Мария Дерналович. "Адам Мицкевич" Издательство "Интерпресс", Варшава, 1981 г. OCR Biografia.Ru
продолжение книги...
Пилигрим свободы
,, Паном Тадеушем", законченным и изданным в 1834 году, в сущности замыкается поэтическое творчество Мицкевича. Он от него не совсем отказался: сохранились наброски дальнейших фрагментов „Дзядов", известно, что он думал о второй части ,,Пана Тадеуша", но ничего не публиковал и большинство рукописей уничтожил. Почему? Удовлетворение ли свершенным? Боязнь повторения уже созданного? Ослабление творческого вдохновения? Быть может. Хотя немногочисленные стихотворения, избежавшие уничтожения, а, прежде всего, жемчужина лирики Мицкевича — его лозаннские стихи, убедительно свидетельствуют о том, что талант поэта не только не померк, но был способен к новым наивысшим взлетам. Причиной его отхода от поэзии было, бесспорно, усиливавшееся отрицание собственного творчества. Требования, какие он вменял поэзии, превышали возможности величайшего гения. Еще в пору работы над „Паном Тадеушем" у него появились сомнения:
„Я убеждаюсь, что слишком много жил и работал только для света, ради пустых похвал и мелких целей. Я, пожалуй, никогда уже не возьму в руки пера для безделки. Только то достойно труда, что может человека исправить или научить мудрости. Возможно, что я бы „Тадеуша" забросил, но он уже приближается к концу". Мицкевич стремился к глубокому внутреннему единству поэзии и жизни. Ему претило любое расхождение между словом и делом. В 1833 г., невзирая на напряженный труд, — именно тогда создавался „Пан Тадеуш" и были написаны многочисленные статьи для „Польского пилигрима", перевод байроновского „Гяура" — он хлопотал об издании стихотворений Стефана Гарчинского, умиравшего от чахотки. Мицкевич, такой требовательный к собственным и чужим произведениям, восхищался стихами Гарчинского, видел в них больше достоинств, чем они того заслуживали. В этом преувеличении играла роль, пожалуй, не только личная дружба. Жизнь Гарчинского казалась Мицкевичу достойной поэзии. На могильной плите друга он поручил высечь надпись: „miles... vates... exul..." (солдат, поэт, изгнанник).
„Мне кажется, — писал он другу, — что исторические поэмы и вообще все прежние формы уже наполовину истлели и что их можно оживить лишь ради утехи читателей. Подлинная поэзия нашего века, быть может, не родилась еще, видны только признаки ее приближения. Мы слишком много писали ради забавы и мелочных целей, (...) Мне кажется, что вернутся такие времена, когда надо будет быть святым, чтобы быть поэтом, что нужно будет вдохновение свыше для постижения вещей, о которых ничего не может сказать разум, чтобы пробудить в людях уважение к поэзии, которая слишком долго была либо актрисой, либо блудницей, либо политической газетой. Эти мысли часто наводят па меня грусть и едва ли не душевную муку; мне часто мнится, что я, словно Моисей, вижу с горы обетованную землю поэзии, но сознаю себя недостойным ступить на нее".
Высокие требования, какие он предъявлял поэзии и себе самому, выбивали из его рук перо. Неудовлетворенный своим творчеством, он ставил выше действие, подвиг. Между тем всеобщая война за свободу народов не наступила, прежние надежды обращались в прах. Группа, объединенная вокруг Ламенне, рассеялась, ее идеи были осуждены церковью. Бывшие последователи Ламенне отреклись от своих революционных идеалов, он сам долго и настойчиво боролся, в конце концов, отказался от духовного сана, который препятствовал ему быть народным трибуном. Мицкевич не находил единомышленников ни в одной из эмигрантских группировок. Правда, к нему относились с благоговением, как к великому национальному поэту, каждая партия охотно видела бы его в своих рядах, но он держался от них в стороне, ему претили их нескончаемые внутренние склоки. В 1834 году он женился на Целине Шимановской, которую знал еще в Петербурге молоденькой девушкой. Этот брак, на который он решился совершенно внезапно, желая, очевидно, восполнить чем-то образовавшуюся в его жизни пустоту, не принес ему счастья. На свет приходили дети, в дом поэта все чаще заглядывала нужда. Ради заработка Мицкевич написал на французском языке две драмы из истории Польши; их не удалось поставить ни в одном из парижских театров, несмотря на старания французских друзей. Он работал над историей Польши. Эти занятия пригодились ему впоследствии в его лекциях в Коллеж де Франс. В этот период сомнений и бездействия он искал ответа на мучившие его проблемы в мистической литературе. Вместе с небольшой группой близких ему людей он основал религиозное братство: Общество объединенных братьев, члены которого „собирались, читали библию, беседовали о путях спасения родины".
