Н.С.Шер "Лев Николаевич Толстой" Рассказы о русских писателях; Государственное Издательство Детской Литературы, Министерство Просвещения РСФСР, Москва, 1960 г. OCR Biografia.Ru
продолжение рассказа...
Народу на эти скачки собралось множество. По степи раскинулись кибитки, загорелись костры, лился рекой кумыс, пелись песни. В скачках участвовало больше тридцати лошадей, а наездниками были мальчики-подростки. Первый приз взяла башкирская лошадь.
Перед скачками устроили борьбу, потом тянулись на палке. Лев Николаевич перетянул всех, кроме одного старшины, который весил десять пудов (сто шестьдесят килограммов). Каждый раз после жизни в степи, после кумыса Толстой приезжал домой как бы обновленный. Так и теперь он приехал веселый, здоровый и тотчас же принялся за работу. Планов было много, хотелось писать исторический роман, хотелось — и это теперь казалось самым главным — составить для детей «Азбуку» и «Первые книги для чтения» после азбуки. Об этом Толстой думал очень давно, когда еще устраивал первую школу в Ясной Поляне. Он говорил, что это его «гордая мечта», что ни на одно свое произведение не возлагал он таких надежд, ни одному не придавал такого серьезного значения, как этим книгам для детей, и трудился над ними с увлечением, упорно. «Пишу я эти последние годы Азбуку и теперь печатаю. Рассказать, что такое для меня этот труд многих лет — Азбука, очень трудно... Гордые мечты мои об этой Азбуке вот какие: по этой Азбуке только будут учиться два поколения русских всех детей, от царских до мужицких, и первые впечатления поэтические получат из нее, и что, написав Азбуку, мне можно будет спокойно умереть». Для этих детских книг он написал, перевел, пересказал около
семисот рассказов, статеек, очерков; здесь были и коротенькие рассказики в две-три строчки и такие, как «Кавказский пленник», «Охота пуще неволи», рассказы о Мильтоне и Бульке. Сам он в это время много занимался естественными науками, физикой, астрономией; придумывал и сам проделывал разные опыты, о которых рассказывал. Ему хотелось рассказать обо всем ясно и понятно. Работа над языком, как говорил Толстой, ужасна. «Надо, чтоб все было красиво, коротко, просто и, главное, ясно». Для того чтобы решить, хорошо ли понимают дети его книги, он снова завел школу, на этот раз у себя дома. Постепенно школа разрасталась. Часто приходили учителя из соседних деревень, и Лев Николаевич объяснял им, как надо учить детей по его азбуке. Он писал педагогические статьи и все время изучал русский язык, собирал новые слова, пословицы, поговорки,
читал былины, сборники сказок. Все последние годы Толстой не переставал думать о новом романе и говорил, что это будет роман исторический, и вдруг, совершенно неожиданно, как-то сразу, начал писать большой «семейный» роман, как он называл его. Было начало весны — самое рабочее его время. Однажды десятилетний сын Сережа читал вслух тетеньке Татьяне Александровне повести Пушкина. Тетушка задремала, чтение оборвалось; открытая книга лежала на столе. В это время вошел Лев Николаевич; увидел книгу, взял ее и прочел начало рассказа: «Гости съезжались на дачу...» Вот как надо писать, — сказал он. — Пушкин наш
учитель... Другой бы стал описывать гостей, комнату, а Пушкин прямо приступил к делу». И Толстой так же «прямо приступил к делу». «Все смешалось в доме Облонских», — так начал он тогда свой новый роман «Анна Каренина».
Главная героиня романа Анна — жена крупного петербургского сановника. Ее выдали замуж совсем молоденькой девушкой за человека черствого, честолюбивого карьериста, которого она почти не знала. Первые восемь лет жизни прошли для нее как будто вполне благополучно: она выезжала в свет, воспитывала сына, к которому была страстно привязана. Встретившись с Вронским, Анна впервые полюбила настоящей, большой любовью и после долгих колебаний открыто порвала с нелюбимым мужем и ушла от него. В то время по закону женщина не имела никаких прав, была в полной власти мужа. Каренин не дал ей развода, не отдал сына,
а светское общество отвернулось от нее. Анна как могла боролась за свое право на счастье, но, не выдержав этой борьбы, ушла из жизни — бросилась под поезд. Анна умерла. Кто был виновен в ее смерти? На этот вопрос Толстой сурово и правдиво отвечал своим романом: виновата та среда, в которой Анна жила, то высшее общество, которое лишало женщину прав, делало ее рабой мужа, виноват весь строй жизни царской России.
