждебного, антидемократического лагеря с нескрываемым злорадством и, по почину Ф. Достоевского, названа ими «расколом в нигилистах». Обе стороны давали достаточно поводов для такого злорадства, так как применяли недостойные и оскорбительные приемы полемики. Но за шелухой обидных слов таились ростки существенных разногласий как по вопросам социально-политическим, так и по собственно литературным. Первые из этих вопросов были затронуты в столкновении Щедрина с критиками «Русского слова». И дело здесь было не в выпадах Зайцева против «вице-губернаторского тона» некоторых статей «Современника» (2). Дело было в очень настороженном отношении Щедрина к общей тенденции социального мышления Писарева (и в еще большей мере Зайцева) в этот период — к их стремлению положить в основу общественного развитии не политическую активность народных масс, но развитие научных знаний, стремлению, которое Щедрин и рассматривал как «покаяние» «нигилистов». Это стремление особенно отчетливо сказалось в писаревских «Очерках по истории труда». И именно против них был направлен тот сатирический эпизод в январском обозрении Щедрина 1864 г., где изображается встреча его рассказчика с одним из «кающихся нигилистов». «Нигилист» возлагает надежды на науку, которая все даст «со временем»; рассказчик напоминает ему о «жизненных трепетаниях», без которых и наука «заснула бы». Далее, намекая на будто бы возможное сближение нигилистов с позицией «Русского вестника», Щедрин вновь саркастически утверждает, что «нигилисты суть не что иное, как титулярные советники в нераскаянном виде, а титулярные советники суть раскаявшиеся ниги-
-------------------------------------- 1. Писарев Д. И. Реалисты. — Соч., т. 3, с. 114. 2. См.: Зайцев В. Перлы и адаманты русской журналистики, I статья.— «Русское слово», 1863, № 4, с. 1—18 (без подписи).
-------------------------------------- листы...». А затем он сатирически изображает пир основных сотрудников «Русского слова» у бывшего владельца журнала — Кушелева-Безбородко («Мецената») и робкое заискивание перед ним со стороны Благосветлова («Ризположенского»). Щедрин, естественно, был недоволен реформистским характером некоторых высказываний Писарева. Но он не имел оснований подозревать Писарева и его единомышленников в отступничестве и в заискивании перед врагами, а тем более выдавать подозреваемое за действительное и изображать это в сатирических тонах. Он сделал здесь ту же ошибку, какую ранее допустил Герцен, намекая Добролюбову на возможность «досвистаться... до Станислава на шею».
Выпады Щедрина не остались без ответа. В февральском номере «Русского слова» появилась статья Писарева «Цветы невинного юмора», направленная не против обозрений Щедрина, но против его сатирических очерков и рассказов, составляющих циклы «Сатиры в прозе» и «Невинные рассказы», вышедших отдельным изданием. Писарев также возводит на Щедрина много несправедливых и обидных обвинений. Он выдает его за писателя политически беспринципного, легко перешедшего из «Русского вестника» в «Современник» и не задающего себе вопроса, «куда хватит его обличительная стрела — в своих или в чужих», в «титулярных советников или в нигилистов». Он настаивает на том, что «к смеху г. Щедрина... вовсе не примешиваются... грустные и серьезные ноты», что будто бы это смех «беспредметный и бесцельный», полный «простодушной веселости» и т. п. На этом основании он даже относит Щедрина к числу «представителей чистого искусства» (1). К концу статьи выясняется, что кроется за всеми этими наскоками. Писарев указывает, что Щедрину не надо было переиздавать свои рассказы, относящиеся ко времени существования крепостного права и изображающие «Глупов». Писарев, наоборот, считает, что с крепостничеством покончено, что оно «уничтожено законодательным распоряжением правительства». «Все внимание сатирика,— пишет он, — направлено на вчерашний день и на переход к нынешнему дню; хотя этот переход совершился очень недавно, но он, очевидно, составляет для нас прошедшее, совершенно законченное и имеющее чисто исторический интерес». Доводя свою мысль до абсурда, Писарев утверждает, что «прошедшее само по себе, переход сам по себе, а настоящее тоже само по себе», и заключает статью советом: «А Глупов давно пора бросить» (2). В том же номере «Русского слова» против Щедрина очень резко выступил Зайцев в статье «Глуповцы, попавшие в «Современник». Он с негодованием отвергает обвинение Щедрина в по-
--------------------------------------- 1. Писарев Д. И. Соч.. т. 2, с. 342, 340, 341, 343, 2. Там же, с. 357—358, 365. ---------------------------------------- литическом ренегатстве и стремится унизить противника намеками на его государственную службу. В основной, политической направленности полемики истина была на стороне Щедрина. Он все лучше понимал, что юридическая ликвидация крепостных отношений не означает их уничтожения по существу, что с особенной силой они продолжают проявляться в политической жизни страны и прежде всего в тяжелом гнете реакционного самодержавно-чиновничьего государства, подавляющего народные массы. В последующие годы Щедрин и воплотил эту сторону русской общественной жизни в образах своего лучшего сатирического произведения — «Истории одного города». В мировоззрении же Писарева в период его столкновения с Щедриным преобладала реформистская сторона его «критически-утопического» социализма, связанная с надеждой на решающую роль развития естественнонаучных и технологических знаний. Но тем не менее Щедрин был не прав, ответив на статью Писарева еще более резким выпадом. В мартовском обозрении «Наша общественная жизнь» он попытался заклеймить своих противников из «Русского слова» ироническим названием «вислоухих и юродствующих». По этому же поводу Щедрин высказался теперь более определенно и о романе Чернышевского «Что делать?». Это, по мнению Щедрина, «роман серьезный, проводивший мысль о необходимости новых жизненных основ и даже указывавший на эти основы». Вместе с тем Щедрин обращал особенное внимание на то, что автор романа, «страстно» относясь к своей идее, представляя ее себе «живою и воплощенною», «не мог избежать некоторой произвольной регламентации подробностей... для предугадания и изображения которых действительность не представляет еще достаточных данных». И Щедрин изобразил критиков «Русского слова» людьми, которые «приударяют насчет подробностей», которых будто бы особенно соблазняет «перспектива работать с пением и плясками» (1).
На этом закончился первый эпизод полемики двух демократических журналов. За ним последовал второй эпизод, где противником Писарева и Зайцева выступал Антонович. В столкновении с Зайцевым по философским вопросам Антоновичу сравнительно легко было решить спор в свою пользу. В мировоззрении Зайцева тенденция позитивизма была господствующей и нередко приводила его к опрометчивым и ложным суждениям. Так, в статье о Шопенгауэре Зайцев выступает против всякой умозрительной философии и тем самым против теоретического мышления вообще, считая его плодом «абстрактных умствований». Он грубо издевается над Фихте и Гегелем, называя последнего «бесстыдным шарлатаном». В Шопенгауэре он видит последнего
------------------------------- 1. Салтыков-Щедрин М. Е. Соч., т. 6, с. 326 -------------------------------
философа-идеалиста, который будто бы «расчистил поле для деятельности естественных наук». И Зайцев заявляет, что «успех направления, представителями которого служат Вирхов, Молешотт, Фохт, показывает, что гегелевщине пришел конец» (1).
