Н.С.Шер "Иван Александрович Гончаров" Рассказы о русских писателях; Государственное Издательство Детской Литературы, Министерство Просвещения РСФСР, Москва, 1960 г. OCR Biografia.Ru
Небольшой, тихий городок Симбирск, окруженный фруктовыми садами, стоял высоко над Волгой. Издали он казался нарядным и праздничным, особенно весной, когда зеленели деревья и бело-розовым цветом зацветали яблони. Но совсем не нарядно и не празднично выглядел город вблизи. Немощеные улицы с лужами непросыхающей грязи, дощатые мостки вместо тротуаров, ряды деревянных, посеревших от времени домиков; канавки, поросшие полынью и крапивой. Редко-редко проедут дрожки или телега, застучат по мосткам сапоги прохожего; заспорят и закричат мальчишки, которые среди улицы играют в бабки. Изредка попадается забор подлиннее, дом побольше, с колоннами, совсем как в деревне, у помещика, а за домом — большой двор, многo разных построек: конюшня, хлев, птичник, баня. За одним из таких заборов, ближе к центру города, в большом каменном доме жила семья Гончаровых. Отец вел торговлю хлебом. Семья была зажиточная, окруженная родственниками, домочадцами, прислугой. Ванечка, или Ванюша, как ласково называли маленького Гончарова в семье, родился 6 июня 1812 года. Россия переживала трудное время: шла война с иноземными захватчиками. «Россиянам, народу единственному сильному и храброму, выпадает на долю бессмертная слава сражаться за свободу и честь всей Европы», — писали тогда в журналах и повсюду славили русский народ — простых солдат, воинов-поселян, партизан. А когда русские воины с победой вернулись домой, их снова ждали рабские цепи. Народ волновался, во многих местах России начались крестьянские восстания. А семья Гончаровых, казалось, не замечала того, что творится вокруг. Жизнь в доме шла тихая, неторопливая. Дети росли, не зная нужды, никогда не задумываясь о том, что где-то рядом живут такие же дети, как они, которых разлучают с родными, продают и покупают, как щенят и лошадей, засекают часто насмерть. Ванюше было семь лет, когда умер отец. Мать — «славная, чудесная женщина», как о ней говорили, — сама занималась воспитанием детей, была взыскательна, но справедлива. Как и в семье Пушкиных, была у Гончаровых умная, добрая и ласковая няня, которая знала множество сказок и очень хорошо их рассказывала. Воспитывать детей после смерти отца помогал матери замечательный человек — отставной моряк Николай Николаевич Трегубов. Как-то, еще при жизни отца, он снял у Гончаровых флигель во дворе, поселился в нем, да так и прожил у них всю жизнь. Он был одинок, очень привязался к детям, особенно к Ванюше, которого полюбил за любознательность и живость. Человек честный, прямой, с добрым, горячим сердцем, Трегубов был образован, много читал, выписывал из Москвы и Петербурга книги, журналы, газеты. Он любил вспоминать прошлое и часто рассказывал Ванюше о своих морских путешествиях. «Бывало, как начнешь рассказывать что-нибудь из моих скитаний по белу свету, — вспоминал позднее Трегубов, — так он, кажется, в глаза готов впрыгнуть, так внимательно все слушает... Лет шести, верно, я выучил его грамоте, а уж и не рад, как он начал читать! Вообразите... такой-то клопик заползет ко мне в библиотеку и торчит там до тех пор, пока насильно вытащат его есть и пить... Заглянешь в книжку к нему... точит какое-нибудь путешествие». Эти первые прочитанные книги заронили в мальчике любовь к чтению, которая осталась у него на всю жизнь. Вместе с рассказами Трегубова они будили в нем пока еще неясные мечты о далеких странах, о море, о кораблях. Чтение не мешало мальчику играть, лазить по деревьям, пускать голубей, забираться на чердак, чтобы узнать, видно ли в трубу небо, и возвращаться с вымазанным сажей лицом. Мать наказывала его за шалости, а Трегубов только смеялся — он хотел, чтобы Ванюша рос крепким и сильным, как настоящий моряк.
Мальчик подрастал, надо было думать о его образовании. По совету Трегубова, мать отдала Ванюшу в симбирский пансион. Он выучился в пансионе французскому и немецкому языкам и, так же как дома, у Трегубова, любил забираться в библиотеку и читать. Но читал он теперь не только исторические книги и путешествия, а сочинения Жуковского, Державина, Фонвизина, книги иностранных писателей и, как все дети, очень любил русские народные сказки о Бове, о Еруслане Лазаревиче.
