Мария Дерналович. "Адам Мицкевич" Издательство "Интерпресс", Варшава, 1981 г. OCR Biografia.Ru
продолжение книги...
Годы скитаний
Известный довоенный польский писатель и литературовед Тадеуш Бой-Желеньский написал во вступительном очерке к изданию Сочинений Мицкевича: „Тюрьма (...) вырвала его из затхлой обстановки ковенского учительства, из порочного круга любовных терзаний, дала новую пищу его душе. Ссылка в Россию была скорее освобождением, открывая перед ним новый, широкий свет; Одесса, Москва, Петербург. Салоны, романы. Литературная атмосфера России была для него живительна (...) Он созревает как художник и как человек. Там, в чужом краю, он становится всевластным мастером польской речи, которого она ждала много столетий". Суждение Бой-Желеньского, бесспорно, правильно, но несколько односторонне. В нем умаляется, а вернее вообще не учитывается один весьма существенный момент, а именно то, что пребывание Мицкевича в России, оказавшееся столь плодотворным для его творчества, все же было ссылкой. Путь на родину был ему заказан. Со временем его все сильнее томила тоска по родине. В воображении она представлялась ему утраченным раем, которого не могли затмить самые пленительные пейзажи Крыма. С тех пор его уже не покидала тоска по родине, и ее тема все сильнее звучала в его произведениях.
Нельзя также не подчеркнуть того значения, какое имели для Мицкевича его встречи с декабристами и знакомства в передовых литературных кругах России. Они оказали сильное влияние на его убеждения, которые находят такое яркое выражение в словах, сказанных им значительно позже, после польского восстания 1830 года: „Народы ни в коей мере не заинтересованы губить друг друга. День падения деспотов будет первым днем согласия и мира между народами". Мицкевич приехал со своими товарищами в Петербург в начале ноября. Он был очевидцем знаменитого наводнения, постигшего в тот год столицу русской империи и увековеченного в пушкинском „Медном всаднике". Филоматы с большим интересом осматривали город; несмотря на причиненные стихией разрушения, он производил впечатление несокрушимой мощи. Построенная волею Петра столица поражала воображение и подавляла своей пышностью пришельцев из далекой провинции; город казался символом непобедимого могущества царской империи. Свое тогдашнее впечатление поэт описал в Отрывке III части „Дзядов":
(...) чужеземцев кучка там гуляла. Иной был весь их облик, разговор. Они прохожих замечали мало, Но каждый дом приковывал их взор. Они на стены пристально глядели, На кровли, на железо и гранит. На все глядели, будто знать хотели, Как прочно каждый камень здесь сидит. И мысль читалась в их глазах унылых: „Нет, человек его свалить не в силах!" И десятеро прочь пошли, а там, На площади лишь пилигрим остался. Зловещий взор как бы грозил домам.
Он сжал кулак и вдруг расхохотался, И, повернувшись к царскому дворцу, Он на груди скрестил безмолвно руки,
И молния скользнула по лицу. Угрюмый взгляд был тайной полон муки И ненависти. Так из-за колонн На филистимлян встарь глядел Самсон.* Мицкевич получил разрешение на месячное пребывание в столице, которое ему удалось продлить до двух с половиной месяцев. Он в скором времени познакомился не только с проживавшими в Петербурге поляками, но и с группой русских поэтов-декабристов. Есть основания предполагать, что у филоматов были известные, хотя и слабые, контакты с русскими революционерами. В 1823 и 1824 годах член Южного общества Михаил Бестужев-Рюмин ездил в Варшаву и Вильно с тайной миссией провести переговоры с польскими членами Общества и офицерами Литовского корпуса. Виделся ли он с филоматами — неизвестно. Во всяком случае в Петербурге поэты-декабристы не только оказывали ссыльным полякам всяческую помощь, но и приняли их в свой круг, не тая перед ними своих планов. Имя Мицкевича было им не ново. Кондратий Рылеев интересовался его поэтическими произведениями, тем более, что ему был знаком польский язык. В 1822 году, то есть сразу же после выхода в свет первого тома Стихотворений Мицкевича, Рылеев перевел его балладу „Лилии". С ним и с Александром Бестужевым, одним из редакторов „Полярной Звезды", Мицкевич сошелся особенно близко. Они ценили в нем не только выдающегося поэта, разделявшего их взгляды на историю как источник ли-
---------------------------------
* Перевод В. Левика.
