Н.С.Шер "Николай Алексеевич Некрасов" Рассказы о русских писателях; Государственное Издательство Детской Литературы, Министерство Просвещения РСФСР, Москва, 1960 г. OCR Biografia.Ru
«Если переехать в Ярославле Волгу и пройти прямо... то очутимся на столбовом почтовом тракте. Проехав девятнадцать верст по песчаному грунту, где справа и слева песок... мелкий кустарник и вереск... увидишь деревню, начинающуюся столбом с надписью «Сельцо Грешнево, душ столько-то, господ Некрасовых». Проехав длинную бревенчатую деревню, увидишь садовый деревянный забор, начинающийся от последней деревенской избы, из-за которого выглядывают высокие деревья, это — барский сад. Тотчас за садом большой серый неуклюжий дом». В этом доме провел свое детство Николай Алексеевич Некрасов. Его привезли сюда, когда ему было всего три года, но он хорошо помнил этот свой первый приезд в Грешнево. Он помнил, как у дома остановился экипаж, как его на руках внесли в дом и кто-то шел впереди и освещал путь В первой комнате был разобран пол и виднелась земля, во второй он увидел «двух старушек, сидевших перед нагоревшей свечой, друг против друга, за небольшим столом: они вязали чулки и обе были в очках»; это были бабушка и тетка его отца — Алексея Сергеевича. В молодости Алексей Сергеевич служил пехотным офицером. Вместе со своим полком ездил по России и женился на дочери украинского помещика — Елене Андреевне Закревской. Ей было всего шестнадцать лет, она только что окончила институт и совсем еще не знала жизни; очень любила книги, музыку, читала на иностранных языках. Через год родился у них сын Андрей, а 28 ноября 1821 года второй сын, Николай. Семья увеличилась — жить в походах становилось трудно. Алексей Сергеевич решил выйти в отставку и переехать на житье в свое небольшое, запущенное родовое имение Грешнево. Алексей Сергеевич, отец Некрасова, был грубый, малообразованный человек — таких помещиков тогда было очень много. Он думал только о своих доходах, заставлял крепостных крестьян целые дни работать на барщине, и только ночью и в праздник они могли что-то сделать для себя. Редко проходил день, чтобы кого-нибудь не пороли. У Алексея Сергеевича было заведено, что провинившиеся пороли друг друга по очереди. Пороли за все. Один из дворовых людей Некрасова много лет спустя вспоминал, как его чуть не до смерти выпороли за то, что он нечаянно отдавил ногу любимой собаке барина. Крестьяне ненавидели Алексея Сергеевича, не любила, боялась его и семья. Он бил детей, жестоко, несправедливо обращался с женой. Неприютно, страшно было жить в доме, похожем на тюрьму; казалось, что только один отец, который «всех собой давил, свободно и дышал, и действовал, и жил» в этом доме. Мать часто плакала. Я был тогда ребенком; долго, долго Не думал я, родная, ни о чем.
А ты лила неведомые слезы— Я лишь поздней узнал, о чем они. О чем? О загубленной жизни, о детях, которых не могла она воспитывать так, как хотела, о человеческом горе, которого так много видела вокруг себя. Она старалась и детям рассказывать об этом горе, часто заступалась за обиженных крестьян, и тогда муж бросался на нее с кулаками. Она убегала от него вместе с маленьким Колей, которого любила особенно нежно. У Елены Андреевны был чудесный голос, и в долгие зимние вечера она пела детям песни — почти всегда грустные,— рассказывала сказки. Ее сказки были не похожи на нянины. У няни были сказки о леших, домовых, о Бове-королевиче, об Иванушке-дурачке, а мать пересказывала содержание прочитанных книг, рассказывала сказки о рыцарях, королях. Отец часто уезжал из дому, и как легко тогда всем дышалось! Он любил ездить по гостям, любил охоту, гордился тем, что на псарне у него свора замечательных собак, что охоте его завидуют по всей округе. И, конечно, он никогда не думал о том, что во время охоты его псы и его лошади безжалостно топчут крестьянские поля и оставляют без куска хлеба целые семьи. Сад у Некрасовых был огромный, тенистый, и дети много времени проводили в саду. Вокруг сада был забор, а в заборе Коля проделал тайную лазейку — по ту сторону забора их ждали обычно маленькие друзья, крестьянские ребятишки. Отец запрещал детям водиться с ними. «Господские дети,— говорил он, — не должны играть с холопскими детьми». А мать думала совсем по-другому: она всегда радовалась тому, что ее дети живут в дружбе с крестьянскими ребятишками, ходят к ним, узнают их простую, трудовую жизнь, их горести и радости. Вместе с деревенскими своими товарищами ходили дети за грибами, собирали ягоды, купались в речке Самарке, зимой катались с гop, играли в снежки. С самых ранних лет любил Некрасов простор родных лугов и полей, первый шепот зеленых трав и нестройные птичьи песни в лесу. Но больше всего любил он Волгу... 0 Волга!.. колыбель моя! Любил ли кто тебя, как я? Рано утром, потихоньку от всех, убегал он с ребятишками на Волгу; катался с рыбаками в челноке, помогал им как умел. A сколько разных игр, сколько интересных приключений случалось с ними, и как часто все эти приключения кончались общей дракой, в которой одинаково попадало всем... Усталые и довольные, ребятишки любили посидеть под густыми, старыми вязами, что росли у большой дороги, послушать разговоры прохожих, которые здесь часто отдыхали. Ребята обступят: начнутся рассказы Про Киев, про турку, про чудных зверей...