В пансионе Гончаров пробыл два года. Мать решила взять его из пансиона и отправить в Московское коммерческое училище - она хотела, чтобы он, как и его отец, занимался торговлей, и совсем не думала о том, что у мальчика никакого призвания к торговле не было. Летом 1822 года десятилетнего Гончарова отвезли в Москву. О коммерческом училище Гончаров всю жизнь вспоминал с тяжелым чувством. Училище было скверное, директор и учителя мало заботились об образовании детей, а больше хлопотали о том, чтобы было тихо в классах, чтобы ученики не читали вредных книг. А ученики, подрастая, часто читали как раз то, что запрещалось начальством, — переписанные стихи Пушкина, Рылеева, отрывки из «Горя от ума» Грибоедова, отдельные главы «Евгения Онегина», которые тогда печатались. «Я узнал его с «Онегина»... Какой свет, какая волшебная даль открылась вдруг и какие правды — и поэзии, и вообще жизни, притом современной, понятной, — хлынули из этого источника, и с каким блеском, в каких звуках!..» — так много лет спустя писал Гончаров о своем первом знакомстве с произведениями Пушкина. Гончарову было в то время лет пятнадцать-шестнадцать, он и сам уже пробовал сочинять. «Писать — это призвание, оно обращается в страсть. И у меня была эта страсть — почти с детства, еще в школе! Писал к ученикам из одной комнаты в другую — ко всем». 0 чем он писал? До нас не дошли эти первые его сочинения, но писал он, должно быть, обо всем, что видел, что занимало его, что хотелось рассказать товарищам. На лето Гончаров уезжал домой, и по-прежнему рассказывал ему старый моряк о море и кораблях, о дальних плаваниях, занимался с ним математикой, географией, знакомил его с картой звездного неба. Разговоры их с каждым годом становились серьезнее, все больше нового узнавал мальчик, пополняя недостатки своего образования. Восемь лет пробыл Гончаров в коммерческом училище, но коммерсантом быть не хотел и училища так и не окончил. Ему было девятнадцать лет. Надо было решать, что делать дальше, где учиться. Хотелось учиться живописи — у Гончарова были хорошие способности к рисованию, — но он решил поступить на филологическое, или, как тогда называли, на словесное, отделение Московского университета. Осенью 1831 года он держал экзамен и был принят в университет. После восстания декабристов прошло всего несколько лет. Царское правительство, напуганное восстанием, продолжало всюду искать измену, предательство. Особенно ненавидело оно «питомник декабризма» — Московский университет, где часто с кафедры произносились смелые речи русских ученых-профессоров. Среди студентов университета в эти годы были Белинский и Лермонтов, Герцен и Огарев и другие молодые люди, съехавшиеся из разных мест России.
Жизнь в университете была бурной, неспокойной; студенты объединялись в кружки, спорили, читали запрещенную литературу, говорили о революции, осуждали крепостное право, взяточничество. Одного за другим исключали из университета неугодных начальству студентов. Так, предложено было уйти в конце второго года ученья Лермонтову, в том же году был исключен Белинский. А вскоре после окончания университета был арестован Герцен. «Мы были уверены, что из этой аудитории выйдет та фаланга, которая пойдет вслед за Пестелем и Рылеевым, и что мы будем в ней», — писал он.