Рядом с жизнью Карениных, Вронского Толстой показал и семью князя Облонского — разорившегося барина, и семью помещика Левина, который многими своими чертами был похож на самого Толстого. Левин также ищет смысла жизни, хочет устроить ее так, чтобы справедливый барин не обижал крестьян и в то же время выгодно вел свое хозяйство. Он мечтает даже о «бескровной революции» сначала в маленьком кругу нашего уезда, потом губернии, России, всего мира». В романе «Анна Каренина» больше ста пятидесяти действующих лиц; одни появляются всего на нескольких страницах, жизнь других проходит через весь роман. Среди них люди высшего света, военные, помещики, купцы, разночинцы, крестьяне, дети... Все это очень разные люди и по-разному складывались и шли их жизни, но как умел видеть и понимать каждого человека Толстой! Казалось,
он смотрел прямо в душу людям. Правдиво, тонко описывал он чувства, переживания, настроения и маленького Сережи, и Кити Левиной, и Степана Аркадьевича Облонского, и купца Рябинина, и Левина, и его умирающего от чахотки брата... Работая над романом, Лев Николаевич, как всегда, очень требовательно относился к языку. «Выразить словом то, что понимаешь, так, чтобы другой понял тебя, как ты сам, — дело самое трудное»,—
говорил он. И как-то шутя писал одному из своих друзей: «Если бы я был царь, я бы издал закон, что писатель, который употребит слово, значения которого он не может объяснить, лишается права писать и получает сто ударов розог». Очень внимательно обдумывал Толстой каждое свое слово, каждый оборот речи. Это хорошо знала Софья Андреевна, которой теперь снова много раз приходилось переписывать страницы романа.
«Левочка, оживленный и сосредоточенный, всякий день прибавляет по целой главе, я усиленно переписываю», — писала она сестре. Однажды в 1873 году, когда Лев Николаевич начинал работать над «Анной Карениной», приехал в Ясную Поляну художник Иван Николаевич Крамской. Он приехал по поручению Павла Михайловича Третьякова, который тогда собирал портретную галерею знаменитых русских людей. Толстой не соглашался, чтоб Крамской его писал, и художник долго его уговаривал. «Портрет ваш должен быть и будет в галерее», — сказал он. «Как так?» «Очень просто: я, разумеется, его не напишу и никто из моих современников, но лет через тридцать, сорок, пятьдесят он будет написан, и тогда останется только пожалеть, что портрет не был
сделан своевременно». Толстой задумался и наконец согласился. «Помню, взойду я в маленькую гостиную, посмотрю на этих двух художников, один пишет портрет Толстого, другой пишет свой роман «Анну Каренину»,— писала в своих воспоминаниях Софья Андреевна. — Лица серьезные, сосредоточенные, оба художники настоящие, большой величины, и в душе моей такое к ним чувствовалось уважение». Через месяц было готово два портрета — один для Третьякова, другой — для семьи Толстых. Это был первый живописный портрет Толстого. Крамской написал его бодрым, уверенным и властным, с упорным взглядом живых, проницательных глаз, с еще темными, вьющимися по концам волосами, с недлинной бородой, в той блузе, в которой он обычно ходил дома. Когда Софья Андреевна увидела готовый портрет, она сказала: «Так похоже, что смотреть страшно». Работа над романом «Анна Каренина» продолжалась больше четырех лет. В 1877 году роман был закончен. «Лев Толстой поднялся до такой высокой ноты, какой еще никогда не брала русская литература... Какая сила и красота творчества разлиты в этом романе, какая чудная мощь художественной правды, какие нетронутые глубины тут впервые затрагиваются... «Анна Каренина» останется светлой, громадной звездой талантливости на веки веков...» — писал художественный критик Владимир Васильевич Стасов, выражая общее мнение о романе. Жизнь в Ясной Поляне шла размеренная, деловая. Осенью и зимой дети учились. Лев Николаевич занимался со старшими арифметикой, иногда писал с ними сочинения, учил греческому языку.
День его был строго распределен. Каждое утро, кроме тех дней, когда он охотился, Лев Николаевич писал; после работы, до обеда, обычно уходил или уезжал верхом — по хозяйству, на станцию за почтой или просто так, без определенной цели, и никакая погода не могла удержать его дома. Любимыми местами его прогулок были Засека — старый, густой лес — и шоссе. На шоссе он обыкновенно заводил разговоры с прохожими и проезжими странниками, знакомыми и незнакомыми крестьянами и шутя называл свою прогулку по шоссе прогулкой по Невскому проспекту. Здесь же как-то разговорился с одним прохожим — маленьким человечком с козлиной бородкой — и взял его в переписчики. С тех пор этот переписчик каждую осень появлялся у Толстых и садился за переписку, а на лето опять уходил бродяжничать или запивал. «Он хорошо писал, только в некоторых случаях не согласен был со Львом Толстым и поправлял его», — вспоминал позднее один из сыновей Толстого.
