Л.И.Брежнев. "Малая земля". Издательство политической литературы, Москва, 1979 г. OCR Biografia.Ru
продолжение книги...
Одним из моих заместителей, начальником отделения пропаганды и агитации был С. С. Пахомов. Спокойный в любой обстановке, на первый взгляд даже медлительный, он превращался в сгусток энергии, проявляя решительность, когда это было нужно для дела. Он умел найти то единственное слово, которое именно в данный момент больше всего нужно бойцу. Поэтому чаще, чем других, я привлекал его к подготовке обращений Военного совета и других важнейших документов. Лектором, пропагандистом был обаятельнейший майор А. А. Арзуманян, обладавший не только обширным кругозором, но и хорошим чувством юмора, которое лишним никогда не бывает. Уже тогда было видно, что человек это незаурядный. И меня не удивило, а обрадовало, когда после войны узнал, что Арзуманян стал академиком, а затем и членом президиума Академии наук СССР. Хорошим пропагандистом, как и Арзуманян, был И. П. Щербак, еще до войны ставший кандидатом исторических наук. Глубокими знаниями обладал и Г. Н. Юркин. Кстати, на его примере можно судить о храбрости работников политотдела. Еще в ходе Новороссийской наступательной операции непосредственно на поле боя командующий Черноморским флотом наградил его орденом Боевого Красного Знамени. И уж если я так забежал вперед, добавлю, что за участие в ней столь же высоко была оценена роль всех работников политотдела 18-й армии.
Была у нас и своя армейская газета «Знамя Родины», которая оперативно откликалась на все события Малой земли. Ее ждали в окопах и траншеях, передавали из рук в руки. Мне не раз приходилось участвовать в редакционных летучках, беседовать с редактором В. И. Верховским и другими сотрудниками. Я привык уважать журналистов, потому что знал: во время боев они постоянно находились в войсках, ходили в десанты, участвовали в диверсионных группах, в захвате языков. Аппарат газеты и ее авторский актив были сильными. Кроме штатных сотрудников, таких, как будущий Герой Советского Союза корреспондент «Правды» С. Борзенко, у нас выступали писатель Б. Горбатов, поэт П. Коган. Приезжали к нам в армию и другие известные писатели. Наконец, хочу сказать и о том, как важно было для солдат меткое слово, сказанное своим, доморощенным поэтом, или рисунок в скромном боевом листке. Потому что это слово, этот рисунок были обращены непосредственно к ним. Помню, рано на рассвете я возвращался с переднего края и увидел двух девушек. Они поднимались со стороны моря. Одна невысокая, ладно схваченная ремнем, рыжая-рыжая. Козырнули, и я проехал. Своему помощнику по комсомолу я дал обещание в пять часов принять людей в связи с утверждением их комсоргами на место убитых. И вот приходит как раз эта рыжая девушка со свертком бумаг.
— Вы откуда? — спрашиваю у нее. — Из батальона моряков. — Как они к вам относятся? — Хорошо. — Не обижают?
— Нет, что вы! Оказалось, она рисует. Тут же развернула свои боевые листки. Как сейчас помню рисунок и надпись под ним: «Что, Вася, тушуешься?» На Малую землю эта девушка, Мария Педенко, попросилась сама, была в десанте с первых дней высадки. Под огнем выносила раненых, а в минуты затишья пробегала от окопа к окопу с газетами, конвертами, бумагой, проводила беседы, читала стихи. Ее знали и любили все малоземельцы, считали одним из лучших агитаторов. Рукописная газета «Полундра» была придумана ею, она даже ухитрялась «издавать» ее в нескольких экземплярах, и бойцы зачитывали эти листки до дыр. Дружный хохот стоял всегда там, где их рассматривали и читали. Позже, когда мы брали Новороссийск, Марию ранило, но, подлечившись, она снова ушла в боевые части. Ее героизм был отмечен тремя боевыми орденами. Затем она попросилась в Киев, когда там шли самые напряженные бои. Однажды мне попала на глаза в газете (в «Правде» или «Известиях» — не помню) ее статья «Любовь». Можно было подумать, что это какая-то сентиментальная вещь. Оказалось, нет. Речь шла о Родине, о любви к Родине. Во имя Родины Мария Педенко не щадила ни своей юности, ни самой жизни. В дневнике, впоследствии опубликованном, она писала о Малой земле: «Вылезешь из подземелья поглядеть на белый свет, и сердце радуется. Так хочется жить. А вокруг поля вспаханы жестокой машиной войны. Всюду развалины домов и пятна порыжевшей крови на изуродованной, искромсанной земле. Не успеешь налюбоваться солнцем, как уже слышишь: «Воздух!» И ты снова проваливаешься в свою пещеру, где обдает сыростью лицо, где в копоти гильзовых ламп еле узнаешь своих друзей». Как и многие из героев, Мария не дожила до наших дней. Вспоминая этого прекрасного человека, я думаю о многих других дочерях нашей Родины, разделявших с мужчинами все тяготы войны. Для меня их образ стал олицетворением величия советской женщины.
6
Наступление... После апрельских боев этим словом жила вся армия от солдата до командующего. Много мы все хлебнули горя, когда оставляли врагу родные села и города, сильно ожесточились против захватчиков в долгие месяцы осады, и до предела накалилась священная жажда мести.