---------------------------------
тературной инспирации и на роль народной традиции в литературе, но и человека, близкого им по своим идеалам, сына народа, угнетенного царизмом, тем самым царизмом, который железными путами сковал и их родину — Россию. В течение этих двух петербургских месяцев Мицкевич их хорошо узнал и искренне полюбил. Страстные приверженцы идеалов Французской революции, они стремились воплотить их в жизнь в России, мечтали о гражданских свободах, о конституции. Но для этого надо было свергнуть абсолютизм, выступить против самодержавия. Люди высокого душевного благородства, готовые пойти на любые жертвы ради народного блага, они не имели ясной политической программы. Между ними не было также и единодушия в вопросах будущего устройства России. Одни хотели после свержения деспотизма провозгласить конституционную монархию, другие — республику. Дворянские революционеры, горевшие желанием борьбы за свободу, они были далеки от народа. Могли ли они увлечь за собой многомиллионные, непробужденные политически, привычно влачившие свое ярмо массы? Этот исторический момент был еще далек. Много лет спустя Мицкевич в своих парижских лекциях по славянской литературе говорил о сомнениях декабристов, найдут ли их лозунги отклик и будут ли поняты: „Они были готовы действовать. Но как начать? Во имя чего? К чему мы будем призывать народ, — спрашивал один из заговорщиков. — Что сказать народу, чтобы он нас понял? Бросим ли мы клич: Да здравствует свобода? Но это слово обозначает у нас нечто совсем другое, чем на западе. Свобода — значит время отдыха, досуг. Кликнем ли мы: Да здравствует Конституция!? Но кто поймет, что значит конституция?". Свержение самодержавия декабристы представляли себе не как результат массового революционного движения — мысль о таковом была им недоступна, но как результат дворцового переворота с помощью преданных им воинских частей. Они понимали огромный риск своего предприятия. В воспоминаниях о Рылееве Николай Бестужев записал трагические и пророческие слова автора „Войнаровского": „Неужели ты думаешь, что я сомневался хоть на минуту в своем назначении, — сказал Рылеев. — Верь мне, что каждый день убеждает меня в необходимости моих действий, в будущей погибели, которою мы должны купить нашу первую попытку для освобождения России. И вместе с тем в необходимости примера для пробуждения спящих россиян". Декабристов преследовали также и сомнения нравственного порядка. Покушение на царя было посягательством на „помазанника", среди заговорщиков были офицеры, связанные воинской присягой. Участие в заговоре воспринималось ими одновременно как измена присяге. Эта трагическая дилемма всех заговоров той эпохи была знакома также и членам Северного общества на землях Царства Польского, хотя они могли найти себе оправдание в том, что власть царя, одновременно короля Польши, была властью, силой навязанной их народу. У декабристов не было и этого оправдания. Борясь за народное благо, они не могли сказать себе, что выполняют волю народа. Декабристы сознавали свое одиночество, у них не было уверенности в успехе и их мучили сомнения совести, но в то же время они были преисполнены твердой решимости и не страшились призрака позорной казни. В Петербурге Мицкевич получил разрешение на выезд в Одессу, где он должен был поступить на должность учителя Ришельевского лицея. С ним вместе поехали на юг и два других филомата. Мицкевич покидал столицу, снабженный рекомендательными письмами от русских друзей. Александр Бестужев писал поэту Туманскому в Одессу: „Рекомендую тебе Мицкевича, Малевского и Ежовского. Первого ты знаешь по имени, а я ручаюсь за его душу и талант. Познакомь их и наставь; да приласкай их, бедных..." Рылеев добавил от себя: „Полюби Мицкевича и друзей его (...); добрые и славные ребята. Впрочем и писать лишнее: по чувствам и образу мыслей они уже друзья, а Мицкевич к тому же и поэт — любимец нации своей..." В Одессе польские ссыльные так и не получили назначения на преподавательскую работу в лицее. Царские власти, очевидно, боялись „опасных" идей, какие они могли бы внушить молодежи. Одесса находилась под бдительным надзором тайной полиции; там развивало свою деятельность Южное общество и ожидался визит монарха, который, впрочем, не состоялся. Мицкевич оставался в распоряжении властей и даже получал жалованье; за каждым его шагом следила полиция. По сравнению с Петербургом, с его „каменными громадами" и великолепием, Одесса представляла собой полный контраст. Мицкевичу предстал шумный портовый город с пестрой, разноплеменной и разноязычной толпой; одних влекли сюда дела, другие приезжали отдохнуть