Случалось, тут целые дни пролетали, Чтo новый прохожий, то новый рассказ...
Но не всегда весело было на большой дороге. Дорога эта соединяла Ярославль с Костромой и шла дальше в Сибирь. Не раз видел маленький Некрасов, как, скованные цепями, с бритыми головами и суровыми лицами, шли арестанты по широкой Владимирке, или Сибирке, как ее называли. А рядом по боковым тропинкам шагали в затылок друг другу конвоиры, вооруженные ружьями. За что гонят этих арестантов? Куда? Кто они? Об этом говорили шепотом, и маленький Некрасов, конечно, не понимал еще ничего. Подрастая, он все больше и больше прислушивался к этим разговорам взрослых, присматривался, как живут люди вокруг, над многим начинал задумываться. Много лет спустя, в стихотворении «На Волге», он вспоминал о том, какое сильное впечатление произвела на него первая встреча с бурлаками. Запряженные в лямки, они тянули вверх по реке баржи с товарами. Он побежал за ними по берегу и, когда бурлаки остановились на отдых, услышал, как один из них сказал, что ему хотелось бы умереть, не дожив до утра. Мальчика ужаснули эти слова. Он убежал домой. Но утром снова пришел на берег Волги. И здесь, «на берегу родной реки», он впервые, может быть, ясно понял, как жестоко и несправедливо все устроено в жизни. О, горько, горько я рыдал,
Когда в то утро я стоял На берегу родной реки, И в первый раз ее назвал Рекою рабства и тоски!.. Но уже тогда он не просто плакал, горевал и жалел бурлаков, а думал прежде всего о том, как помочь горю, как бороться со злыми людьми, которые мучат бурлаков. Чтo я в ту пору замышлял, Созвав товарищей-детей, Какие клятвы я давал— Пускай умрет в душе моей,
Чтоб кто-нибудь не осмеял! Мы не знаем и никогда не узнаем, какие это были клятвы, о чем говорили мальчики, забравшись подальше, чтобы их никто не увидал. Но это были хорошие, светлые слова, крепкие клятвы - на всю жизнь. Дети подрастали. Старший, Андрей, был вялым, болезненным мальчиком. Николай был совсем другой: плотный, небольшого роста, красивый мальчик, он рос бойким, смелым и сильным. Он хорошо плавал, греб, стрелял из ружья, прекрасно ездил верхом. Младшая сестра его рассказывает, что, когда ему было лет десять, он как-то подстрелил на озере дикую утку. Была поздняя осень, озеро затянуло льдом, собака испугалась холодной воды, а он бросился в озеро, чуть не утонул, но утку достал. Осенью 1832 года братьев Некрасовых увезли в Ярославль и определили в первый класс Ярославской гимназии. Вместе с ними в классе учились юноши восемнадцати-девятнадцати лет; многие из них сидели в одном и том же классе по три-четыре года. Учиться было скучно, учителя ничего не объясняли, а задавали учить урок по книге. Мальчиков часто секли. ...придешь, бывало, в класс И знаешь: сечь начнут сейчас! Учились все так плохо, что, когда мальчики Некрасовы переходили из четвертого класса в пятый, из тридцати трех учеников перешло только тринадцать. Братьев поселили на частной квартире и приставили к ним крепостного дядьку, который должен был смотреть за ними и готовить им обед. Но дядька совсем не заботился о мальчиках. Он выдавал им по тридцать копеек в день на пропитание, и мальчики были очень довольны. Вместо ученья они с раннего утра уходили за город, взяв хлеба и колбасы. Правда, такое привольное житье продолжалось недолго. Приехал отец и распорядился по-своему — досталось всем. Товарищи по гимназии любили Некрасова за его живой, общительный характер, за то, что умел и любил он рассказывать разные истории, особенно из деревенской жизни. Но близких друзей у Николая Некрасова среди гимназических товарищей не было, может