К пяти часам Лев Николаевич, довольный и оживленный, возвращался к обеду. Весной приносил иногда молодой цветок орешника, осенью— необыкновенно окрашенный лист и всегда рассказывал что-нибудь интересное из своих дневных впечатлений. Часто рассказывал он о жизни яснополянских крестьян, которых хорошо знал,
заходил к ним в избы, а они доверяли ему свои семейные дела и тайны, спрашивали его советов.
Когда он рассказывал что-нибудь веселое, казалось, все кругом расцветало — всем становилось особенно радостно от его милой, светлой улыбки, оттого, что рядом с ним, как говорила Софья Андреевна, «все освещалось... светом нежного участия ко всем и взглядом прямо в душу людям». Он обычно не ласкал детей, редко дарил игрушки, но дети всегда чувствовали его любовь к ним и доволен ли он их поведением. «Больше всего, — вспоминал позднее один из сыновей, — он был недоволен нами за ложь и грубость с кем бы то ни было —
с матерью, воспитателями или прислугой». Вечерами отец иногда читал детям вслух. Одно время все увлекались произведениями Жюля Верна, и Лев Николаевич частью рассказывал, частью читал его романы. Книга «Путешествие вокруг света в 80 дней» была без иллюстраций, и Лев Николаевич к каждому вечеру готовил к ней рисунки пером. Рисовал он довольно плохо, но детям рисунки нравились. Летом Лев Николаевич обычно работал мало. «Теперь лето, и прелестное лето,— писал он как-то Фету, — и я, как обыкновенно, ошалеваю от жизни и забываю свою работу. Нынешний год долго я боролся, но красота мира победила меня. И я радуюсь жизни и больше почти ничего не делаю». Всегда жизнерадостный, сильный, ловкий, прекрасный пловец,
он устраивал с детьми далекие прогулки, бегал наперегонки, плавал с ними, заставлял их заниматься гимнастикой. С каждым годом жизнь в Ясной Поляне становилась многолюднее. Детей было уже
шестеро, прибавились педагоги, гувернеры. Толстые очень редко бывали в Москве и еще реже брали с собой детей. Пока не было железной дороги, в Москву ездили на своих лошадях. Ехали около трех суток. А из Москвы в Тулу три раза в неделю ходила карета, которая называлась «анненская» — по фамилии владельца. В карете было четыре места внутри и два сзади, снаружи. Загудит бывало, рожок кондуктора, тронется карета, пойдут почтовые станции, постоялые дворы, где иногда приходилось ночевать, и незаметно подойдет Тула. Здесь уже ждут катки — большая линейка, запряженная тройкой, и на козлах сидит кучер Индюшкин с подслеповатыми глазами и доброн улыбкой. И снова начинается налаженная яснополянская жизнь. Казалось, все в доме шло само собою; но много надо было труда, внимания, чтобы устроить жизнь так, чтобы всем было хорошо и
удобно, начиная от самых маленьких детей и до гостей, которых с каждым годом становилось все больше и больше. Софья Андреевна работала не покладая рук. Она, как всегда, переписывала рукописи Льва Николаевича, занималась хозяйством, воспитывала детей, шила. В 1878 году Льву Николаевичу Толстому исполнилось пятьдесят лет. Он продолжал трудиться и говорил, что работы ему «на бесконечное число лет хватит». Еще тогда, когда работал он над романом «Анна Каренина», в записной его книжке стали появляться
заметки и выписки под заглавием: «К следующему после «Анны Карениной». Этим следующим должен был быть роман о декабристах, который он задумал давно. Он говорил, что «Войну и мир» писал через пятьдесят лет после 1812 года и теперь о декабристах будет писать приблизительно через пятьдесят лет. Он считал, что этот
срок достаточен, для того чтобы относиться к тому времени как к истории, и, когда его спрашивали, будет ли в романе действовать Николенька Болконский, он отвечал улыбаясь: «Непременно». Но роман о декабристах не был написан. Толстого тревожили другие мысли. Все острее вставали перед ним и волновали его вопросы о том, правильно ли живут люди, в чем смысл и цель жизни, в чем счастье. В основном это были те вопросы, которые всю жизнь, с ранней юности, мучили его. Он снова и снова пересматривал свою жизнь, свое отношение к людям, присматривался к тому, что происходит в стране. Все чаще и чаще охватывало его чувство недовольства