в живописных окрестностях города. Среди них было много поляков из Подолии и Волыни, которых весьма заинтересовало появление молодого, но пользовавшегося уже известностью поэта. Ему особенно обрадовались скучавшие дамы. Мицкевич оказался в своеобразном положении. С одной стороны — контакты с такими „подозрительными" людьми, как Туманский, как поляк граф Олизар или сосланный впоследствии в Сибирь Петр Мошинский, а с другой стороны — модный свет Одессы, салоны польских аристократов и богатых помещиков. Его окружил рой светских женщин. За бедным учителем из Ковно шла слава модного поэта, певца любви, способного увековечить имя своей избранницы. Светская неловкость поэта, вначале даже некоторая неуклюжесть, в глазах поклонниц только усиливали его обаяние. Ему прощались даже светские промахи. Одесские романы и флирты Мицкевича отразились затем в цикле любовных сонетов, в которых с незабвенным для него образом Марии Верещак переплетаются воспоминания о других женщинах, о мимолетных увлечениях, о которых он пишет подчас с легким оттенком пренебрежения. К поклонницам поэта принадлежала Каролина Собаньская, урожденная Ржевусская, почти официальная любовница генерала Яна Витта, правителя южных провинций и попечителя Ришельевского лицея, а прежде всего неутомимого преследователя тайных заговоров, в чем ему ревностно помогала пани Собаньская. Мицкевич стал постоянным гостем в ее салоне. Благосклонность, какой она дарила поэта, отнюдь не навлекла на него гнев ее влиятельного покровителя, напротив, очевидно под ее влиянием Витт смотрел на Мицкевича сквозь пальцы. В докладе царю он доносил, что установил над ссыльными филоматами тайный надзор, но что поведение их безупречно. Много лет спустя Мицкевич пишет: „В оковах ползал я змеей у ног тирана..." (из стихотворения „Русским друзьям"). В кругу своих одесских знакомых он был осторожен, скрывал свои мысли и уже тогда вынашивал замысел поэмы о любви, отвергнутой ради отчизны, и вероломстве — единственном оружии в борьбе с могучим врагом. А тем временем он на досуге знакомился с городом и его окрестностями, а осенью 1825 года совершил двухмесячную поездку в Крым в обществе Каролины Собаньской, ее супруга, брата и генерала Витта. Впервые в жизни он путешествовал по морю, впервые видел горы. Свои впечатления он увековечит в „Крымских сонетах". Форма сонета, впервые появившаяся в средневековой поэзии Италии, была известна старопольской поэзии, встречалась она и в творчестве крупных польских поэтов XVI и XVII веков, но была заброшена в эпоху классицизма. Возврат к сонету вытекал из поэтической программы Мицкевича. Его привлекала исключительно трудная, изощренная форма сонета, способная, как он однажды сказал, „убить поэта". В „Крымских сонетах" Мицкевич ввел в польскую поэзию экзотический и красочный мир востока, пейзажи Крыма, простор его степей и величие гор. Изумительное, яркое, пластичное изображение крымских пейзажей проникнуто глубоким лиризмом и раздумьем; описания природы отмечены антропоморфизмом, столь характерным для созданного позже „Пана Тадеуша". Свои впечатления Мицкевич передавал с субъективизмом романтического пилигрима, несущего с собой в экзотический, неведомый мир весь груз своих переживаний, воспоминаний, тоски по родине. Мицкевич достиг художественного совершенства в сочетании и взаимном проникновении описательных и лирических элементов. О богатстве содержания „Крымских сонетов" метко сказал известный польский критик эпохи романтизма Маурици Мохнацкий, что в каждом из них „больше воображения, чем рифм, больше чувств, чем слов". В самом деле, конкретность сочетается в них с недосказанностью, вызывая ассоциации, далеко выходящие за пределы буквального смысла слов. Мицкевич говорит о себе и окружающем мире, прибегая к образам и метафорам, которые пробуждают в читателе лирические переживания и наводят на философские раздумья. Это богатство удивительно вмещается в сжатую, строгую форму сонета; каждый сонет — самостоятельное, вполне законченное произведение, а вместе они создают единое, хотя и переливающееся разными оттенками настроения, целое. „Крымские сонеты" — это в художественном отношении, бесспорно, вершина творчества Мицкевича в период его пребывания в России. Их новаторство в области языка возмутило приверженцев классицизма. Споры вокруг „Сонетов" между сторонниками старой поэтической школы и последователями романтизма принадлежат к самым ожесточенным литературным спорам той эпохи в Польше. Но они отошли на второй план, когда появилась новая поэма, снискавшая сразу же огромную популярность и имевшая сильный политический резонанс, — „Конрад Валленрод".