«Когда же?» — спрашивали бойцы, командиры, политработники, не добавляя слово «наступление», потому что и без того было ясно, о чем идет речь. На это можно было ответить только одним словом: «Скоро». День и план наступления держались в строжайшей тайне. Но то, что оно готовится, скрыть было невозможно, да и не надо было скрывать. Обстановка для мощного удара складывалась самым благоприятным образом. На всех фронтах инициатива перешла в руки Красной Армии. Фашистское командование навсегда утратило преимущества, которые были созданы внезапностью нападения и превосходством в военной технике. В 1943 году героический тыл поставил фронту 24 тысячи танков и самоходных орудий, 35 тысяч самолетов, 130 тысяч пушек. Мы имели уже более совершенное оружие, чем враг, и в большем количестве. В итоге, выиграв летом сорок третьего ряд крупных сражений, наша армия продвинулась на запад в центральной части фронта на 300 километров, а у нас па юге — на 600 километров. При каких обстоятельствах родилась идея штурма Новороссийска? После Сталинградской битвы Гитлер почувствовал, что может попасть в еще большее серьезное окружение, и с особой силой вцепился в южный плацдарм. Он понимал: потеря Тамани неизбежно приведет к потере Крыма, поставит под угрозу его войска на Украине. Чтобы удержать Тамань, фашисты создали мощный оборонительный рубеж. Он шел от Черного до Азовского моря, состоял из двух полос, покрытых минными полями, противотанковыми заграждениями, завалами, дзотами и дотами, огневыми точками с броневыми колпаками. Рядом с нами воевала армия А. А. Гречко, он первым ощутил ярость фашистского сопротивления. Возьмет одну сопку — остановка, возьмет еще одну — опять остановка. Помню, Леселидзе, Колонин, я и полковник Зарелуа лежали на бурке. Был момент отдыха, мы обсуждали сложившуюся обстановку, и Леселидзе сказал: — Знаете что? Ключ ко взятию Тамани и Крыма не на этих сопках, а во взятии Новороссийска. Давайте мы попросим Ставку дать нам 17—20 тысяч человек пополнения. Подготовимся и начнем штурм. Так мы и сделали. Леселидзе позвонил в Москву, нашу инициативу одобрила Ставка, и дали нам дивизию Гладкова. Вот с этого и началось.
Новороссийск был у немцев главным узлом сопротивления. Кроме мощных укреплений вдоль линии фронта, они создали множество опорных пунктов в самом городе. Крупные жилые дома, заводы, элеватор, вокзал были насыщены огневыми средствами, целые кварталы пересекались ходами сообщения, улицы перегораживались баррикадами. Особенно сильно был укреплен порт.
Немецко-фашистское командование полагало, что хорошо знает тактику советских войск. Крупные узлы сопротивления в лоб мы не брали, а обходили. Следовательно, укрепляя Новороссийск, штурма в этом месте они все-таки не ждали. И просчитались. Особенность нашей тактики заключена была в ее гибкости. Одной из причин, побудивших нас осуществлять прорыв оборонительных рубежей врага именно в Новороссийске, был фактор внезапности. 18-я армия накопила к тому времени большой опыт десантных операций, и мы считали, что удар по городу можно нанести не с двух сторон, как предполагалось ранее, а с трех — с правого и левого берегов Цемесской бухты, то есть с Малой земли и со стороны цементных заводов, а также с моря крупным десантом, который явится полной неожиданностью для противника. Такой план и был принят. Готовился еще один сюрприз. Крупный десант, естественно, должен производиться крупными кораблями, их-то очень внимательно и выслеживал враг. А десантировать войска мы решили на малых судах. Кроме того, готовились нанести торпедный удар по береговым укреплениям. Никогда раньше торпедами по берегу не били: она предназначены для морского боя и поражения судов. Для того чтобы торпеды сработали, как было задумано, катерникам пришлось достаточно потрудиться. Разгаданный противником план, как известно, заранее наполовину обречен. Поэтому первой задачей стало строжайшее сохранение тайны. Мы запретили какую бы то ни было переписку, связанную с готовившейся операцией. К ее разработке привлекался до предела ограниченный круг людей. Началась тщательная разведка. Чтобы не раскрыть наших замыслов, она шла на широком фронте велась работа и по дезинформации противника, ряд умело выполненных мероприятий внушил ему, что опять готовится десант в районе Южной Озерейки. Партийно-политическому обеспечению операции мы придавали не меньшее значение, чем ее боевой подготовке. Решили к началу штурма во что бы то ни стало иметь во всех частях полнокровные партийные организации. Исходя из этого, направляли коммунистов на самые ответственные участки наступления. Особый подбор людей шел для десантных частей. В них насчитывалось 60—70 процентов коммунистов и комсомольцев. Думал я и о наиболее разумной расстановке работников политотдела: каждый из них на весь период операции закреплялся за определенной воинской частью. Позже, встречая их в дивизиях и полках, я видел, что воевали они с огромным подъемом, заражая своим боевым духом других. Привлекли мы многих политработников и из резерва с тем, чтобы во время боев быстро заменять выбывших из строя. Парторги имели по два заместителя, комсорги — по три. Таким образом, мы добились, чтобы в составе всех подразделений постоянно были партийные и комсомольские вожаки. Как выяснилось после освобождения Новороссийска, добрую службу сослужила разработанная нами «Памятка десантнику». В нескольких абзацах введения говорилось об успехах Красной Армии на всех фронтах, о зверствах гитлеровцев, о том, что пришел и наш час нанести сокрушительный удар по врагу, отомстить за все его злодеяния. Затем шли практические советы. Коротко напоминалось, как боец должен вести себя в момент посадки на судно, на самом судне, во время высадки и в бою. Мы стремились заранее научить людей, что делать в непредвиденных обстоятельствах. Памятку вручили каждому десантнику. Идею памятки я заимствовал у бойцов Южного фронта времен гражданской войны, которой в то время очень интересовался и подчеркнул особо важные места В. И. Ленин. Впрочем, рядом ее положений, на которые обратил особое внимание Владимир Ильич, мы пользовались во всей партийно-политической работе. Вот для примера строчки из памятки: «Товарищ коммунист!.. Ты должен в бой вступать первым, а выходить из боя последним. Ты призван на фронт воспитывать красноармейскую массу. Но во всякую минуту ты должен уметь взять в руки винтовку и личным примером показать, что коммунист умеет не только благородно жить, но и достойно умереть!»