быть, потому, что настоящим другом был ему старший брат Андрей. На каникулы братья всегда уезжали домой, к матери, к братьям и сестрам. Детей в семье оставалось еще четверо: два брата и две сестры. Целые дни проводил Николай со своими деревенскими приятелями в лесу, на Волге, удил рыбу, ходил на охоту. Чем старше становился мальчик, тем крепче становилась его дружба с ними. У него сжималось сердце, когда думал он о том, что отец может избить, продать каждого из них. И, может быть, тогда же решил он, что никогда не будет помещиком, никогда не будет владеть крестьянами. Позднее он писал, что хоть и был «наследником своих отцов, имевших родовые поместья, не был ни одного дня даже владельцем клочка родовой земли»,— он от всего отказался. В гимназии Некрасов учился неохотно. Во время уроков, как рассказывает его гимназический товарищ, он обычно читал все, что попадалось под руку, доставал книги где только мог: в гимназической библиотеке, брал у товарищей и учителей. Как-то в Грешневе нашел он переписанную от руки оду Пушкина «Вольность»; вероятно, читал и много других запрещенных стихов — ведь в то время редко можно было встретить молодого любителя чтения, который бы не читал потаенную литературу. Мы не знаем, были ли у Некрасова, как у Лермонтова, Гоголя, заветные тетрадки с любимыми стихами, с выписками из книг; может быть, он и не переписывал для себя ничего, потому что надеялся на свою память, — память у него была превосходная. В гимназии не было литературных кружков, гимназисты не издавали никаких рукописных журналов, как это было в Лицее у Пушкина, в университетском пансионе у Лермонтова, в Нежинской гимназии у Гоголя. Ярославские учителя словесности мало интересовались и литературой и литературными увлечениями своих учеников. Стихи писать Некрасов начал очень рано, и первые свои стихи он написал для матери: Любезна маменька, примите Сей слабый труд И рассмотрите, Годится ли куда-нибудь. Поэту в то время было всего семь лет; потом, в гимназии, он писал иногда шутливые стихи о товарищах, об учителях. Втайне он писал и другие стихи, которые никому не показывал: к пятнадцати годам из них составилась у него целая тетрадка. Некрасов был тогда в пятом классе — это был последний год его школьной жизни. Отец решил взять сына из гимназии, отправить в Петербург и определить в Дворянский полк — так называлась тогда военная школа.
Некрасов рад был уехать из родительского дома, мечтал о Петербурге, о настоящем ученье, о науке, а главное, надеялся, что в Петербурге увидит в печати свои стихи. Уезжал он с тяжелым сердцем — недавно умер брат Андрей, и жаль было оставлять мать, которая очень грустила. Но мать сама уговаривала его ехать и только просила не поступать в военную школу, а учиться в университете — ей хотелось видеть своего сына образованным человеком. В июле 1838 года Некрасов уехал. До Петербурга надо было проехать восемьсот верст. Ехал он в неудобной и тряской ямщицкой телеге, останавливался на каждой станции, подолгу ждал, пока станционный смотритель прикажет дать другую телегу, переменит лошадей. С собой молодой Некрасов вез тетрадь своих стихов, рукопись большого романа, рекомендательные письма отца и его строгий приказ поступить в военно-учебное заведение — Дворянский полк. На седьмые сутки показался наконец Петербург; город встретил его неласково. Где и как он жил первое время в Петербурге, неизвестно. Но вскоре после приезда пошел он с письмом отца к родным. «Прихожу,— рассказывал Некрасов позднее,— вижу древнюю старуху, сидящую у окна и вяжущую чулок; подал я ей письмо от отца, она позвала приживалку прочесть.