Мицкевич покинул Одессу в ноябре. Ему определили должность в канцелярии московского губернатора. В Таганроге умирал царь Александр I, и его смерть ускорила нараставшие события. Поэт приехал в Москву 12 декабря 1825 года, а два дня спустя на Сенатской площади в Петербурге решилась судьба декабристов. Наступили страшные месяцы расследования, арестов и процесса. 13 июля были повешены Рылеев и четверо его товарищей. Александр Бестужев и десятки других были сосланы на каторгу в Сибирь. Мицкевич мучительно пережил судьбу людей, которые первыми протянули ему руку и помогли на чужбине. Он навсегда сохранил их в своей памяти, к ним обратился он в своем знаменитом стихотворении „Русским друзьям", говоря, что они „гражданство обрели в моих заветных думах" — О где вы? Светлый дух Рылеева погас. Царь петлю затянул вкруг шеи благородной, Что братских полон чувств я обнимал не раз. Проклятье палачам твоим, пророк народный! Нет больше ни пера, ни сабли в той руке, Что воин и поэт, мне протянул Бестужев. С поляком за руку он скован в руднике, И в тачку их тиран запряг, обезоружив.* Первые месяцы в Москве протекли спокойно и тихо; Мицкевич почти ни с кем не встречался, кроме своих польских друзей. Он трудился над „Конрадом Валленродом". Эта поэма была плодом новых переживаний и раздумий. Поэт мысленно возвращался в Литву, но сам уже не был прежним, замкнутым в своем личном горе бунтарем-одиночкой. Герой поэмы, названный Конрадом в честь русского друга — Рылеева, жертвует личным счастьем ради отчизны. Как и в „Гражине", действие поэмы переносит нас в эпоху войн древних литовцев с тевтонскими рыцарями. Воины князя Кейстута в одной из схваток отбивают у тевтонцев юношу и старого вайделота (барда), попавших в плен много лет назад. Юноша, с младенчества воспитанный немецкими рыцарями, сохранил воспоминание о родине и любовь к ней благодаря влиянию старого вайделота. Вернувшись к своим, он становится доблестным защитником Литвы от набегов врагов, так как хорошо знает все их слабые стороны. Его полюбила дочь Кейстута, с которой он повенчался. Но дома „счастья он не изведал, ибо счастья не было и в отчизне". Литва терпела поражение за поражением. Тогда Конрад возвращается в стан врагов; ему удается снискать их доверие, даже быть избранным великим магистром ордена и употребить свое положение на погибель ненавистным тевтонцам. Но победу он окупает душевными терзаниями, разрушением личного счастья и, наконец, трагической гибелью.
------------------------------
* Перевод В. Левика.
------------------------------
В поэме нашли отзвук впечатления первых дней пребывания в Петербурге, когда Мицкевич был потрясен и подавлен величием царской столицы, символизировавшей несокрушимое могущество империи. „Ты раб, единственное оружие раба — вероломство". Жертвенный подвиг одинокого борца перекликается также с судьбой друзей-декабристов, терзаемых дилеммой измены и верности присяге. Изображение войны древних литовцев с могучим Тевтонским орденом расшифровывалось молодым поколением поляков как иносказание. Молодежь читала „Конрада Балленрода" в упоении, польские заговорщики, подготавливавшие восстание 1830 года, учились на страницах этой поэмы патриотизму, самоотверженности, готовности пойти на любой риск. Любовь к близким, доброе имя, честь — все было подчинено благу отчизны. Этот моральный императив формировал нравственный облик многих поколений польских патриотов-заговорщиков. В „Конраде Валленроде" есть бессмертные, лучшие во всей польской поэзии стихи о народной песне как неиссякаемом источнике патриотизма:
О, звон былин! Ты, как ковчег завета, Над прошлым и грядущим поколеньем! Ты меч народа, блеск его отсвета, Ты дум ковер и чувств его цветенье. Ковчег завета, неподвластный самым Безудержным ударам силы вражьей; О, песнь народа, ты стоишь на страже Перед его воспоминаний храмом, Архангела крылами овевая И меч его подчас в руке взвивая.
Огонь пожрет истории прикрасы, Злодеями похитятся алмазы, Но песня души всех людей пронижет...* „Конрад Валленрод" — произведение, нашедшее
----------------------------
* Перевод Н. Асеева.