Дни и ночи подготовки штурма вспоминаются мне как время самой напряженной работы, тяжелейшей нагрузки. Но как же это отличалось от дней и ночей осады на Малой земле! Работа не тяготила, нагрузка радовала, каждая новая встреча с людьми придавала сил. В авангарде десанта вызвался идти отдельный батальон морской пехоты под командованием героев первой высадки на Малую землю В. А. Ботылева и его заместителя по политчасти Н. В. Старшинова. Этому батальону и был вручен флаг, чтобы водрузили его на первом отвоеванном у врага высоком здании Новороссийска. Как великую честь принял флаг старшина второй статьи молодой коммунист Владимир Сморжевский. Смелый разведчик, герой боев первого десанта, растроганный доверием, дал товарищам клятву: «Не посрамлю морской чести!» Наконец командующий армией К. Н. Леселидзе собрал командиров, которым предстояло вести войска на штурм, и объявил время «Ч» — час и минуту штурма в ночь с 9 на 10 сентября. Здесь окончательно уточнили задачу каждого. Затем, за полдня до начала операции, командующий Северо-Кавказским фронтом И. Е. Петров созвал расширенное совещание командного состава армии и флота, где каждый доложил о готовности. Во всех стрелковых частях, в десантных отрядах и на судах за час до наступления были проведены митинги. Очень многое надо было сказать людям, а говорить до этого мы не могли. Значит, выбрать надо было самые нужные слова. Я был на многих митингах. Убедился, что приказ о штурме солдаты восприняли с огромным удовлетворением, я бы даже сказал, с радостью. Пришло время, которого все мы ждали 225 дней и ночей. Наблюдательный пункт командующего был оборудован на Маркотхском хребте. Отсюда как на ладони видны Цемесская бухта, порт, значительная часть города. Ночь. До начала операции есть еще время, но здесь уже много людей. Командующий армией, начальник штаба генерал Н. О. Павловский с группой штабных офицеров, командующий артиллерией генерал Г. С. Кариофилли со своими помощниками, командующие другими родами войск. Напряженная тишина, прерываемая телефонными звонками. Разведчики доложили: со стороны противника никакого движения не наблюдается. Время от времени слышался одиночный выстрел из орудия, разрывался где-то шальной снаряд — и опять тишина. Разговаривали почему-то тихо, чуть ли не шепотом. Офицеры и генералы то и дело посматривали на часы. И вот время «Ч» — 2.44. Я знал, что в эту минуту ударят 800 орудийных стволов и 227 «катюш», поднимутся в воздух полторы сотни бомбардировщиков. Представлял, конечно, силу удара. Но то, что услышал, поразило меня. Показалось, будто рушится вся земля. Артиллерийская подготовка длилась пятнадцать минут. За это время было выпущено 35 тысяч снарядов по заранее засеченным целям. Пошли в атаку морские пехотинцы и стрелковые части с Малой земли — не зря мы столько времени держали этот драгоценный клочок береговой полосы. С другой стороны началось наступление из района цементных заводов. Пошел в бой, как мы и намечали, морской десант. Зарево пожаров, возникших в городе, озарило Цемесскую бухту. Я всматривался в темноту, в сторону Геленджика, но только близ порта увидел первую группу катеров-«прорывателей», пронесшихся с неуловимой скоростью и уничтоживших заграждения. Это произошло через шесть минут после начала артподготовки. Появился условный знак — «путь открыт». Через несколько минут на огромной скорости ворвались в бухту катера, ударившие по западному и восточному молам тяжелыми торпедами. Ошеломляющий удар, разворотивший береговые укрепления. Берег заволокло дымом, цементной пылью. Это прикрыло катера высадки от противника, и ровно через пятнадцать минут, то есть в момент окончания артподготовки, батальон Ботылева уже сражался на пристани. В течение получаса под жестоким огнем противника высадилось 800 человек, оснащенных станковыми пулеметами, минометами, противотанковыми ружьями. Все смешалось в Цемесской бухте. С разных сторон неслись катера, вздыбливая на разворотах воду, и, казалось, вот-вот столкнутся. Однако все было подчинено точному расчету. Вслед за торпедными катерами шли канонерские лодки, сторожевые катера, сейнеры — каждое судно по своему маршруту. Одна за другой были атакованы пристани Лесная, Элеваторная, Нефтеналивная, Импортная. Огонь от взрывов и пожаров хорошо освещал бухту в районе порта. Вода в ней буквально кипела. Почти одновременно с батальоном Ботылева, захватившим Лесную пристань, на Цементную пристань обрушился 1339-й стрелковый полк под командованием С. Н. Каданчика. И хотя всему полку не удалось высадиться, но те, кто зацепился за берег, в едином порыве бросались на вражеские укрепления. К утру они овладели сильным опорным пунктом — цементным заводом «Пролетарий». На следующую ночь к низу присоединились остальные подразделения полка. На наблюдательном пункте не утихали телефонные звонки. Со всеми соединениями держалась надежная связь. С величественным спокойствием и твердостью руководил сражением талантливый командарм. В ходе боя оперативно перегруппировывал части, вводил резервы, перебрасывал подкрепления туда, где создавалась угроза. Ошеломленный в первые минуты враг пришел в себя. Заговорило огнем каждое здание, каждый квартал. Определив границы захваченного нами плацдарма, гитлеровцы открыли по нему артиллерийский огонь. Однако и наша артиллерия сопровождала наступающие части. Наши летчики так спланировали свои действия, чтобы без перерыва бомбить территорию, занятую противником. В небе все время были штурмовики — в день они совершали по шесть-семь вылетов. На вторую ночь в район электростанции высадился 1337-й полк. С ним высадился и полковник В. А. Вруцкий командир 318-й стрелковой дивизии. Однако связь с ним нарушилась. По лицу командующего я видел, как он встревожен. Не рота, не батальон, а почти целая дивизия да еще выведенная на направление главного удара, не подавала вестей. Леселидзе приказал послать ответственного офицера в район электростанции, найти Вруцкого, разобраться в обстановке и незамедлительно доложить. Я подумал и предложил командующему поручить это дело моему заместителю Пахомову. Командующий хорошо знал его и быстро согласился, но приказал начальнику оперативного отдела послать с ним из отдела капитана Пушицкого. — Возьмите мой «виллис», — сказал он при этом.