— А, так ты из Ярославля? — спросила она. — Из Ярославля, бабушка. — Сюда, в Петербург, приехал? — Сюда, бабушка. — Учиться? — Учиться, бабушка. — Хорошо, учись, учись.
Сижу и жду, что будет дальше. — Так отец твой жив? — спросила она опять. — Жив, бабушка.
— Ведь ты из Ярославля? — Из Ярославля, бабушка». В таком роде продолжался разговор еще некоторое время. Некрасов ушел, пришел еще раз — тот же разговор. Так эта выжившая из ума родственница ничем не помогла Некрасову, и он уже никогда больше к ней не приходил.
В Дворянский полк Некрасов решил не поступать, он хотел учиться в университете и написал об этом отцу. Отец ответил сыну грубым, оскорбительным письмом и отказался помогать ему. Он сдержал свое слово и никогда ничем не помогал сыну. Шестнадцатилетний Некрасов очутился в Петербурге один, без друзей, без знакомых, без заработка. Деньги, привезенные из дому, быстро разошлись.
«Некоторое время я кое-как перебивался, — вспоминал позднее Некрасов, — но наконец пришлось продать все скудное мое имущество, даже кровать, тюфяк и шинель, и остались у меня только две вещи: коврик и кожаная подушка. Жил я тогда на Васильевском острову, в полуподвальной комнате, с окном на улицу. Писал я лежа на полу; проходящие по тротуару часто останавливались перед окном и глядели на меня. Это меня сердило, и я стал притворять внутренние ставни, так, однако, чтобы оставался свет для писания. Однажды — прошло уже три дня, как я питался одним черным хлебом, — хозяйка объявила мне, что потерпит еще два дня, а затем выгонит вон. Лежу я на полу в приятном расположении духа после приговора хозяйки и пописываю. Вдруг появляется на пороге человек большого роста, очень видный, в светло-сером плаще». Человек этот был едва знакомый художник, такой же бедняк, как и Некрасов. Он предложил Некрасову переехать к нему. Зажили они вместе; вместе голодали, искали работу; дошло до того, что на двоих осталась у них одна шинель и одна пара сапог и выходить из дому можно было только по очереди. «Ровно три года я чувствовал себя постоянно, каждый день голодным. Приходилось есть не только плохо, не только впроголодь, но и не каждый день. Не раз доходило до того, что я отправлялся в один ресторан на Морской, где дозволяли читать газеты, хотя бы ничего и не спросил себе. Возьмешь, бывало, для вида газету, а сам пододвинешь к себе тарелку с хлебом и ешь». Можно ли было учиться, сдавать экзамены в таких условиях? Конечно, нет. И Некрасов не поступил в университет. Но это не значило, что он бросил мысль об ученье, о самообразовании, — он ходил в университет слушать лекции вольнослушателем, как тогда говорили. B шестнадцать лет я жил своим трудом И между тем урывками учился...—
писал он позднее в одном из своих стихотворений. Урывками учился он потом всю жизнь и всегда с печалью говорил о том, что завидует действительно образованным людям. Полуголодный, часто больной, Некрасов брался за всякую работу: за несколько копеек писал где-нибудь на рынке крестьянам письма, прошения, сочинял афиши, писал стихи, сказки, пьесы для театра, переписывал для актеров роли. Но за все это платили очень мало. Праздник жизни — молодости годы — Я убил под тяжестью труда И поэтом, баловнем свободы, Другом лени — не был никогда. Много унижений, горьких минут переживал он, когда приходил куда-нибудь за работой и сытые люди равнодушно и свысока встречали его. «Мне горько и стыдно вспоминать, — рассказывала много лет спустя одна артистка, к родителям которой приходил в те годы Некрасов (он переписывал для них роли),— что мы с маменькой прозвали его несчастным. — Кто там пришел? — бывало, спросит маменька.— Несчастный? — И потом обратится к нему: — Небось есть хотите?