----------------------------
сильный политический отклик, открывает новый этап в творчестве Мицкевича . В этой поэме впервые выражена мысль о роли поэта как духовного руководителя народа, мысль, имевшая столь огромное значение для всей польской литературы эпохи романтизма. Народный поэт — вайделот своими песнями и рассказами не позволил юному Конраду забыть родину, а потом побуждал его и вдохновлял на патриотический подвиг. Голос старого барда — это голос страждущего народа, выражение его чаяний и стремлений.
Лучшие места поэмы, прежде всего „Песнь вайделота" и „Повесть вайделота" поражали своей поэтической новизной и свидетельствовали о новом росте художественного мастерства поэта. Разумеется, „Конрад Валленрод" носит также отпечаток страстного увлечения Байроном. В образе Конрада нетрудно распознать черты байроновских героев „Корсара" и „Гяура", а в любовном сюжете заметны мотивы байроновских поэм. Это именно имел в виду русский поэт Баратынский, призывавший Мицкевича поверить в свой талант и своеобразие:
Не подражай: свреобразен гений И собственным величием велик.
Осенью 1826 года Мицкевич установил близкие отношения в кругах московских писателей и поэтов. Но еще в мае в „Московском телеграфе" появился перевод одного из стихотворений Мицкевича. Редактор „Телеграфа" Николай Полевой интересовался польской литературой, выписывал из Варшавы польские журналы. Там была уже в разгаре литературная война между сторонниками классицизма и романтизма, в спорах чаще всего упоминалось имя Мицкевича. Статья Полевого, полная восторженных похвал польскому поэту, была первым проявлением признания и симпатии к нему передовых литературных кругов России. Мицкевич познакомился с братьями Киреевскими, Вяземским, Соболевским и многими другими. Он бывал частым гостем в литературном салоне княгини Зинаиды Волконской. „Все в Мицкевиче возбуждало и привлекало сочувствие к нему, — пишет в своих воспоминаниях П. Вяземский. — Он был очень умен, благовоспитан, одушевителен в разговорах, обхождения утонченно-вежливого. Держался он просто, то есть благородно и благоразумно, не корчил из себя политической жертвы... Он был везде у места: и в кабинете ученого и писателя, и в салоне умной женщины, и за веселым приятельским обедом... Только весьма немногие, знакомые с польским языком, могли оценить Мицкевича-поэта, но все оценили и полюбили Мицкевича-человека".
Той осенью в Москву приехал Пушкин из своего вынужденного уединения в Михайловском. Царь разрешил ему вернуться из ссылки и милостиво изъявил готовность быть самому цензором его произведений. Москва восторженно встретила опального поэта. Мицкевич познакомился с ним в кругу сотрудников нового журнала „Московский вестник". Между ними завязывается дружба, чувство, редко соединяющее двух гениев, которым суждено было открыть новую эпоху в литературе своих народов. С произведениями Пушкина Мицкевич познакомился еще в Петербурге, до восстания декабристов. Много лет спустя он говорил в своих лекциях о славянской литературе в парижском Коллеж де Франс:
„И вот, когда вся (русская) литература составила единый
большой лагерь оппозиции, раздался голос, заглушивший все остальные и открывший новую эру в русской истории:
голос Александра Пушкина... Вскоре имя Пушкина становится лозунгом для всех недовольных элементов России. Его стихи переходили из рук в руки, о них говорили повсюду — от Петербурга до Одессы и Кавказа... Вскоре старую литературу полностью забыли. Ее продолжали преподавать в школах, придерживались ее правил в книжках, но она постепенно отступала перед Пушкиным". Теперь в Москве он знакомился с его новыми произведениями. На литературных собраниях Пушкин читал „Бориса Годунова", из печати вышла II глава „Евгения Онегина", вскоре после этого „Цыганы". Мицкевич был поражен многогранностью пушкинского таланта. „Ни одной стране, — писал Мицкевич в своем посмертном воспоминании о Пушкине, — не дано, чтобы в ней больше, нежели один раз, мог появиться человек, сочетавший в себе столь выдающиеся и столь разнообразные способности, которые, казалось бы, должны, были исключать друг друга". Стихотворение „Пророк", „Борис Годунов", „Евгений Онегин" — эти произведения Пушкина больше всего заинтересовали Мицкевича. Выше всего он ценил „Онегина". Предвосхищая отзыв Белинского, Мицкевич в одной из своих лекций в Коллеж де Франс (7 июня 1842 г.) назвал „Евгения Онегина" лучшим, самым оригинальным и самым народным творением Пушкина, произведением, в котором полнее всего выразилась индивидуальность поэта.