Иначе, по-другому, чем Рылеев и Пестель, вошли многие тогдашние студенты университета в жизнь русского общества. Но каждый из них старался честно служить родине, отдать ей все свои силы, все «прекрасные порывы» своей души. Гончаров исправно посещал университет. Он был горд тем, что вступил на серьезный путь науки, как он говорил. Он много учился, читал, занимался иностранными языками. С годами росла его страсть к литературе, но пока еще он не ставил себе никаких целей, а писал просто потому, что не мог не писать. Мало кто знал о том, что он пишет, — он не был ни в одном кружке, не был знаком с Белинским, Герценом, Лермонтовым, почти не принимал участия в общественной жизни университета. И все-таки годы, проведенные в Московском университете, многому его научили. Они укрепили в нем любовь к родной литературе, а главное, помогли ему правильнее понять назначение и роль русской литературы и русского писателя в жизни России. В 1834 году Гончаров окончил университет и решил ехать домой. От Москвы до Симбирска надо было проехать больше семисот верст. Можно было ехать на почтовых — переменных лошадях, но это стоило дорого, а из присланных на дорогу денег Гончаров заказал платье у лучшего портного — ему хотелось приехать в провинцию столичным франтом. Много лет спустя, в своих воспоминаниях, Гончаров очень смешно описывал это свое путешествие, но тогда ему было не до смеха. Около недели он ехал в большой, неуклюжей бричке без рессор. Стояла страшная жара, начались сильные грозы. Последнюю сотню верст он ехал почти без сознания, весь обгорел и, приехав домой, только через несколько дней принял свой обычный вид. И дома и в городе все было по-старому: тихо, сонно, лениво. Первое время Гончарова радовала тихая домашняя жизнь, но очень скоро, глядя на это затишье, он понял, что жизнь в родном городе не дает «никакого простора и пищи уму, никакого живого интереса для свежих, молодых сил>. А сил было много, хотелось работать, писать, и, может быть, уже смутно мерещились темы и образы будущих произведений. Гончаров уехал в Петербург и поступил на службу переводчиком в министерство финансов; к этому времени он хорошо знал три иностранных языка: французский, немецкий и английский. Вскоре после приезда в Петербург он познакомился с семьей Майковых — его пригласили давать уроки русской литературы сыну, будущему поэту Аполлону Майкову. В семье Майковых все интересовались литературой, искусством. Мать была известной в то время детской писательницей, отец — художником. Гончаров подружился со всей семьей, иногда проводил у них вечера. В семье Майковых бывали молодые ученые; музыканты, живописцы, литераторы, читали стихи, слушали музыку. У Майковых издавались рукописные журналы «Подснежник» и «Лунные ночи», в которых сотрудничали и гости и хозяева. Гончаров много писал в эти годы. Он говорил, что такое постоянное писание было для него хорошей школой, «выработало ему перо». Но печатать долго ничего не решался — он был очень не уверен в себе и позднее рассказывал, как безжалостно топил печи кипами исписанной бумаги. Только случайно в рукописных майковских журналах сохранилось несколько его стихотворений, шутливая повесть, рассказ. Как обычно, Гончаров много времени проводил за чтением, изучал языки, переводил. В его скромной комнате на первом месте стояли сочинения Пушкина, любимого поэта, где «все было изучено... всякая строчка была прочувствована, продумана».
29 января 1837 года погиб Пушкин. Великое народное горе — гибель Пушкина — Гончаров пережил очень трудно. Он узнал об этом на службе. Всегда очень сдержанный, Гончаров не выдержал, вышел в коридор и, как вспоминал позднее, «горько-горько, не владея собой, отвернувшись к стенке и закрывая лицо руками, заплакал». Проходили годы. Каждый день Гончаров исправно ходил на службу, продолжал писать, бывал у Майковых, познакомился со многими писателями: Гоголем, Некрасовым, Григоровичем, но он трудно сходился с людьми, был замкнут, любил внешнее однообразие жизни, свой диван, книги. Многие считали его ленивым, у Майковых даже прозвище ему дали: «принц де Лень». Но за этой кажущейся ленью скрывалась постоянная, упорная и глубокая работа мысли. Он задумал в эти годы свой первый большой роман — «Обыкновенная история». В нем показал он историю жизни молодого дворянина — романтика, мечтателя и поэта, который постепенно превращается в практического дельца и расчетливого чиновника. Отрывки, отдельные главы романа он читал у Майковых и с большой тревогой еще не совсем законченный роман отдал на суд Белинскому. Белинский очень хвалил роман, говорил, что, «читая его, думаешь, что не читаешь, а слушаешь мастерской изустный рассказ», что язык у Гончарова «чистый, правильный, легкий, свободный». В 1847 году роман «Обыкновенная история» был напечатан в журнале «Современник». Гончарову тогда было тридцать пять лет. О романе много говорили, писали; книга всем нравилась. А Гончаров думал уже о новом романе, записывал на клочках бумаги