— Позвольте. — Аннушка, подай ему, что от обеда осталось. Особенно жалким казался Некрасов в холодное время. Очень бледен, одет плохо, все как-то дрожал и пожимался. Руки у него были голые, красные, белья не было видно, но шею обертывал он красным вязаным шарфом, очень изорванным. Раз я имела нахальство спросить его: — Вы зачем такой шарф надели? Он окинул меня сердитым взглядом и резко ответил: — Этот шарф вязала моя мать!» Матери уже не было в живых, она умерла вскоре после того, как он уехал из дома. Мать он любил глубоко, и острой жалостью горело сердце, когда вспоминал ее. А через год умерла сестра Елизавета, которую он очень любил. Теперь, после смерти сестры, его мучило то, что младшая сестра осталась одна, что братья не учатся. Но сестра Анна решила уйти от отца, и он радовался этому, потому что знал, как невыносимо жить в угрюмом грешневском доме без матери. Мечты о литературе, с которыми Некрасов ехал в Петербург, не покидали его. В первый же год приезда ему удалось напечатать в толстом журнале стихотворение «Мысль» — одно из тех, что привез он в своей тетрадке. Внизу страницы было напечатано: «Первый опыт юного шестнадцатилетнего поэта». Потом удалось пристроить еще несколько стихотворений, и, наконец, вышла целая книжечка его стихов, которую он назвал «Мечты и звуки». С волнением роздал этот сборничек по книжным лавкам Некрасов. Через неделю пошел справляться, сколько книжек продано. Ни одной. В конце второй недели — тоже ничего не продано. Эта первая книжка стихов Некрасова была очень неудачной; в стихах своих он подражал Жуковскому, Лермонтову и многим другим поэтам. Но тогда ему казалось, что не успеет выйти книга, как придут к нему слава и деньги. Ни славы, ни денег эта книга не принесла Некрасову, но многому научила его. Когда Жуковский читал книгу в рукописи, то, вероятно, чтоб не обидеть молодого поэта, похвалил несколько стихотворений, но посоветовал печатать книгу, не называя имени автора, чтобы в будущем не было стыдно за эти стихи. Н. Н, — под такими буквами скрылся автор. Вскоре в одном из журналов появилась статья Белинского, в которой он критиковал сборник «Мечты и звуки». Критика Белинского была резкая, но справедливая. И отзыв Жуковского, и статья Белинского заставили Некрасова задуматься; ему и самому как будто перестали нравиться стихи, написанные еще мальчиком в Грешневе. Он бросился по книжным лавкам, собрал все книги и уничтожил их. Так почти десять лет назад Гоголь собирал и уничтожал свою первую поэму «Ганц Кюхельгартен». Некрасов жил в Петербурге уже несколько лет. К этому времени он уже хорошо знал, что у огромных домов есть чердаки и подвалы, где душно и темно, где на голых досках, на соломе, в грязи живут нищие люди. Он узнал, что есть несчастливцы, которым нет места даже на чердаках и в подвалах, потому что есть счастливцы, которым тесны целые дома. Среди этих несчастливцев был и сам Некрасов.
Столица наша чудная Богата через край. Житье в ней нищим трудное, Миллионерам — рай. И он понял, что, писать надо не так и не о том, о чем писал он в своей книге «Мечты и звуки».
Ему уже не хотелось писать стихи, и он стал писать рассказы, повести из действительной жизни. Постепенно познакомился он со многими петербургскими литераторами, узнал Виссариона Григорьевича Белинского. «Моя встреча с Белинским была для меня спасением, — рассказывал позднее Некрасов.—...Ясно припоминаю, как мы с ним вдвоем часов до двух ночи беседовали о литературе и о разных других предметах. После этого я всегда долго бродил по опустелым улицам в каком-то возбужденном настроении, столько для меня нового было в высказанных им мыслях». 0 чем они говорили? Обо всем, что тревожило в те годы всех лучших русских людей. Белинский говорил, что литература должна служить народу, «на простом языке говорить высокие истины»; что русский писатель должен раскрыть перед читателем позорные страницы рабства народного, звал его на борьбу. Беспокойному, горячему сердцу Некрасова были близки эти мысли и слова Белинского. Все, что видел и слышал он в детстве: слезы матери, трудная жизнь крепостных крестьян, стоны бурлаков на Волге и звон цепей на ссыльных, которых по большой Владимирской дороге гнали в Сибирь, — все это теперь по-новому увидел, прочувствовал и осмыслил Некрасов. В 1845 году он написал стихотворение «В дороге». Как не похоже оно на те стихи, которые были напечатаны в сборнике «Мечты и звуки»! — Скучно! скучно!.. Ямщик удалой, Разгони чем-нибудь мою скуку! Песню, что ли, приятель, запой Про рекрутский набор и разлуку; Небылицей какой посмеши Или что ты видал, расскажи— Буду, братец, за все благодарен...— так начинается это замечательное стихотворение, и дальше ямщик рассказывает седоку обыкновенную и грустную историю крепостной девушки, которую насильно выдали за него замуж. Совсем маленькой взяли ее господа из прихоти в барский дом, воспитали барышней, белоручкой, а когда барин умер, новый хозяин «воротил... ее на село — знай-де место свое ты, мужичка», и она, не выдержав тяжелой крепостной жизни, умерла...