В 1839 году Лозаннский университет пригласил Мицкевича читать лекции по римской литературе. В декрете о его назначении на кафедру о нем говорится как об „одном из первых поэтических гениев нашего времени, окруженном ореолом европейской славы". Эта должность обеспечила жизнь Мицкевича и его семьи в материальном отношении. Пребывание вдалеке от парижской эмиграции было также большим облегчением. Он полюбил Лозанну. Но благожелательность и гостеприимство швейцарцев не могли утолить растущую с годами тоску по родине.
,,Я часто тоскую по Литве, и вечно снятся мне Новогрудок и Тугановичи". Кроме того, его преследовали заботы о семье. Целина Мицкевич с некоторого времени страдала тяжелым психическим заболеванием. В Лозанне она себя почувствовала лучше, но в доме поэта не было покоя. Относительно беззаботное пребывание в Швейцарии длилось не больше года. Это был год, благоприятный для польской поэзии. К Мицкевичу вернулось вдохновение, и он написал небольшой цикл „лозаннских" стихотворений: „Над водным простором", „Когда, как труп, сижу я между вами", „Полились мои слезы лучистые, чистые" — составляющих своего рода лирическую исповедь человека, перешагнувшего заветную черту и озирающегося на жизнь, стихотворений, непревзойденных по художественному совершенству, которые он не опубликовал при жизни: они были изданы только после смерти поэта. Год спустя Мицкевич возвратился в Париж, несмотря на горячие протесты лозанцев, желавших задержать у себя профессора, снискавшего большое признание среди преподавателей и студентов университета. Он вернулся также и вопреки собственному желанию. "В Лозанне я в конце пребывания своего был баловнем и правительства и Академии, и если бы не возобновившаяся болезнь жены и не дети, я бы вспоминал о Лозанне, как о рае". Он покидал эту полюбившуюся ему страну из чувства долга: в Париже перед ним открывалось важное поле деятельности — Коллеж де Франс предлагал ему возглавить открывшуюся впервые кафедру славянской литературы. Он считал своим долгом принять это назначение, имея в виду не только интересы родины, но и всех родственных славянских народов. Впервые представлялась возможность познакомить Западную Европу с литературой славянских народов. За отсутствием учебных пособий Мицкевич приступил к огромному и пионерскому труду по составлению цикла лекций для совершенно незнакомых с предметом слушателей. Тем самым он получил трибуну, с которой мог проповедовать идеалы свободы и свое понимание истории. Лекции Мицкевича пользовались огромным успехом, но в то же время вызывали обеспокоенность французских властей. Среди слушателей в зале находилось немало агентов тайной полиции. Однако преподавательская работа не могла заполнить жизнь поэта. Он не мог преодолеть чувства глубокой неудовлетворенности жизнью. Со времени разгрома польского восстания прошло много лет, но ничто не предвещало перемен в Европе и нового подъема освободительного движения. В первые годы своего пребывания в Париже Мицкевич радовался малейшему проблеску надежды, с нетерпением ждал благоприятных вестей, но все сигналы оказывались ложными или маловажными, и ничто не могло пошатнуть установленный в Европе порядок. Впрочем, они поступали все реже, а тоска по родине становилась все мучительнее, и росло чувство бессилия. Эмиграция! Неужели никогда изгнанникам не дано будет вернуться на родину, неужели им суждено навсегда остаться на чужбине, среди людей, равнодушных к их судьбе, к судьбе Полыни? Эмигранты, состарившиеся в бездействии и тоске по родине, собирались в дни национальных праздников, а также провожая в последний путь друзей по несчастью. От отчаяния могло спасти только чудо — и Мицкевич жил ожиданием чуда.