то отдельные фразы, то какое-нибудь удачное сравнение, иногда даже целые сцены. Постепенно вырисовывался план романа, намечалась его главная мысль. Своими новыми планами и замыслами Гончаров делился в кружке Майковых, возможно, беседовал о романе с Белинским, который, как говорил Гончаров, помог ему многое увидеть в окружающей его жизни, на многое обратить внимание, а главное, понять, какое страшное зло — крепостное право, как много в России помещиков — людей, которые живут за счет своих крепостных. В 1849 году Гончаров напечатал в «Иллюстрированном альманахе», разосланном в виде премии подписчикам журнала «Современник», небольшой отрывок еще не законченного нового романа «Обломов». Он назвал этот отрывок «Сон Обломова». Обломов — молодой помещик — видит во сне свое детство, прошедшее в захолустной усадьбе Обломовке. Вот он, семилетний мальчик, проснулся в своей постельке. Ему легко, весело. Он бойкий, живой, любознательный мальчик. С жадным любопытством смотрит он на мир — ему все интересно, все хочется знать. Но ему никуда не позволяют ходить одному, ничего самому для себя не позволяют сделать. Его балуют, ласкают, закармливают булочками, сливками, потом с опаской, неохотой отдают учиться в пансион и смотрят на это ученье как на неизбежное зло. Илюша подрастает. У него уже есть свой крепостной слуга — мальчик Захарка. «Захар, как, бывало, нянька, натягивает ему чулки, надевает башмаки, а Илюша, уже четырнадцатилетний мальчик, только и знает, что подставляет ему лежа то ту, то другую ногу; а чуть что покажется ему не так, то он поддаст Захарке в нос. Если недовольный Захарка вздумает пожаловаться, то получит еще от старших колотушку. Потом Захарка чешет голову, натягивает куртку, осторожно продевая руки Ильи Ильича в рукава, чтоб не слишком беспокоить его, и напоминает Илье Ильичу, что надо сделать то, другое: вставши поутру, умыться и т. п. Захочет ли чего-нибудь Илья Ильич, ему стоит только мигнуть - уж трое-четверо слуг кидаются исполнять его желание; уронит ли он что-нибудь, достать ли ему нужно вещь, да не достанет; принести ли что, сбегать ли за чем: ему иногда как резвому мальчику так и хочется броситься и переделать все самому, а тут вдруг отец и мать, да и три тетки в пять голосов и закричат: — Зачем? Куда? А Васька, а Ванька, а Захарка на что? Эй! Васька! Ванька! Захарка! Чего вы смотрите, разини? Вот я вас!.. И не удастся никак Илье Ильичу сделать что-нибудь самому для себя. После он нашел, что оно и покойнее гораздо, и сам выучился покрикивать: — Эй! Васька! Ванька! Подай то, дай другое! Не хочу того, хочу этого! Сбегай, принеси!» Умный, живой мальчик постепенно превращался в ленивого подростка, потом в барина — лентяя и байбака, который «выгнал труд» из своей жизни и, «начав с неуменья одевать чулки, кончил неумением жить». В этом отрывке так правдиво, тонко показан был уголок захолустной помещичьей усадьбы с неподвижным, затхлым бытом праздных людей, так мастерски был нарисован портрет маленького Илюши Обломова, что об этом отрывке сразу все заговорили. В подзаголовке к нему Гончаров писал, что это эпизод неоконченного романа. Будет ли написан этот роман? Будет ли его героем тот самый барин, который спит на диване и видит сон о своем детстве и своей молодости? Как развернется сюжет? Когда будет готов роман? Все эти вопросы и еще множество других наперерыв задавались автору. А Гончаров вскоре после того, как был напечатан «Сон Обломова», уехал в Симбирск. Он не был дома четырнадцать лет. В городе уже знали о его приезде — всем хотелось видеть знаменитого земляка, все бросились читать «Обыкновенную историю», «Сон Обломова». Мать встретила его радостно, собралась родня, знакомые. Еще жив был Трегубов, который не переставал огорчаться, что воспитанник его ни разу не был в море и что он «в чернилах купается, вместо того чтобы купаться в море». Гончаров и на этот раз недолго пробыл дома. Он вернулся в Петербург и совершенно неожиданно узнал, что ему представляется возможность отправиться в кругосветное плавание на военном корабле. В нем пробудились заветные и, казалось, давно забытые мечты. Еще в детстве, «может быть, с той минуты, когда учитель сказал мне, — вспоминал позднее Гончаров, — что если ехать от какой-нибудь точки безостановочно, то воротишься к ней с другой стороны, мне захотелось поехать с правого берега Волги, на котором я родился, и воротиться с левого; хотелось самому туда, где учитель указывает пальцем быть экватору, полюсам, тропикам». Экспедиция уходила в кругосветное плавание с целью обследовать российские колонии в Северной Америке и заключить торговый договор с Японией. Корабль направлялся на запад, должен был обогнуть мыс Горн и пересечь Атлантический и Тихий океаны. Начальником экспедиции назначался адмирал Путятин, а командиром корабля — капитан-лейтенант Унковский. Гончаров ехал секретарем экспедиции. Адмирал сказал ему, что главной его обязанностью будет записывать все, что он увидит, услышит, встретит.