Дружба двух величайших поэтов России и Польши основывалась не только на взаимном признании и уважении, но и на глубоком человеческом взаимопонимании. Она развивалась в то время, когда Пушкин, вначале так восторженно встреченный московской общественностью, столкнулся с проявлением недоверия и критики со стороны близких друзей и поклонников. Это было вызвано двусмысленным положением, в какое его поставила милость царя. Вера Пушкина в добрую волю царя Николая навлекла на него упреки, что он изменил идеалам своей юности. Польский изгнанник не только не примкнул к критикам Пушкина, а, напротив, оправдывал поведение поэта его исключительно трудным положением. В упомянутой лекции Мицкевича в Коллеж де Франс он говорил о нем с пониманием и сочувствием, основываясь, очевидно, на личных признаниях своего, в ту пору уже покойного друга. Мицкевич ссылался на знаменитый разговор наедине Пушкина с царем, которому удалось завоевать доверие поэта. И, пожалуй, неслучайно единственным произведением Пушкина, блестяще переведенным на польский язык Мицкевичем, было стихотворение „Воспоминание", преисполненное таких мучительных сомнений („Когда для смертного умолкнет шумный день..."). Эта дружба, несомненно, была нелегкой, она требовала от них доброй воли и готовности понять друг друга. Многое разделяло поэтов, хотя бы отношение к наполеоновскому нашествию на Россию, которое они оба глубоко пережили в детстве и запомнили на всю жизнь. Для Мицкевича война Наполеона против России неразрывно сочеталась с надеждами на обретение Польшей утраченной свободы; в детских воспоминаниях Пушкина она вызывала картины опустошительного нашествия, пожара белокаменной Москвы и героического подвига всего народа, огромных жертв, какими народ окупил победу. Касались ли они в своих беседах этих воспоминаний? Они, несомненно, нередко разговаривали о трагических распрях между народами и искали исхода в поэзии. Мицкевич, конечно, знал стихотворение Пушкина, обращенное тоже к поляку — графу Олизару: Певец! издревле меж собою Враждуют наши племена; То наша стонет сторона, То гибнет ваша под грозою. (...) Но глас поэзии чудесной Сердца враждебные дружит... Когда Мицкевич познакомил Пушкина еще в рукописи со своим новым произведением — „Конрадом Валленродом", великий русский поэт перевел тот отрывок из Вступления к поэме, в котором идет речь о Немане, что из реки, „соединявшей братские владения народов", превратился в границу ненависти —
Сношений дружных глас утих, И всяк переступивши воды Лишен был жизни иль свободы. (...)
Лишь соловьи дубрав и гор По старине вражды не знали...
Позже, когда Пушкина и Мицкевича разделила трагедия польского восстания 1830 года, когда, прочитав знаменитое описание Петербурга в III части "Дзядов", Пушкин противопоставит ему в „Медном всаднике" свое понимание истории России, казалось бы, дороги обоих поэтов разошлись навсегда. На упреки, послышавшиеся Пушкину в стихотворении „Русским друзьям", он ответил горьким стихотворением „Он между нами жил..."
...Издали до нас Доходит голос злобного поэта, Знакомый голос! ...боже! освети В нем сердце правдою твоей и миром,
И возврати ему...
Но именно в этом стихотворении Пушкина выражается мечта „о временах грядущих, когда народы, распри позабыв, в великую семью соединятся". А после трагической гибели Пушкина Мицкевич опубликует о нем статью в парижском журнале „Ле глоб" и подпишет ее: „Друг Пушкина". Но вернемся в Москву 1826 года. Это было время необыкновенного расцвета русской литературы. В Москву присылали свои стихи Языков и Давыдов, печатались поэмы Баратынского, читалось, „Горе от ума" Грибоедова. Мицкевич, как прежде в кругу сотрудников „Полярной звезды", встретился здесь с горячей симпатией и пониманием своих патриотических чувств. В этом кругу избранных он убеждался, что людей не разделяют различия языка, традиций, национальности. Они делятся на преследователей и преследуемых. Когда его польские друзья укоряли его, что он постоянно пребывает среди русских, он ответил в письме одному из них, напоминая известную литовскую поговорку: „Не уподобляйся столовицким мужикам, которые бьют каждого иудея, мстя за распятие Христа. Не был ли прав тот еврей, говоря, что не он, а кагал велел совершить это злодеяние?" В России росла литературная слава Мицкевича. В журналах все чаще появлялись переводы его стихотворений. Особенный интерес вызывали „Крымские сонеты", из которых многие были сразу же переведены Вяземским, Дмитриевым, Ильичевским, Козловым. Своей популярностью они были обязаны не только художественному совершенству. Русскому читателю „Крымские сонеты" Мицкевича впервые открывали красоту еще сравнительно недавно приобщенного края — легендарной Тавриды. Пушкин писал об этом в своем „Сонете":
Под сенью гор Тавриды отдаленной Певец Литвы в размер его стесненный Свои мечты мгновенно заключал.