собой. Что успел он сделать? Стал ли лучше? Живет ли для пользы народа? Любит ли людей? Он, дворянин по рождению и воспитанию, уже давно беспокойно и мучительно думал о той бесцельной, несправедливой и неправедной жизни, которой жили люди его среды, и осуждал эту жизнь. Всею душой уже давно был он с простым народом, с крестьянами, которых так хорошо знал. В 1878 году он начал трудиться над большой статьей, которую озаглавил: «Исповедь». Он писал в этой статье: «Со мной случился переворот, который давно готовился во мне и задатки которого всегда были во мне. Со мной случилось то, что жизнь нашего круга — богатых, ученых — не только опротивела мне, но потеряла всякий смысл... Жизнь же всего трудящегося народа, всего человечества, творящего жизнь, представилась мне в ее настоящем значении». Этими словами Толстой как бы подводил итог своей прошлой жизни, начинал новый ее этап. Уйти к народу, жить с ним простой
трудовой жизнью — становится теперь его главной мечтой. Кто же этот трудовой народ? Это то многомиллионное патриархальное крестьянство, которое после так называемой «отмены» крепостного права попало в новую кабалу. Толстой с детства любил этот народ, привык уважать его. Много раз видел он вокруг себя босых, голодных, нищих людей и только теперь остро ощутил невозможность жить так, как жил до сих пор.
У него как бы вдруг «открылись глаза на бедствия людей, и он уже не мог спокойно пользоваться своим благополучием, — пишет в книге «Очерки былого» сын Сергей Львович. — Помню, как, придя домой после посещения умирающего Федота, одного из самых бедных крестьян Ясной Поляны, он взволнованно сказал: «Иду я от Федота по прешпекту и слышу — Сережа играет венгерские танцы Брамса. Я его не упрекаю за это, но как странно: рядом с нами живут нищие люди, болеют и умирают, а мы этого не знаем и даже знать не хотим — играем веселую музыку». Толстой мучительно переживает то, что не может тотчас же все бросить и жить той жизнью, которая кажется ему теперь единственно правильной. Он, знаменитый писатель, автор «Севастопольских рассказов», «Войны и мира», «Анны Карениной», у которого ни один год писательской жизни не прошел бесплодно, как бы зачеркивает эту жизнь, говорит себе: «Так жить нельзя!» Ему «невыносимо тяжело», по его словам, думать, что у него есть враг, и он пишет Тургеневу, может быть, единственному человеку, с которым так нехорошо сложились его отношения: «...пожалуйста, совсем до конца простите мне все, в чем я был виноват перед Вами. Мне так естественно помнить о Вас только одно хорошее, потому что этого хорошего было так много в отношении меня. Я помню, что Вам я обязан своей литературной известностью, и помню, как Вы любили и мое писание и меня». Тургенев тотчас отозвался на это письмо и вскоре приехал сам. Лев Николаевич встречал его в Туле; встреча была радостная, сердечная — старая ссора была забыта. А в Ясной Поляне, где, как обычно, было много молодого народа, все с нетерпением ждали Тургенева — он в то время был одним из самых любимых писателей молодежи. В этот свой приезд Тургенев пробыл в Ясной Поляне недолго и потом приезжал еще не один раз. Прошло несколько лет. Осенью 1881 года решено было переехать всей семьей в Москву: старшему сыну надо было поступать в университет, двум другим — в гимназию. Через месяц после переезда в Москву Толстой записал в свой дневник: «Прошел месяц. Самый мучительный в моей жизни. Переезд в Москву...» И вскоре затем: «Я горяч, сержусь, негодую, недоволен собой». Первая московская квартира оказалась неудачной, и через год был куплен дом в Хамовническом переулке. Дом стоял в саду, Льву Николаевичу нравилось, что из окон дома не видно крыш и стен соседних домов. Осенью 1882 года Толстые переселились в этот дом. Для своего кабинета Лев Николаевич выбрал небольшую, низкую комнату на антресолях. Толстой прожил в Москве девятнадцать зим, а на лето обычно вся семья уезжала в Ясную Поляну. Постепенно установился внешний порядок московской жизни: старший сын ходил в университет, дочь Таня училась живописи, выезжала в свет с матерью, мальчики ходили в гимназию, подрастали маленькие дети.