Им предстояло пробраться в город через передний край миновав сильно обстреливаемую зону, найти Вруцкого опытным глазом все оценить, нанести на карту и как можно скорее возвратиться. К счастью, оба вернулись невредимыми, хотя машину командующего, оставленную им в районе завода «Октябрь», разбомбило. Преодолев множество препятствий, пробравшись по водосточной трубе, проложенной вдоль береговой кромки, они вышли на какую-то площадку, прямо против которой была электростанция, а справа длинное здание, откуда фашисты вели непрерывный огонь. До электростанции оставалось метров семьдесят, но путь туда шел только через открытую площадку или вдоль здания за кучами угля. Решение приняли быстро. Пушицкий ползет позади угольных холмов, а Пахомов бешеным рывком проносится через опасный участок. Как он потом всерьез уверял, лучший спринтер мира не догнал бы его. Несмотря на опасность, тем же путем они вернулись обратно и не с одной, а с двумя картами и донесениями, чтобы гарантировать доставку Военному совету армии данных об обстановке. Принесли они и печальную весть: полковник Вруцкий тяжело контужен, лишился глаза и ранен в руку. Тотчас были приняты меры по оказанию помощи частям дивизии, которые медленно, но настойчиво продвигались вперед. Временное исполнение обязанностей командира дивизии возложили на начальника штаба. На улицах шли бои. Одно за другим поступали сообщения: взят вокзал и там водружен морской флаг; взят «Серый особняк»; захвачен «Красный дом»; наши ворвались в школу; освобожден квартал 103... И каждое из них сопровождалось горькими вестями: убит начальник политотдела 318-й дивизии подполковник А. Тихоступ... убит инструктор политотдела армии майор П. Исаев... убит инспектор политотдела армии майор А. Цедрик... Незадолго до этого погиб М. Видов, позже под Анапой погиб начальник политотдела 83-й морской бригады И. Лукин. Вспоминаю, мы вместе с ним зашли в один из румынских блиндажей, построенных на песчаном берегу. Было очень жарко, и Леселидзе, я, Зарелуа, Лукин хотели хоть немного укрыться в тени. Но в блиндаже слышно было какое-то шуршание, непрерывный стрекот, совсем негромкий. Я сказал: — Это, видимо, часовой механизм. Наверное, подложили бомбу. Давайте выйдем отсюда. И мы выбрались на воздух, отошли от блиндажа, раскинули бурку и легли. Лукин тоже лег, совсем близко от нас. Свистели отдельные бомбы, берег весь был в песчаных барханчиках. Когда грохот взрывов кончился, мы встали. Я позвал товарища: — Лукин! Лукин! Молчит. Подошли — он мертвый. Ни одной царапины, ничего. Убило воздушной волной. Неправда, друг не умирает, Лишь рядом быть перестает. Он кров с тобой не разделяет, Из фляги из твоей не пьет... Хорошо сказал поэт. Разумом я все понимал: идет сражение и жертвы неизбежны. Но сердце не слушалось, щемило нестерпимой болью. Сам я писал письма вдовам, моя горсть земли лежит в могилах товарищей, огонь моего автомата звучал в залпе траурного салюта. Верные сыны партии, ее именем они звали бойцов на смертный бой. Призывали во имя Родины не щадить жизни. И в бою они первыми совершали то, к чему звали других, увлекая за собой бойцов. Они до конца выполнили ленинский наказ — личным примером доказали, что коммунист умеет не только благородно жить, но и достойно умереть.
7
Шесть дней и шесть ночей шли бой в Новороссийске. Не стану перечислять номера частей и соединений, не буду приводить цифры — штурм подробно отражен в военно-исторической литературе. Важно отметить другое: наступательный порыв, священная ярость воинов были так велики, что их уже ничто не могло удержать. Ежедневно и даже ежечасно мы были свидетелями ратных подвигов. Хотя бы об одном из них я должен рассказать. Трижды рота морских пехотинцев безуспешно атаковала фашистские укрепления. Командир роты Иванов решил создать добровольную штурмовую группу для прорыва. В нее вошли одиннадцать человек во главе с парторгом роты Валлиулиным и еще четырьмя коммунистами. Решительным ударом они пробили оборону врага, и за ними ринулись бойцы. Однако в конце улицы фланговый огонь остановил их движение. Тогда Валлиулин сказал старшине Дьяченко: «Когда замолкнет пулемет, поднимай людей в атаку». И уполз. Перед самым окном подвала, откуда бил пулемет, его сразило. Но, окровавленный, он бросился на это окно. Рубеж был взят. Салахутдина Валлиулина я хорошо знал по Малой земле, он был одним из лучших парторгов. Подписывая на него наградной лист, думал о природе таких подвигов. Бесспорно, человек знал, что идет на верную смерть. Но вряд ли говорил себе в этот момент: «Сейчас совершу подвиг». Нет, эта храбрость была не картинно-героическая, а немногословная, неброская, я бы даже сказал, скромная, какую особенно ценил, судя по роману «Война и мир», Л. Н. Толстой. И подвиг был в толстовском понимании этого слова: человек делает то, что должен он делать, несмотря ни на что. Конечно, чувство страха перед смертью свойственно людям, это естественно. Но решение в критическую минуту приходило как бы само собой, подготовленное всей предыдущей жизнью. Значит, есть какой-то рубеж, какой-то миг, когда у воина-патриота сознание своего долга перед Родиной заглушает и чувство страха, и боль, и мысли о смерти. Значит, не безотчетное это действие — подвиг, а убежденность в правоте и величии дела, за которое человек сознательно отдает свою жизнь. «Убеждение в справедливости войны, — писал В. И. Левин в годы гражданской войны,— сознание необходимости пожертвовать своей жизнью для блага своих братьев поднимает дух солдат и заставляет их переносить неслыханные тяжести... Это объясняется тем, что каждый рабочий и крестьянин, взятый под ружье, знает, за что он идет, и сознательно проливает свою кровь во имя торжества справедливости и социализма». Эти замечательные ленинские слова глубоко и точно раскрывают истоки нравственных сил народа, истоки бессмертного подвига нашего народа, который он совершили годы Великой Отечественной войны во имя торжества справедливости и социализма. 