В апреле 1828 года русские друзья устроили прощальный вечер в честь Мицкевича, навсегда покидавшего Москву. Он ехал в Петербург хлопотать о разрешении вернуться в Литву или, что было легче, выехать за границу. Там он близко сошелся с поэтами Жуковским, Козловым — переводчиком его сонетов, познакомился с баснописцем Крыловым. Он бывал также частым гостем в доме известной пианистки польки Марии Шимановской, матери двух молодых девушек Елены и Целины. Последней было суждено стать в будущем его женой. В стараниях Мицкевича получить разрешение на выезд за границу ему помогали влиятельные русские друзья, помогал Пушкин. Но все усилия были напрасны ввиду отрицательного отзыва сенатора Новосильцева. Бывший преследователь филаретов был первым, разгадавшим политический смысл „Конрада Валленрода", который был издан под бдительным оком суровой, но не очень проницательной цензуры. В тайном рапорте на имя великого князя Константина обращалось внимание на „предосудительное содержание сей книги", и что она принадлежит к сочинениям, которые „учат питать скрытую вражду, притворную преданность и приуготовлять соотечественникам, почитаемым за иноземцев, потому что они не соплеменники, самую коварнейшую измену..." Над головой Мицкевича собирались тучи. Рапорт Новосильцева был передан царю, но тот, занятый торжествами по случаю победы над турецкой армией, не имел времени заняться им. Дело было поручено специальной комиссии, в состав которой, к счастью для Мицкевича, входил поэт Жуковский и другие доброжелательно расположенные к нему лица. Приходилось торопиться. Он хлопотал уже не о возвращении в Литву, а о разрешении на поездку в страны Западной Европы. Свою просьбу он мотивировал слабым состоянием здоровья и необходимостью лечиться в более теплом климате. Друзья употребили все свое влияние, и паспорт был дан. Но вскоре последовал приказ, отменяющий разрешение на выезд за границу. Покровителям поэта удалось задержать этот приказ. Мицкевич ускорил свой отъезд, не успев даже попрощаться с самыми близкими ему в Петербурге семействами. 15 мая 1829 года он на английском корабле отплыл из Кронштадта. Прошло менее пяти лет с тех пор, как он молодым, но уже известным на своей родине поэтом прибыл в Россию. Покидал он ее в ореоле европейской славы, его произведения издавались не только во Львове и Познани, но и в Петербурге и Париже. Многочисленные переводы его сочинений на русский язык вызвали интерес в литературных кругах других стран. В Польше читающая публика уже не сомневалась, что в польской литературе появился великий поэт. Жаркие литературные споры еще продолжались, но их исход был предрешен, и победа Мицкевича была окончательной, будучи одновременно торжеством романтизма. Больше двух лет Мицкевич путешествовал по Европе, жадно впитывая в себя новые впечатления, встречаясь с выдающимися людьми эпохи, но сравнительно мало предаваясь поэтическому творчеству. Первым этапом его скитаний была Германия. В Берлине он слушал лекции Гегеля, которые ему, впрочем, не пришлись по вкусу. Мицкевичу были совершенно чужды умозрительные построения. Тем не менее у него навсегда остался интерес к этой философии. В Берлине он завел многочисленные знакомства также среди проживавших там поляков, преимущественно молодежи из той части Польши, которая находилась под прусским владычеством. Эта молодежь восторженно встретила автора „Конрада Валленрода". Затем он посетил Прагу, где познакомился с известным чешским поэтом и ученым, страстным исследователем славянской древности Вацлавом Ганкой. Из Праги он вместе со своим другом, бывшим членом кружка филаретов, поэтом Антони Эдвардом Одынцем совершил поездку по многочисленным германским княжествам, затем вдоль Рейна отправился в Швейцарию, а оттуда в Италию. В Веймаре познакомился с Гете. Он попал на торжества по случаю восьмидесятилетия великого немецкого поэта. На сцене веймарского театра он видел поставленного по этому случаю „Фауста". Тогда же он близко подружился с выдающимся французским ваятелем Давидом д'Анже. Поездка по Рейну его очаровала, вид Альп произвел потрясающее впечатление. На горном перевале в Шплюгене, под влиянием внезапно нахлынувшего на него воспоминания, он написал вдохновенные стихи „К Марыле" {Верещак), непревзойденный образец любовной лирики.