Хамовнический дом очень скоро стал таким же притягательным центром, как и Ясная Поляна. С каждым годом расширялся круг знакомых и друзей Толстых. Кого только не видел дом в Хамовниках! Сюда приезжали писатели, ученые, общественные деятели из разных стран света; здесь бывали почти все русские писатели —
современники Толстого: Тургенев, Чехов, Горький, Фет, Короленко; художники Репин, Ге, Нестеров; композиторы и музыканты Танеев, Гольденвейзер, Игумнов. В первую зиму по переезде Толстых в Москве проводилась
трехдневная перепись населения. Толстой тотчас же принял участие в этой переписи и для себя выбрал один из самых бедных районов Москвы, чтобы ближе познакомиться с городской беднотой и поставить вопрос о помощи нуждающимся. Ок хорошо знал бедность в деревне, но, когда столкнулся с городской нищетой, она ужаснула
его. Он думал, что вызвана она теми же причинами, что и в деревне, и говорил позднее в статье, написанной после переписи: «Если десятки, сотни, тысячи, десятки тысяч людей страдают и гибнут в Москве от холода и голода, то не они в этом виноваты. А если кто виноват, то это те, которые живут во дворцах и ездят
в каретах». Себя он причислял теперь к числу «виноватых» и мучился этим безмерно. То новое душевное состояние, о котором он писал в «Исповеди», все больше и больше утверждалось в нем; его душа
уже не знала покоя; страстно, мучительно искал он смысла жизни. Постепенно стал менять он свой образ жизни, старался обходиться без помощи прислуги. Вставал рано, убирал свою комнату, качал воду из колодца во дворе и в огромной бочке подвозил ее на салазках к дому, пилил и колол дрова, стал учиться шить обувь.
Городской жизнью он очень тяготился, и особенно тяжела она была тем, что он был оторван от природы.
В первую же весну Толстой не выдержал и уехал раньше всех в Ясную Поляну. «Нынче утром вышел в одиннадцать часов и опьянел от прелести утра, — писал он Софье Андреевне. — Тепло, сухо, кое-где
с глянцем тропинки, трава везде, то шпильками, то лопухами лезет из-под листа и соломы, почки на сирени, птицы поют уже не бестолково, а уж что-то разговаривают, а в затишье на углах домов, везде, и у навоза жужжат пчелы. Я оседлал лошадь и поехал...» Все ближе сходился Толстой с яснополянскими крестьянами,
входил во все подробности их жизни, работал в поле. С годами все чаще уезжал или даже уходил из Москвы пешком в Ясную Поляну. Как всегда, и в Москве и в Ясной Поляне он очень много трудился, читал, размышлял, писал статьи. Иногда говорил о том, что уже не вернется к художественной литературе. Когда слух об этом дошел до Тургенева, который был тяжело болен, он не выдержал и почти накануне своей смерти написал Толстому: «Милый и дорогой Лев Николаевич... пишу же я Вам, собственно, чтобы сказать Вам, как я был рад быть Вашим современником и чтобы выразить Вам мою последнюю искреннюю просьбу... Друг мой, вернитесь к литературной деятельности... Друг мой, великий писатель Русской земли, внемлите моей просьбе!..»
Толстой не успел ответить на письмо — Тургенева уже не было в живых. Летом 1887 года, почти через пятнадцать лет после того, как Крамской писал портрет Толстого, Третьяков заказал для своей галереи новый его портрет художнику Илье Ефимовичу Репину, который и написал два портрета Льва Николаевича: один — за письменным столом, второй — в кресле. Первый он подарил семье Толстых, а второй и до сих пор висит в Третьяковской галерее. С Репиным Лев Николаевич был уже давно знаком; как-то в Москве он сам пришел к нему в мастерскую. Репин знал Толстого по портрету Крамского и представлял его себе совсем другим, а тут вошел «коренастый господин, с окладистой серой бородой, большеголовый, одетый в длинный черный сюртук... и заговорил задушевным голосом», — вспоминал позднее Репин. Прощаясь, Лев Николаевич предложил Репину вечерами после работы заходить к нему, чтобы вместе совершать вечернюю прогулку. И с тех пор они часто уходили очень далеко по бульварам Москвы. Назад обычно возвращались на конке и непременно забирались
наверх. В то время конки были двухэтажные и сверху очень красиво было смотреть, как в сумерках Москва зажигалась огнями. Репин был частым гостем и в Ясной Поляне. Здесь они так же, как в Москве, совершали далекие прогулки, и Репина поражало, как, выйдя из усадьбы, Толстой снимал старые туфли, засовывал их
за ременный пояс и шел босиком быстрым, привычным шагом; как он одним прыжком бросался в воду; ловко садился на лошадь; красиво ездил верхом; с увлечением играл в теннис, бегал... Иногда Репин ходил в поле и смотрел, как Толстой несколько часов подряд неутомимо бороздил сохой черную землю — помогал своей работой