Фрегат «Паллада», на котором предстояло совершить свой путь экспедиции, был в свое время одним из самых хороших и красивых кораблей военно-морского флота. Первым его командиром был адмирал Нахимов. Теперь это был старый, много повидавший на своем веку корабль. Друзья и знакомые отговаривали Гончарова ехать — плавание предстояло трудное и опасное, путь далекий. Гончарову было сорок лет, он часто болел, боялся простуды, любил жизнь спокойную, уединенную. И все-таки, несмотря ни на что, он решил ехать. Наконец настал долгожданный день — 7 октября 1852 года. Фрегат «Паллада» снялся с якоря. Море было бурное, шел дождь и снег, в небе стояли серые, непроницаемые облака. Для Гончарова началась жизнь, в которой каждое движение, каждый шаг, каждое впечатление его были совершенно не похожи ни на какие прежние. Вот угощают его первым обедом; за обедом все холодное. «Извините, горячего у нас ничего нет, все огни потушены. Порох принимаем». «Порох? А много его здесь?» — осведомился я с большим участием. «Пудов пятьсот приняли: остается еще принять пудов триста». «А где он у вас лежит?» — еще с большим участием спросил я. «Да вот здесь... под вами». Я немного приостановился жевать при мысли, что подо мною уже лежит пятьсот пудов пороху и что в эту минуту вся «авральная работа» сосредоточена на том, чтобы подложить еще пудов триста. «Это хорошо, что огни потушены», — похвалил я за предусмотрительность». И, конечно, не с очень большим участием и не очень весело спрашивал Гончаров о порохе — он побаивался сидеть так близко от него, хотя как будто и сам посмеивался над собой за это. Еще до того, как он ступил на корабль, мучили его всякие сомнения, чудились разные страхи: то представлялась скала, у подножия которой лежит разбитый фрегат, то видел он себя погибающим от голода где-то на пустынном острове. А когда потом на корабле он читал «Историю кораблекрушений» — книгу, в которой только и говорилось о том, как тонули корабли, рушились мачты, палубы, пушки и под ними погибали люди, он не раз содрогался от ужаса при мысли, что и с ним это может случиться. «Но, — говорит Гончаров, — я убедился, что читать и слушать рассказы об опасных странствиях гораздо страшнее, нежели испытывать последние». Действительно, прошел какой-нибудь месяц, и страхов как не бывало. Гончаров понемногу привыкал к жизни на корабле; он полюбил свою маленькую каюту вверху на палубе, где устроился как дома, разложил на письменном столе бумагу, книги, поставил на свое место чернильницу. Правда, очень скоро, как только началась качка, все у него в каюте перевернулось вверх дном, а сам он не пытался даже ходить — ноги не повиновались ему, он сидел в каюте. «Крепкий ветер! Жестокий ветер! — говорил по временам капитан, входя в каюту и танцуя в ней. — А вы все сидите? Еще не приобрели морских ног?» — «Я и свои потерял», — сказал я,— вспоминает Гончаров.— «Да вы встаньте, ну, попробуйте»,— угoваривал он меня. «Пробовал, — сказал я, — да без пользы, даже со вредом для себя и для мебели... Вот, пожалуй...» Но меня потянуло по совершенно отвесной покатости пола, и я побежал в угол, как давно не бегал. Там я кулаком попал в зеркало, а другой рукой в стенку. Капитану было смешно».
Капитан-лейтенант Иван Семенович Унковский, капитан корабля, был одним из лучших командиров русского парусного флота. Всегда подтянутый, бодрый, справедливо строгий, он всем своим поведением подавал пример команде корабля. Однажды капитан ходил взад и вперед по палубе в одном сюртуке, а было очень холодно. «Зачем вы не наденете пальто?» — спросил Гончаров. «Для примера команде», — сказал он. И так бывало во всем. Почти ежедневно в капитанской каюте собирались несколько человек, с которыми ближе сошелся Гончаров. Иногда тринадцатилетний мальчик, юнкер флота Миша Лазарев, сын славного адмирала Лазарева, играл на фортепьяно, часто читали, беседовали. Постепенно Гончаров приобрел «морские ноги», выучился понимать и морской язык: знал, что мебель на корабле надо не расставить, а «принайтовить», что окна надо не закрыть ставнями, а «задраить», что моряку нельзя сказать, что он приехал на корабле, а надо сказать: «пришел на корабле». Ему уже не казалось, что случилось какое-нибудь несчастье, когда при свежем ветре вдруг раздавался пронзительный боцманский свисток и по всем палубам разносился крик: «Пошел все наверх!» Он знал, что это авральная работа — общая работа, когда одной вахты мало и нужны все руки. Первоначальный маршрут фрегата «Паллада» был вскоре после отплытия изменен: фрегат должен был теперь плыть через мыс Доброй Надежды, потом через Зондский пролив, оттуда — к Филиппинским островам и, наконец, в Китай и Японию.