Впервые в русской литературе с такой глубокой взволнованностью, так смело и правдиво писал поэт о жизни крепостной женщины и прямо говорил о том, что ее погубили господа. Когда Белинский услышал это стихотворение, у него засверкали глаза, он бросился к Некрасову, обнял его и сказал: «Да знаете ли вы, что вы поэт — и поэт истинный!» Скоро в журналах стали появляться и другие стихотворения Некрасова, в которых он рассказывал о нищей, разоренной деревне, о крестьянах, о подлых и подленьких чиновниках. Об этом говорил он не только в стихах, — он писал рассказы, повести, издавал сборники, альманахи; он считал, что как можно больше людей должны узнать правду о жизни русского народа. Так же как Пушкин, Лермонтов, Гоголь, он мечтал об издании журнала и, конечно, не раз говорил об этом с Белинским. Оба они считали, что такой журнал необходим, что вокруг него надо собрать всех одинаково думающих писателей и всем вместе бороться с крепостным правом. В то время новых журналов издавать не разрешалось, и надо было найти какого-нибудь издателя журнала, который уступил бы им свое право на издание. Как-то летом Некрасов гостил в деревне у одного приятеля; по соседству жил писатель Иван Иванович Панаев. Вечерами они часто сходились вместе, говорили о литературе, а главное, раздумывали о том, как издавать журнал. Перебирая разные журналы, Панаев вспомнил о «Современнике». Журнал этот когда-то издавал Пушкин, и, вероятно, теперешний владелец согласится продать право на его издание. Мысль эта пришлась всем по душе; казалось, ничего лучшего нельзя было придумать: пушкинский журнал, и с таким удивительным названием: «Современник»! Все вдохновились, взволновались; незаметно, в разговорах, прошла ночь. «Посмотрите, господа, как великолепно сегодня сияет солнце! После трех дней пасмурной погоды оно предсказывает успех нашему журналу», — сказал Некрасов.
С этого дня Некрасов не знал покоя — начались хлопоты, тревоги, огорчения. Наконец журнал был куплен Некрасовым и Панаевым. «Не знаю, как дождаться того дня, как увижу первый номер «Современника», — говорил Некрасов, а когда друзья шутили, уговаривая его ехать на охоту, он сердито отвечал: «До охоты ли мне теперь!» Белинский в это время лечился на юге; он знал, что затевается журнал, ждал писем, рвался домой и не выдержал — приехал. Молодая редакция «Современника» помещалась на Невском проспекте, в тесной квартирке. Вечерами, когда собирались редакторы и сотрудники, здесь бывало шумно и оживленно. Вместе обсуждали журнальные дела, читали рукописи, спорили. Иван Сергеевич Тургенев, Иван Александрович Гончаров, Дмитрий Васильевич Григорович и многие другие писатели были тесно связаны с журналом. Тургенев печатал в журнале «Современник» многие рассказы из «Записок охотника», «Муму»; Гончаров — свой первый роман «Обыкновенная история»; позднее молодой Толстой — свои первые повести «Детство», «Юность» и «Севастопольские рассказы»; Белинский — свои последние замечательные обзоры русской литературы. Почти в каждом номере появлялись все новые и новые стихи Некрасова. Это были такие простые, всем понятные, правдивые стихи о жизни, о людях, о людском горе, что невозможно было читать их равнодушно. Как только появлялся номер журнала со стихами Некрасова, они тотчас заучивались наизусть, переписывались — каждому хотелось иметь эти стихи у себя.