самым бедным яснополянским крестьянам. А потом, вернувшись к обеду домой, входил в белый большой зал, украшенный по стенам фамильными портретами. Здесь за огромным столом собиралась вся семья — десять детей, и всегда гости, родственники, гувернеры, учителя. «Как предупредителен, великодушен и прост в обхождении со всеми!.. Как свободно и утонченно говорит он на иностранных языках! Как заразительно смеется... Еще никогда в жизни не встречал я более заразительно смеющегося человека...» — писал
позднее Репин в своих воспоминаниях. Репин пользовался каждой минутой и делал наброски, рисунки,
писал портреты: Лев Николаевич на пашне, за письменным столом, в своем кабинете, в комнате под сводами, под деревом читает книгу, гуляет, шьет сапоги, играет в теннис... Толстой теперь не возражал и не возмущался даже тогда, когда Репин писал его во время работы. После обеда Лев Николаевич обычно перебирал и просматривал привезенную почту. С каждым годом почты этой становилось все больше. Со временем появились у него и помощники — дочери, друзья-секретари. Все чаще и чаще отрывала Толстого от работы жизнь, выдвигая все новые и новые требования, — он не мог не отзываться на них. 1891 — 1892 годы были особенно тяжелыми годами для России. Около сорока губерний были захвачены голодом; Толстой видел, что народ умирает от голода, в то время как господа роскошествуют. Вместе со старшей дочерью Татьяной Львовной и многочисленными помощниками он тотчас же поехал по деревням, организовал сбор пожертвований, устраивал для голодающих столовые, писал статьи о том, как бороться с голодом, письма министрам, царю, в которых смело и прямо обвинял правящие классы в равнодушии к судьбе народа. «В России нет голода, а есть места, пострадавшие от неурожая», — отвечал на это царь Александр III. В печати запрещено было упоминать слово «голод», за Толстым предложено было следить, и вскоре пошел слух, что его собираются арестовать. Толпы возбужденных крестьян приходили в деревню, где работал Толстой, чтобы защитить его, если будет нужно.
На душе у Толстого было все тревожнее. Все мучительнее чувствовал он разницу между тем, как живет сам и как живет народ. «Народ голоден оттого, что мы слишком сыты», — думал он, обращая эти слова прежде всего к самому себе. «Неужели люди, теперь живущие на шее других, не поймут сами, что этого не должно, и не слезут добровольно, а дождутся того, что их скинут и раздавят?» — записал он в дневник в сентябре 1891 года.
Он все еще верил, что эти люди захотят понять, как несправедливо поступают, что в них заговорит совесть и они добровольно откажутся от власти, от богатства, от своих прав. Он все еще пытается убеждать их, пишет статьи, пьесы, рассказы, и все решительнее и суровее звучат его слова. Иногда охватывало Льва Николаевича острое желание писать «художественное», как он говорил; хотелось писать большой, свободный роман.
Как-то один из друзей Толстого, известный юрист, писатель Анатолий Федорович Кони, рассказал случай из своей практики — историю простой девушки, которую обманул молодой человек, родственник богатой петербургской дамы. Лев Николаевич слушал с большим вниманием и на другой день утром посоветовал Кони написать об этом. Кони ничего не написал, а случай, рассказанный им, послужил Толстому основой, материалом для нового романа «Воскресение». Лев Николаевич почти десять лет писал его, медленно, с большими перерывами. В этот роман он вложил свою глубокую любовь и веру в русский народ, свою ненависть ко всему, что делало жизнь людей тяжелой, несправедливой, уродливой. Над «Воскресением» Толстой работал в годы, когда все труднее и труднее было ему жить дома и все сильнее охватывало его желание уйти из дому,
жить так, как живет простой трудовой народ. Ни в одном из своих произведений, написанных до сих пор, не
говорил он так бесстрашно и сурово о самодержавно-капиталистическом строе, при котором гибнут люди, о высшем чиновничестве, о продажных судьях, о царских тюрьмах, лицемерной церкви. «Беспощадная книга! — писал о романе В. В. Стасов. — Он рисует такие порядки, которые всех тиранят, всех возмущают, но о
которых не смеют говорить». А Лев Николаевич Толстой говорить «смел», и казалось, что книгу свою он писал кровью своего сердца — так потрясла она всех передовых людей России. Царское правительство, конечно, очень хорошо понимало, с кем имеет дело в лице Толстого. И царь и его приближенные не любили и боялись его. За Ясной Поляной был учрежден надзор — агент тайной полиции жил недалеко от усадьбы. По Хамовническому переулку, когда в Москву приезжал Толстой, ходил городовой, «человек с красным шнурком и с пистолетом», как, смеясь, говорил Лев Николаевич. Редактор черносотенной газеты «Новое время», рассказывая в