16 сентября Москва салютовала доблестным войскам Северо-Кавказского фронта и Черноморского флота. Великое противостояние закончилось. На голом участке с маленьким поселком Станичка наши воины выдержали семимесячную осаду и победили. Гитлеровцы занимали большой город, превращенный в неприступную крепость, и мы вышибли их за шесть дней. Родина высоко оценила беспримерную отвагу и доблесть освободителей города. Девятнадцати соединениям и частям было присвоено почетное наименование Новороссийских. Тысячи солдат и офицеров награждены орденами и медалями Советского Союза. Десятки воинов, совершивших выдающиеся подвиги, удостоены высокого звания Героя Советского Союза. Новороссийский десант, в котором принимали участие все рода войск, был одним из крупнейших десантов Великой Отечественной войны. Битва за Новороссийск вошла в историю минувшей войны как один из примеров несгибаемой воли советских людей к победе, ратной доблести и бесстрашия, беспредельной преданности ленинской партии, социалистической Отчизне. Приказ Верховного Главнокомандующего я слушал по радио в полуразрушенном помещении, где разместился горком партии. Митинг населения города мы не устраивали: населения не было. Потом пошли по улицам. И улиц не было. Развалины. Весь город — одни пепелища. В каком-то погребе нашли бабку с кошкой, а больше никого. Помню, там еще был элеватор, рядом клуб моряков. Накануне фашисты захватили наших, согнали в это место, облили керосином и сожгли. Страшное зрелище. Работали саперы, обезвреживали и увозили тысяч мин, фугасов, неразорвавшихся бомб и снарядов. Срывал надписи: «Каждый житель, обнаруженный в городе, будет расстрелян на месте». Фашисты боялись наших людей... Перед клубом моряков было картофельное поле, тут я вышел вперед. Колонин мне говорит: — Ты куда лезешь? — Ты член Военного совета, — ответил я, — а я начальник политотдела. Я должен на два шага идти впереди. После освобождения Новороссийска хотелось хоть немного отдышаться, но останавливаться мы не могли ни на час. Успешный штурм открыл возможность наступления по всему плацдарму. Немцы буквально бежали под натиском наших войск, мы взяли так называемые Чертовы ворота, и открылся путь на Анапу. Гитлеровское командование было вынуждено операцию «Кримгильда» (планомерную переброску войск с Таманского полуострова) заменить «Брунгильдой» (спешной эвакуацией). Но и эта мифическая дама им не помогла. На рассвете мы мчались по дороге, и нам сообщили что впереди наша авиация штурмует немецкие части. Ехали в машине Колонин, Зарелуа, я и адъютант Кравчук. Видимо, выработалось уже чутье, которое возникает у людей под огнем, и я крикнул: - Ребята, сейчас будут нас бомбить, ложись! Мы выскочили, легли у дороги и все-таки чуть не пострадали от своей же авиации. Но летчиков тут, пожалуй винить нельзя. Такой уж был наступательный порыв, так мы все рвались тогда вперед. 21 сентября 1943 года танковые и пехотные соединения нашей армии мощным ударом освободили город и порт Анапа — главный узел сопротивления врага на пути в Крым. Натиск был настолько стремительный, что оккупанты бросили все свое имущество, все награбленное добро и даже подготовленные к выходу в море 16 судов с нефтью. Наступательный порыв наших войск возрастал с каждым днем. Энтузиазм в сочетании с опытом, обретенным в боях, был мощной, неодолимой силой. Однако ни в коем случае нельзя сказать, что успех давался легко. Нам противостояли ожесточенные, сильные, хорошо вооруженные гитлеровские части. Стремясь выиграть время, они тщательно укрепили свои последние рубежи на подступах к Крыму, с яростью обреченных цеплялись за каждый населенный пункт, за каждую высоту. И только в результате непрерывного натиска армий Северо-Кавказского фронта, кораблей, морской пехоты и авиации Черноморского флота и Азовской флотилии к 9 октября 1943 года Таманский полуостров был освобожден окончательно.
На берегу Керченского пролива мы увидели картину, потрясшую нас изуверством гитлеровцев. С группой командиров я смотрел на едва различимые в бинокль удаляющиеся транспортные суда противника. Мы хорошо видели, как пронеслись наперерез им наши бомбардировщики и истребители. Но, достигнув цели, самолеты разворачивались и уходили. Мы ничего не могли понять. Потом пилоты доложили: палубы судов были заполнены детьми и женщинами. Летчики не могли бросать бомбы: загнанные на палубу силой оружия, люди служили прикрытием для фашистов, засевших в трюмах. Впереди был Крым. Войскам зачитали приказ командующего Северо-Кавказским фронтом № 51 от 9 октября 1943 года. «Славен и знаменит боевой путь войск 18-й армии, — говорилось в нем. — Героическими боями на Малой земле, Мысхако, в горах под Новороссийском, смелым и дерзким штурмом города и порта Новороссийск проложен путь славы 18-й, армии. Войска 18-й армии, овладев городами Анапа, Тамань, первыми выполнили боевую задачу по разгрому врага на Тамани». В ночь на 1 ноября 1943 года в Керченский пролив вышли десантные суда с бойцами 318-й, теперь Новороссийской стрелковой дивизии. В сильный шторм, преодолев минированную тридцатикилометровую полосу моря под непрерывным артиллерийским огнем, они успешно высадились па крымском берегу в районе рыбацкого поселка Эльтиген близ Керчи. Перед высадкой представитель Ставки маршал С. К. Тимошенко сказал, что успех десанта 318-й дивизии — залог освобождения Крыма. Как известно, его слова полностью оправдались. Вот, собственно, и все, что связано для меня с понятием «Малая земля». Одна страница Великой Отечественной войны. Всего одна страница, но незабываемая. По приказу Верховного Главнокомандующего мы грузились в эшелоны, направляясь в распоряжение 3-го Украинского фронта. После боев на Малой земле, после штурма Новороссийска это казалось нам едва ли не отдыхом. Но жизнь на войне переменчива, судьба сулила нам иное. 6 ноября 1943 года, освободив Киев, наши войска за десять дней продвинулись на запад на 150 километров, выбили противника из многих населенных пунктов, в том числе из Житомира и Фастова. Были перерезаны важные коммуникации, связывавшие группы армий «Центр» и «Юг». Опасность создавшегося положения для гитлеровских войск была очевидной. Немецко-фашистское командование, перебросив свежие силы из Франции, сосредоточило южнее Житомира и Фастова полтора десятка танковых, моторизованных и пехотных дивизий. Очевидным стал и гитлеровский план — нанести удар с юго-запада, ликвидировать наш плацдарм на правом берегу Днепра и вновь захватить Киев. Фашистам удалось осуществить прорыв и во второй раз овладеть Житомиром. Закрыть этот прорыв, остановить движение противника и было приказано нашей 18-й армии, танковой армии Катукова и другим соединениям. В пути мы повернули на 1-й Украинский фронт, которым командовал генерал Н. Ф. Ватутин. Враг к тому времени уже находился на 74-м километре Житомирского шоссе, по пути к столице Украины. Эшелон, в котором находились Военный совет, штаб армии, политотдел, отправился первым. Вслед за ним шли эшелоны с соединениями и частями армии. Двигались быстро, останавливаясь лишь для смены паровозов. Ночью миновали станцию Баглей — это всего шесть километров от Днепродзержинска. Остановились на другой станции, тоже совсем близко. Вот я и вернулся в родные места.