Антоновичу нетрудно было разъяснить неправильность того понимания Шопенгауэра, которое давал Зайцев, и подчеркнуть историческое значение немецкой идеалистической философии. Но последовательную критику вульгарного материализма и позитивизма он развернуть не сумел. Более сильного противника Антонович нашел в лице Писарева и не смог успешно полемизировать с ним по вопросам литературным и эстетическим. Антонович был прав, когда выступал против переоценки характера Катерины, предпринятой Писаревым, и напоминал, ему, что «люди простые, с неразвитым умом, не знающие ни Бокля, ни электричества, также сильно и болезненно чувствуют гнет семейного и всякого самодурства и также способны протестовать против него...», что «они может быть даже сильнее... чувствуют и протестуют...» (2). Но Антонович напрасно упорствовал в своей оценке «Отцов и детей» Тургенева и характера Базарова перед насмешливыми выпадами Писарева, вновь поднявшего Базарова на щит в статье «Реалисты». Вслед за тем между Антоновичем и Писаревым развернулись споры по вопросам эстетики. В связи с выходом второго издания трактата Чернышевского Антонович также выступил со статьей, в которой он, подобно Писареву, пытался разъяснить и развить идеи своего учителя. При этом он не сомневался в возможности построить «общеобязательную» эстетическую теорию и защищал ее от «разрушения» Писаревым. Но по существу он, подобно своему противнику, ревизовал основные положения «Эстетических отношений». В разъяснении сущности восприятия красоты в природе и искусстве Антонович явно склонялся к субъективизму. Он говорит не об объективных свойствах прекрасного, а об эстетическом «наслаждении» как о «нормальной потребности человеческой природы, удовлетворяемой прекрасными предметами». Он считал, что искусство также удовлетворяет этой потребности и что в этом смысле оно могло бы быть «полезным», «если бы оно даже больше ничего не давало человеку, кроме эстетического наслаждения, если бы оно было просто искусством для искусства, без стремления к другим, высшим целям». Напоминая о трех задачах искусства, намеченных Чернышевским, Антонович, ревизуя своего учителя, опре-
------------------------------------ 1. Зайцев В. А. Последний философ-идеалист. — Избр. соч. М., 1934, с. 268, 274, 278, 273. 2. Антонович М. А. Промахи. — Избр. статьи. Л., 1938, с. 445—446.
------------------------------------ деляет первую из них как «воспроизведение действительности с целью эстетического наслаждения ею» (1). Все это было, конечно, благодарным материалом для критических выпадов со стороны Писарева. В статье «Посмотрим», завершающей полемику, он снова развивает свои взгляды на восприятие прекрасного. Он сводит это восприятие к «приятным ощущениям», из которых будто бы и складывается красота художественных произведений и которые подлежат ведению «физиологии и гигиены». Писарев ловит Антоновича на его непоследовательности и показывает, что если все дело в «эстетическом наслаждении», то не может быть и речи о каком-либо «общем вкусе», обязательном для всех (2).
Таким образом, в идейном столкновении двух крупнейших передовых журналов перевес, в общем, был на стороне «Русского слова». Его критика и публицистика были более блестящими и талантливыми. Его позиция политически была более умеренной и более соответствовала той атмосфере «пониженного топа», в которой жила в эти годы русская общественность. И хотя статьи Писарева и Зайцева встречались журналистикой антидемократического лагеря с искренним возмущением и даже негодованием, они производили сильное впечатление на демократическую молодежь. Для многих лучших ее представителей Писарев был в это время «властителем дум». Почти одновременно с выступлениями против сотрудников «Русского слова» Щедрин и Антонович вели на страницах «Современника» еще более ожесточенную борьбу с новым журналом «почвенников» «Эпохой» и прежде всего с Ф. М. Достоевским. Это было столкновение представителен противоположных политических лагерей, остро враждебных друг другу. Поэтому здесь пущены были в ход не только логические доводы, но и памфлеты, пародии, карикатуры. Так, Щедрин анонимно выступил с «драматической былью» «Стрижи», в которой он изобразил основных сотрудников «Эпохи» под видом семи стрижей, обсуждающих программу своего журнала. Зигзагообразный полет стрижей и их чириканье («чик чибирики!») должны были символизировать неопределенность и расплывчатость того идеала «почвы», который вслед за «Временем» провозглашала «Эпоха» (3). Ф. Достоевский ответил на пародию Щедрина своим пародийным очерком «Щедродаров», вставленным в статью «Господин Щедрин или раскол в нигилистах». Очерк изображает сцену приема Щедродарова в состав редакции передового журнала («Современник») и карикатурно излагает те эстетические «принципы», ко- ---------------------------------