своем дневнике о том, как правительство относилось к Толстому, писал: «Два царя у нас: Николай Второй и Лев Толстой. Кто из них сильнее? Николай Второй ничего не может сделать с Толстым, не может поколебать его трон, тогда как Толстой несомненно колеблет трон Николая и его династию». Начался XX век. В марте 1901 года во всех газетах было напечатано об «отлучении» от православной церкви Льва Николаевича Толстого. Всем священникам приказано было ежегодно в определенный день «проклинать» Толстого во время церковной службы. Не успело это известие появиться в газетах, как со всех концов страны стали приходить Льву Николаевичу телеграммы, письма, адреса. Служащие одного стекольного завода прислали ему глыбу
зеленого стекла, на которой золотыми буквами было написано: «Вы разделили участь многих великих людей, идущих впереди своего века, глубокочтимый Лев Николаевич! И раньше их жгли на кострах, гноили в тюрьмах и ссылке. Пусть отлучают Вас как хотят и от чего хотят фарисеи «первосвященники». Русские люди всегда
будут гордиться, считая Вас своим великим, дорогим, любимым». Льва Николаевича очень взволновал и растрогал этот подарок, и в ответном письме он говорил о том, что особенно дорога ему надпись на нем.
Квартиру Толстого в Хамовниках почитатели заставили живыми цветами, на улице перед домом стояли толпы народа. В Петербурге в это время была передвижная выставка, и Репин рассказывал, что выставленный им портрет Толстого весь был убран цветами, и студенты у портрета говорили речи, кричали «ура». Портрет с выставки приказано было снять, и его не разрешили выставлять ни в Москве, ни в провинции. Толстому в это время было семьдесят три года. Он все чаще стал прихварывать, чувствовал себя слабее обычного и летом тяжело заболел. Врачи отправили его лечиться в Крым, где он прожил десять месяцев и перенес еще две серьезные болезни. Он был так плох, что опасались за его жизнь. В Крым, в Гаспру, где он жил, съехались родные, друзья. Невозможно было представить себе, что Толстого не будет. «Тело умирает, а ум горит пламенем», — писал о нем Владимир Галактионович Короленко, который посетил его в Крыму.
Шли тревежные дни, ночи; очень медленно выздоравливал, возвращался к жизни Лев Николаевич.
Недалеко от Гаспры жили в то время Чехов и Горький; они часто навещали Толстого. У Чехова было какое-то нежно-восторженное чувство к Толстому, и он говорил, что ни одного человека так не любил, как Льва Николаевича. Когда Толстому стало немного лучше, Горький пошел к нему в Гаспру и на самом берегу моря
увидел его. «Сидит, подперев скулы руками, — между пальцев веют серебряные волосы бороды, — и смотрит вдаль, в море, а к ногам его послушно подкатываются, ластятся зеленоватые волнишки, как бы рассказывая нечто о себе старому ведуну... Не изобразить словом, что почувствовал я тогда; было на душе и восторженно и жутко, а потом все слилось в счастливую мысль: «Не сирота я на земле, пока этот человек есть на ней!»
К лету 1902 года Толстой настолько поправился, что его перевезли в Ясную Поляну. С тех пор он постоянно здесь жил и только один раз был в Москве. В России шли бурные предреволюционные годы. По всей стране
начиналась организованная борьба с царизмом. Главной силой в этой борьбе становился рабочий класс.
В 1905 году разразилась первая русская революция. Всеми своими произведениями помогал Лев Николаевич Толстой борьбе, будил в людях ненависть к тем «хозяевам жизни», которые бездельничали, жили в роскоши и заставляли работать на себя голодный, обездоленный народ. В этой суровой критике существующего строя, всех его гнусных порядков была та великая правда, та сила, которая делала имя Толстого дорогим каждому честному человеку в России. Об этой силе его и правде писал в своих статьях Владимир Ильич Ленин, который бесконечно ценил и любил Толстого. «Л. Толстой сумел поставить в своих работах столько великих вопросов, сумел подняться до такой художественной силы, что его произведения заняли одно из первых мест в мировой художественной литературе», — писал Ленин. Но, поставив множество «великих вопросов», беспощадно критикуя самодержавный строй, жизнь богатых людей, Толстой не делал единственно правильного вывода из своих обличений, никогда не звал к революционной борьбе, не оправдывал революцию, не понимал ее неизбежности.