Вышел из вагона, было ветрено, холодно, вокруг не видно ни зги. Я вглядывался в темноту, показалось, что пахнуло дымком родной «Дзержинки» — завода, где работал отец, где и я начинал, был кочегаром, потом инженером силового цеха. И так потянуло туда, захотелось заглянуть хотя бы на день, на час, на несколько минут. Накануне получил письмо от матери, она уже возвратилась из эвакуации. По письму чувствовалось, что пришлось ей пережить многое. Но паровоз коротко гуднул, надо было прыгать в вагон, и домой я попал, увидел своих близких много позже, уже после войны...
8
Наш эшелон был разгружен на станции Гостомель. Штаб расположился в селе Колонщина. Бывать там мне приходилось редко, все время ездил на ближайшие станции, помогал быстрее организовать выгрузку войск, и прежде всего артиллерии, чтобы рассредоточить ее в лесополосах вдоль шоссе Житомир — Киев. Около часа ночи с 11 на 12 декабря мне позвонил заместитель начальника оперативного отдела штаба армии подполковник Н. А. Соловейкин: враг прорвался в районе деревни Ставище. Это всего в нескольких километрах от нас. Связался с Леселидзе и Колониным. Командующий уже поднял стрелковый полк, уже шли к этому месту танки, однако прибудут они в район прорыва не раньше чем через час. До их подхода мы решили бросить туда почти весь офицерский состав штаба. Эта крайняя мера вызывалась тем, что ни при каких обстоятельствах нельзя было дать врагу перерезать и оседлать Киевское шоссе. После звонка Соловейкина я сразу приказал поднять по тревоге офицеров политотдела. С командующим говорил минуты три всего и, когда опустил трубку, с удовлетворением увидел: человек тридцать с автоматами и гранатами были уже наготове. Распределили, кто куда едет. Я взял с собой адъютанта И. Кравчука и одного автоматчика. Запасливый шофер успел положить в машину десятка три гранат. По всей улице гудели заведенные машины. Направились на КП ближайшего полка. Получив самые необходимые сведения, помчались дальше. В полутора километрах от передовой из-за сильного минометного огня вынуждены были машину оставить. Быстро пошли на звуки стрельбы и вскоре наткнулись на траншею. Стонали раненые, что-то выкрикивал молоденький лейтенант. Припадая к брустверу, десятка два автоматчиков вели огонь. Короткими очередями бил станковый пулемет. Раздался испуганный голос из темноты: — Надо отходить! Замолчи, трус! — крикнул лейтенант. В тот момент я не знал, как сложилась здесь обстановка. Не знал, что эта вторая линия траншей после фашистской атаки превратилась в первую. Не знал, что враг решил не дать нам возможности закрепиться и уже атаковал снова. Понял я это, когда увидел, как под редким огнем пехотинцев перебежками надвигались фашисты, строча из автоматов и залегая, когда начинал бить наш пулемет. Успокоив лейтенанта, велел передать по цепи, что продержаться надо буквально минуты: на машинах послан сюда пехотный полк, на полной скорости идут танки. Побежал к бойцам обрадованный лейтенант, в другую сторону с той же вестью бросился Кравчук. Запомнилось, как он без конца повторял: — Это комиссар, начальник политотдела!
Уже давно не существовал в нашей армии институт комиссаров, давно не слышали в войсках и самого слова комиссар, но Кравчуку оно в тот момент показалось наиболее подходящим. За войну я не раз видел врага так близко, но этот ночной бой особенно врезался в память. При свете ракет гитлеровцы, прячась в складках местности, бросками перебегали от одного бугорка к другому. Они все ближе и ближе подходили к нам, сдерживал их главным образом наш пулемет. При новом броске он снова забил и вдруг умолк. Теперь стреляла только редкая цепь бойцов. Немцы уже не ложились — подбадривая себя криками и беспрерывным огнем, они в рост бежали к траншее. А наш пулемет молчал. Какой-то солдат оттаскивал в сторону убитого пулеметчика. Не теряя драгоценных секунд, я бросился к пулемету. Весь мир для меня сузился тогда до узкой полоски земли, по которой бежали фашисты. Не помню, как долго все длилось. Только одна мысль владела всем существом: остановить! Кажется, я не слышал грохота боя, не слышал шума команд, раздававшихся рядом. Заметил лишь в какой-то момент, что падают и те враги, в которых я не целился: это вели огонь подоспевшие нам на выручку бойцы. Помню, моей руки коснулась рука одного из них: - Уступите место пулеметчику, товарищ полковник. Я оглянулся: траншея вся была полна солдатами. Они занимали позиции — привычно, споро, деловито. И такими родными показались мне незнакомые эти люди, такими близкими! Конечно, мы остановили гитлеровцев, а вскоре, обрушившись на них мощной лавиной, советские войска освободили Житомир и продолжали наступление. О солдатском братстве, о боевой дружбе, царившей в нашей армии, о том, какими патриотами своих частей были бойцы, хочется сказать особо.