(„Расстаться никогда не в силах я с тобой! На суше, на море ты все идешь за мной..."). Он посетил Милан, Флоренцию, Феррару, Болонью и Венецию, а оттуда направился далее в Рим. „Рим меня оглушил, а купол храма св. Петра покрыл собой все итальянские памятники старины",— писал он одному из друзей. „Вечный город" стал для него самой любимой из европейских столиц. Здесь он также встретил многочисленную польскую колонию и своих русских друзей. В Риме теперь постоянно жила княгиня З. Волконская. В ее гостеприимном доме Мицкевич имел возможность узнать многих незаурядных людей из разных стран. Литературная слава уже тогда открывала ему доступ во многие дома, хотя не всегда ограждала общепризнанного поэта от высокомерия именитых лиц, считавших себя выше его по своему общественному положению. Увлечение Генриеттой-Евой Анквич, девушкой из богатой польской помещичьей семьи, было лишено глубокой страсти, какой отличалась его первая юношеская любовь; но очертаниями лица она напоминала Марылю и трогала своей хрупкой красотой. Он бывал частым гостем у Анквичей, осматривал с ними достопримечательности Рима и совершал прогулки за город. Казалось, Генриетта Анквич разделяет его чувства. Присутствие Мицкевича делало приемы в доме графа Анквича особенно интересными, поэта часто приглашали и принимали с неизменным радушием. Но в то же время ему категорически, хотя и с тактом, дали понять, что женихом панны Анквич он быть не может. Увлечение через некоторое время прошло, но его отклик мы находим в позднейшем творчестве поэта — в истории Евы Хорешко и Яцека Соплицы из „Пана Тадеуша". За все эти полные новых впечатлений месяцы Мицкевич написал только несколько стихотворений. Неотлучный спутник Мицкевича Антони Эдвард Одынец впоследствии вспоминал, что в то время Адам был поглощен замыслом драмы о Прометее. Но она навсегда осталась в сфере проектов. Для творческого труда не хватало времени среди постоянных встреч, впечатлений и усиленного чтения. В 1830 году Мицкевич совершил с Одынцем поездку на юг Италии, а позже провел три месяца в Швейцарии. Там его застала весть о революции во Франции. В начале ноября он возвратился в Рим. Многие из его прежних знакомых уже выехали, Одынец отправился во Францию, а затем в Англию. Мицкевич вел теперь уединенную жизнь, много читал. „До сих пор у меня в голове страшно все перемешано, столько я видел, столько передумал и столько желал; я хочу немного успокоиться и привести себя в порядок", — писал он другу. А в письме Одынцу сообщал: „Теперь я размышляю над трудами аббата Ламенне и рекомендую тебе их внимательно прочитать". Фелисите де Ламенне, автор нашумевшего в то время трактата „Опыт о равнодушии к вопросам веры", в своей новой, вышедшей в 1829 году книге „О развитии революции и борьбе с церковью" связывал дело свободы с религией.
Подобные идеи разделяли в то время многие прогрессивные деятели. Если эпоха Просвещения противопоставляла религии разум и прогресс, то на рубеже XVIII и XIX веков и в первой половине XIX столетия намечается отход от рационализма. Девиз:
„Свобода и Прогресс" противопоставлялся „Престолу и Алтарю" — девизу Священного союза. Ламенне был во Франции самым последовательным представителем направления, которое стремилось разъединить союз „Престола и Алтаря"; престолы были обречены, церковь же, желая сохранить свое влияние, должна была, по их мнению, порвать свой союз с деспотической властью монархов и поддержать свободолюбивые стремления народа. Мы убедимся, какое огромное влияние оказали эти идеи на дальнейшее творчество и деятельность Мицкевича. Его увлечение сочинениями Ламенне совпало с усилением революционного брожения во всей Европе. Во Франции был свергнут режим Реставрации, Бельгия восстала против Оранской династии и обрела независимость, брожение охватило Англию и германские княжества. В середине декабря 1830 г. до Рима дошла весть о польском восстании.