Он считал, что «людоедский» строй жизни можно изменить иначе, другими путями, без крови, без насилия. Для этого надо, чтоб каждый человек жил справедливой жизнью вместе с простым народом, чтоб старался быть лучше, стремился к самоусовершенствованию. Он все продолжал считать, что «хозяев жизни» надо и можно
убеждать и терпеливо дожидаться того, что заговорит в них совесть, что пойдут они на уступки. В этом видел он смысл и задачу жизни людей и глубоко верил, что так должно быть. Во всех этих утверждениях была та слабость и неправда, те его заблуждения и противоречия, о которых не раз говорил в своих статьях Владимир
Ильич Ленин. 28 августа 1908 года Толстому исполнилось восемьдесят лет. Во многих странах мира торжественно отмечался юбилей Толстого, а царское правительство в России постаралось сделать все, чтоб помешать празднованию юбилея. Но не могло оно помешать тому, что в юбилейные дни и в Ясную Поляну и в московский дом в Хамовниках отовсюду шли телеграммы, письма, адреса, отовсюду шли и приезжали люди — многие только для того, чтобы тихо постоять у дома и, может быть, увидеть его и молча в душе поблагодарить за
ту радость и счастье, которую дают им его книги. Рабочие одного из петербургских заводов писали ему в адресе: «В день восьмидесятой годовщины Вашей прекрасной жизни, когда перед величием гениального образа Вашего благоговейно склоняется мир и Ваше имя у всех на устах, только страна, на долю которой выпала великая гордость быть Вашей родиной, не смеет поднять свой голос, приветствуя Вас. Но пусть темные слуги насилия, гонители свободы и истины грозят нам всеми карами земли и неба, в этот день мы не хотим и не можем молчать...» Лев Николаевич продолжал трудиться, несмотря на болезни, слабость. Он был беспощаден к себе, работал каждый день, каждый час. «Чему я чуть ли не больше всего удивлялся во Льве Николаевиче, — вспоминал друг и домашний врач Толстого Душан Петрович Маковицкий, — это его постоянному усилию над собой. Он принуждал себя к работе, к прогулке, к тому, чтобы утром вовремя встать и днем не ложиться...» Он говорил, что ему еще много надо сделать, и как-то записал в свой дневник: «Помни, что час, потерянный для
работы, никогда не возвратится». Совсем еще недавно Лев Николаевич держался очень прямо, а теперь немного сгорбился, стал меньше ростом, но «выйдет он — маленький, и все сразу станут меньше его», — говорил Горький. Ежедневно, как всегда, ездил он верхом на своем любимом Делире — сильной, осторожной лошади. Иногда остановит лошадь, а то и просто на ходу вынет записную книжку и записывает что-то. Много ходил он пешком, хоть и не такой быстрой, стремительной походкой, как раньше. Как всегда, радовался цветам, солнцу, молодым деревцам в лесу, встречам с людьми. А люди, которые шли навстречу Толстому, знакомые и незнакомые, почтительно кланялись ему в знак своей глубокой любви и уважения. Все труднее и тревожнее становилось Толстому жить в Ясной Поляне, в семье. «В семье моей мне грустно, потому что я не могу
делить с моими домашними их чувств», — записал он в дневник. Взрослые дети уходили из дома, женились, выходили замуж. Несколько лет назад умер любимый младший сын Ванечка, умерла дочь Маша, с которой он был особенно близок. С женой уже давно «жизнь пошла врозь», как с горечью писала она в своем
дневнике. Сколько лет она была ему верным другом и помощником, как часто оберегала его от вторжения любопытных, назойливых людей, как много всю жизнь работала для него, для семьи... Но уже давно не разделяла она его взглядов, не могла понять всей сложной, противоречивой, мучительной жизни своего мужа —
великого художника, мятежного человека. А он все чаще и чаще думал о том, чтобы бросить все, уйти от семьи, от барской жизни в Ясной Поляне. «Вид этого царства господского так мучает меня, что подумываю о том, чтоб убежать, скрыться», — записал он в дневник 20 августа 1910 года. 28 октября Лев Николаевич Толстой ушел из Ясной Поляны навсегда. В дороге он простудился, тяжело заболел и умер в маленьком железнодорожном домике на станции Астапово. Это было 7 ноября 1910 года. Похоронили Толстого, как он просил, в Ясной Поляне, в лесу, на краю оврага, там, где в детстве брат Николенька искал зеленую палочку, на которой была написана «главная тайна о том, как сделать, чтобы все люди не знали никаких несчастий, никогда не ссорились и не сердились, а были бы постоянно счастливы».