Любое сражение, каждый бой, где бы они ни происходили, это огонь, кровь, смерть. Тем не менее, когда думаешь о боях в различных районах от Днепропетровщины до Праги, невольно возникают в памяти картины, резко отличные одна от другой. Барвенково-Лоэовская операция — и перед глазами люди, утопающие в снегах, сносимые ледяным ветром. Бои па Малой земле — кипящая от взрывов вода Цемесской бухты, где из стороны в сторону бросает суденышки, заполненные войсками. А Сухумское шоссе до самого побережья — это пыль. Она висела в воздухе, окутывала дома, орудия, машины, толстым слоем лежала на растениях, пригибая вниз ветки. Она просачивалась через голенища сапог до самых ступней, сквозь одежду — до голого тела. Мы глотали ее вместе с водой и пищей и просто в натуральном виде. Вот по такой пыльной, раскаленной от солнца дороге, под вой снарядов ехал я в одну из дивизий, которая готовилась к бою. Машина попала в пробку, я вышел поискать объезд и увидел, как на обочине шумно спорили сержант и солдат. Выяснилась интересная история. Солдат возвращался из госпиталя, имея направление в резервную часть. По пути умышленно отстал от группы, сбежал. Посланный за ним сержант догнал его в другой части, где он служил до ранения. Командир роты разобрался в конфликте и сказал своему бывшему бойцу: ничего не поделаешь, иди с сержантом. Они и пошли. А по дороге солдат взбунтовался: не пойду, и все, вернусь в свою часть. — У него приказ в наш полк, — отвечая на мой вопрос, сказал сержант. — Он не выполнил приказа, нарушил присягу. Его бы судить надо, а он еще артачится. — Нет, не нарушил, товарищ командир, — просяще заговорил боец. — Я ж не в тыл убежал, я ж в свою часть.
— А где она? — Так в самом пекле, атаки фрицев ждет, а они, — он неприязненно кивнул на сержанта, — еще только чухаются.
Вдумайтесь. Человек на законном основании может не идти в бой. По крайней мере получил отсрочку, и еще неизвестно, когда придется идти. А он рвется в бой. Какие же выводы следуют из этого на первый взгляд частного факта? Солдат верит своим командирам и политическим руководителям, верит в своих товарищей, с которыми ему идти в разведку или в атаку. Иначе зачем бы ему стремиться в свою часть. Кроме того, он и сам вел себя в боях достойно. Трус искал бы другой части, шел бы туда, где нет свидетелей его малодушия. Нерадивый солдат, не любимый товарищами, тоже не станет рваться к ним.
Так, может быть, это особая рота, куда тянет людей? Нет. От края до края всего советско-германского фронта, во всех медсанбатах Вооруженных Сил СССР мы слышали: хочу в свою часть! Свою роту, полк, дивизию люди считали особыми, самыми лучшими, в полном смысле слова родными. Выходит, из «особых» частей состояла вся наша армия. Вспоминается другой факт, еще более разительный. Тоже шло наступление, войска грузились в эшелоны, а я решил заглянуть в госпиталь. В первой палате было человек тридцать, в основном ходячие. Я простился с ними, сказал, что мы идем дальше бить фашистов, пусть выздоравливают побыстрее и догоняют. Все заговорили разом: догонят обязательно. В следующей палате лежали тяжелораненые. Врач предупредил, что первый справа, лейтенант, обречен. Газовую гангрену уже не остановить. Я подошел к нему. Красивые вьющиеся черные волосы, черные брови, голубые глаза на смертельно горящем лице. Спросил, нет ли у него просьб или пожеланий. — Есть, товарищ полковник, есть. Похлопочите, чтоб меня, если не помру, направили в свою часть.
Ответил ему не сразу. Сдержав волнение, сказал, что обязательно похлопочу, пусть не беспокоится. Спросил, в какой части он воевал, как был ранен. Уже попрощавшись, пошел было, но услышал: — Выходит, не похлопочете, товарищ полковник?
— Как же, обязательно... — Так вы же не записали моей фамилии. И снова не мог ответить ему сразу. Выручила сестра.
— А вот я записываю, — показала она листок бумаги. — И фамилию, и звание, и номер части. Видите? Я протянул руку за листком, на котором прочитал: «Пора уходить». Быстро пряча его в планшет, взглянул на лейтенанта. Он улыбался. Комок подступил к горлу. За время войны не раз я слышал эти слова: «Хочу в свою часть». Но никогда не забыть мне лейтенанта с его таким невоенным словом «похлопочите» и строптивого солдата на Сухумском шоссе. Какие же это богатыри духа! Какая неброская, но неистребимая любовь к Родине, какая жажда защитить ее, нисколько не думая о собственной жизни. Потрясла даже не сама просьба солдата, а то, как он ее выражает. Не кичась своим геройством, а словно бы оправдываясь, прося о чем-то сугубо личном, частном, ему одному надобном. Что мог я ответить солдату на обочине пыльной дороги? По всем уставам, по законам воинской дисциплины он был виновен. Не может на войне каждый сам себе выбирать место службы. Не может уволиться «по собственному желанию» и перейти на другое место. Следуя законам, я обязан был послать его для прохождения службы туда, куда он имел направление. Но я медлил. — Что же с вами делать? — спросил солдата, действительно не зная, как поступить.
— Так отправьте в мою часть, товарищ командир. Мне же в партию вступать! Тот раз не успел оформиться, в госпиталь попал, теперь и заявление подал, так опять проклятый фриц зацепил. А у них, — снова кивнул на сержанта, — меня и не знает никто.