1. Антонович М. А. Современная эстетическая теория. — Избр. статьи, с. 125, 131. 2. См.: Писарев Д. И. Соч., т. 3, с. 265, 468. 3. См.: «Литературные мелочи». — «Современник», 1864, май. --------------------------------- торые он для этого должен усвоить. Ему внушают, например, что «яблоко натуральное лучше яблока нарисованного», так как первое можно съесть, а второе нельзя, и что, «следственно — искусство вздор». Активная критико-публицистическая деятельность «Современника» и «Русского слова» чрезвычайно осложнилась с сентября 1865 г. Несмотря на все усилия И. А. Гончарова, «наблюдавшего» за журналом Некрасова в качестве члена Совета по делам книгопечатания, поддержать «Современник», над ним нависла опасность цензурной расправы. В начале ноября 1865 г. журнал получил первое предостережение за статьи по социальным вопросам. Через месяц, за статью Антоновича «Суемудрие «Дня», содержащую «неприличные суждения о значении православия», и за поэму Некрасова «Железная дорога», где изображены «тяжкие для рабочих последствия» сооружения дороги, журналу было дано второе предостережение. В результате к январю 1866 г, резко сократилось число подписчиков журнала (до 2100), которое в 1865 г. колебалось между шестью и четырьмя с половиной тысячами. Некрасов имел теперь все основания говорить о «медленной агонии журнала» и ставить вопрос о его ликвидации. Но смертельный удар «Современнику» нанесли события, происшедшие весной 1866 г., когда террорист Д. В. Каракозов стрелял в Александра II, в связи с чем начался новый, еще более дикий разгул реакции.
Передовые журналы были обречены. Некрасов предпринял поистине отчаянные усилия, чтобы спасти «Современник». Он даже пожертвовал для него своей общественной и литературной репутацией. 9 апреля, на обеде в Английском клубе в честь мастерового Комиссарова, случайно присутствовавшего при покушении Каракозова и будто бы спасшего царя, Некрасов прочел посвященное ему хвалебное стихотворение, которое он написал и затем напечатал в «Современнике» из тактических соображений. Через неделю на обеде в честь палача польского народа М. Муравьева Некрасов и ему прочел в тех же целях хвалебное восьмистишие. Ликует враг, молчит в недоуменьи Вчерашний друг, качая головой...
— с горечью писал об этом Некрасов вечером того же дня. И он не ошибся. Распространился слух об его отступничестве и о перемене курса его журнала. От него отвернулись многие из его искренних друзей и почитателей. И даже ближайшие его сотрудники — Елисеев и Антонович, Жуковский и Пыпин — заявили о своем уходе из «Современника». Закрытие журнала было уже предрешено. Постановлением особой комиссии, а затем «высочайшим повелением» «Современник» был закрыт 2 мая 1866 г.
Одновременно с «Современником» было закрыто и «Русское слово». Разгул реакции в связи с покушением предрешил и его судьбу. Особая комиссия нашла, что «из всех существующих журналов и повременных изданий «Современник» и «Русское слово» принадлежат бесспорно к числу таких, которые постоянно, с давнего времени, развивая на своих страницах учение социализма и нигилизма, более прочих способствовали развращению молодого поколения». С закрытием передовых петербургских журналов довольно близко совпало во времени также и закрытие «Колокола». Но причины здесь были иные. Внешней причиной стали резко усилившиеся трудности доставки «Колокола» в Россию и связи его редакции с русскими читателями. Основной же и более глубокой причиной было падение популярности издания Герцена и Огарева не только в либеральных кругах, но и в кругах революционно-демократических, разочарованных недостаточной последовательностью «лондонских изгнанников» в решении основных политических вопросов. Спрос на газету катастрофически падал. В январе 1867 г. Герцен поставил вопрос о закрытии типографии, а с 1 июня прекратил издание «Колокола» на русском языке. Бесцензурная газета Герцена перестала выходить. Но подцензурные петербургские журналы скоро возобновились под другими названиями. С 1867 г. Благосветлов получил разрешение издавать журнал «Дело». С гораздо большими затруднениями возобновил свою журнальную деятельность Некрасов. Только к январю 1868 г. ему удалось перекупить у Краевского «Отечественные записки». Из старых сотрудников он привлек в редакцию только Щедрина, вновь возвратившегося в столицу, и Елисеева. «Отечественные записки» под редакцией Некрасова в глазах русской общественности стали прямым продолжением «Современника».