Эти слова решили мои последние сомнения. Попросил адъютанта записать его фамилию и номера обеих воинских частей. Солдату пообещал: не позже чем завтра будет приказ о его откомандировании. А сейчас надо идти с сержантом — нарушить приказ никто не имеет права. По приказу и вернется к своим. Солдат не мог скрыть, да и не скрывал своей радости. Подтянулся, выпрямился, лихо козырнул: — Разрешите идти? Снова и снова убеждаешься, как прав был В. И. Ленин, указывая на огромное значение связи с массами, общения с рабочими, крестьянами, солдатами. Сколько серьезных, масштабных выводов было сделано в результате встреч и бесед с бойцами на привале, на отдыхе, на боевых позициях. Так было и после той встречи в госпитале и случайной беседы с солдатом на Сухумском шоссе. Я, конечно, сдержал данное обещание. Но, кроме того, было принято решение: после выписки из госпиталей по мере возможности посылать людей в свои части. 11 февраля 1944 года был для меня горьким днем. Я отправлял в Москву тяжело больного командарма. Медики сказали: надежд немного. Спустя десять дней Константин Николаевич Леселидзе умер. На фронте людей узнаешь очень быстро, там сразу видно, кто чего стоит. Леселидзе был одним из талантливых полководцев, олицетворявших лучшие черты советского человека. Суровый и беспощадный к врагам, добрый и мягкий с друзьями, человек чести, человек слова, человек острого ума, жизнелюбивый и храбрый — таким остался в памяти мой боевой друг и соратник Константин Леселидзе. О дальнейшем можно много рассказывать, можно написать целую книгу, потому что тысячи километров дорог и долгие месяцы войны были еще впереди. Но сегодня мне одно хотелось бы подчеркнуть еще раз: память о Малой земле, закалка и опыт Малой земли сопутствовали мне и моим боевым друзьям до последнего выстрела. К порыву, отчаянной храбрости, патриотизму бойцов прибавились хладнокровие, зрелость, расчет, уменье воевать, и все это, вместе взятое, привело нас к победе. С жестокими боями, освобождая села и города, прошли мы по землям Киевской, Винницкой, Хмельницкой, Черновицкой, Львовской и других областей Украины и подступили к Карпатам. Тут, используя естественные преграды, фашисты построили мощную линию обороны «Арпад». Но не было уже преград, которых не могла бы преодолеть Советская Армия. Используя опыт боев в горах Кавказа, мы форсировали карпатские перевалы, взломали, казалось бы, неприступную линию вражеской обороны. Теперь политработники поистине не знали ни дня, ни ночи. Шли бои, и ни на минуту не прекращалась партийно-политическая работа в войсках. Вместе с тем надо было помочь местным товарищам, коммунистам, вышедшим из подполья, налаживать новую жизнь. Одно за другим проходили крупные политические мероприятия: партийная конференция, профсоюзный съезд, молодежная, женская конференции. Атмосфера свободы пробудила к политической активности все население Закарпатской Украины. Оно встречало нас как братьев-освободителей. Повсюду создавались Народные комитеты, готовился их первый съезд. Присутствуя затем на съезде, я видел, с каким огромным энтузиазмом было принято историческое решение о воссоединении Закарпатья с родным народом. Трудно забыть ликование, с каким встретили наши войска народы Румынии, Венгрии, Польши, Чехословакии. В освобождении этих стран вместе с другими соединениями участвовала и славная 18-я десантная армия. Вот где политическую работу невозможно было переоценить. Десятилетиями клеветали на нашу партию империалисты. Десятилетиями вдалбливались в головы народов чудовищные небылицы о нашей жизни, о наших людях. И вот советский человек пришел в Европу освободителем. Важно было ничем не уронить этой высокой гуманной миссии, и наши воины ее не уронили. Повсюду в них видели бескорыстных, полных благородства, гуманных и справедливых, опаленных войной людей.
В тяжелейшем 1941 году мы верили, что победа придет. Теперь мы знали: до нее остались считанные дни. Всем ходом событий мы были к ней подготовлены. И все-таки, когда она наконец наступила, радость оказалась ошеломляющей. Никто еще, по-моему, не выразил словом всей глубины этой радости. И я тоже бессилен рассказать обо всем, что переполнило наши сердца 9 мая 1945 года. Скажу только: этот день стал счастливейшим днем в моей жизни. Для нашей 18-й десантной армии последний день войны наступил, правда, несколько позже — 12 мая. Уже был подписан акт о безоговорочной капитуляции фашистской Германии, а мы еще добивали на территории Чехословакии остатки сопротивлявшегося врага. Не забыть мне и великий акт торжества — парад на Красной площади в честь победы. С радостью и гордостью я прочитал приказ о том, что комиссаром сводного полка 4-го Украинского фронта назначается начальник политуправления фронта генерал Брежнев. Как дорогую реликвию храню и по сей день саблю, с которой шел на параде вместе с командованием во главе нашего сводного полка. Так сбылась и моя мечта дойти до победы — это была мечта миллионов советских солдат, которые не только стояли насмерть, защищая свою землю, но и с честью пронесли Знамя Победы по трудным дорогам войны и водрузили его в Берлине над рейхстагом. * * * Наша победа — это высокий рубеж в истории человечества. Она показала величие нашей социалистической Родины, показала всесилие коммунистических идей, дала изумительные образцы самоотверженности и героизма — это все доподлинно так. Но пусть будет мир, потому что он очень нужен советским людям, да и всем честным людям земли. До последнего дня мы хоронили верных товарищей, на всем пути видели следы фашистских зверств, встречали плачущих матерей, безутешных вдов, голодных сирот. И если бы спросили меня сегодня, какой главный вывод сделал я, пройдя войну от первого до последнего дня, я бы ответил: быть ее больше не должно. Быть войны не должно никогда. Счастлив политик, счастлив государственный деятель, когда может всегда говорить то, что он действительно думает, делать то, что он действительно считает необходимым, добиваться того, во что он действительно верит. Когда мы выдвигали Программу мира, выступали на многих международных встречах с инициативами, направленными на устранение угрозы войны, то я делал то, добивался того, говорил о том, во что как коммунист глубоко и до конца верю. Это, пожалуй, и есть главный вывод, который вынес я из опыта великой войны.