Его семейная жизнь становилась все более тяжкой, состояние жены, заболевшей душевным недугом, ухудшилось, и летом 1841 года Мицкевич отвез ее на продолжительное лечение. Его терзала мысль о судьбе детей, оставшихся на попечении посторонних людей. Именно тогда, в самый трагический момент его жизни, появился человек, в котором он увидел посланника судьбы, пророка, призванного разъяснить смысл национальной трагедии и наставить на правильный путь. Это был выходец из Литвы Анджей Товяньский, создатель мистической системы, в которой элементы христианства переплетались с кабалистикой и идеями Сен-Мартэна (1743—1803), мистика, с сочинениями которого Мицкевич познакомился, по всей вероятности, еще в России, в масонских кругах, увлекавшихся идеями таинственного мыслителя. Товяньский предсказывал наступление эпохи, когда учение Христа начнет воплощаться в жизнь народов, он утверждал, что эта эпоха уже близка и что ускорить ее наступление могут духовные усилия избранных. Товяньский, несомненно, обладал гипнотическими способностями, что позволило ему увлечь за собой ряд выдающихся представителей польской эмиграции. Мицкевич верил в Товяньского, особенно после того, как он посоветовал поэту привезти больную жену обратно домой, и та казалась излеченной от душевной болезни. Это „чудо" утвердило веру Мицкевича в учение „Наставника". На несколько лет он стал самым преданным его приверженцем, столпом основанной им сектантской организации. Нездоровые, неестественные отношения в среде эмигрантов, тщетные надежды на освобождение родины, чувство бессилия, поиски смысла в страдании — все это обусловило драматические и бесплодные переживания Мицкевича в те годы. Есть что-то глубоко трагическое в метаниях гения, погрязшего в душной атмосфере сектантских интриг и псевдомистических порывов. Поэт мечтал о подвиге — он верил, что путем внутреннего совершенствования ускорит приближение момента, когда ,,слово станет плотью", но Товяньский отгораживал горстку своих последователей от внешнего мира. Великие события, приближение которых он предсказывал, не только не наступали, но все более отдалялись. Лишь постепенно Мицкевич освобождался от влияния „Учителя" и только в 1846 году разошелся с ним окончательно, основав собственный кружок. Ярость Товяньского не имела границ. „Адам хуже царя Николая... я охотно дам сжечь свою левую руку, лишь бы фурии преследовали сегодня Адама..."
Но от злого очарования „товяньщиной" Мицкевич навсегда освободился под влиянием политических событий, открывавших перед ним перспективы конкретной деятельности. Это был год 1848, год новых революционных потрясений в Европе, эпоха „Весны народов".
Февральская революция в Париже смела с престола Орлеанскую династию. Освободительное движение охватило большинство европейских стран, сильнее всего земли Австро-Венгрии — второго после царской России оплота абсолютизма в Европе. В ее состав входило много разных народов, в том числе славянских — чехов и словаков, сербов, хорватов, значительная часть Польши. Когда в Италии началась борьба за освобождение северных провинций от австрийского ига, Мицкевич в лихорадочной спешке едет из Франции в Италию, чтобы там организовать польский легион. Война против Австрии — это война за свободу народов, против деспотизма, это путь к освобождению, по крайней мере, одной части Польши. В письме членам Временного правительства Ломбардии Мицкевич излагает задачи организуемого им польского легиона:
„...непосредственной целью поляков, действующих в Италии, должно быть отторжение славянских элементов от австрийской армии. (...) Большая часть австрийских войск, вторгшихся в Италию в феврале месяце, была набрана из славянских провинций. (...) Мы предлагаем вам, господа члены Временного правительства Ломбардии, разрешить и отдать распоряжение о формировании слявянских легионов, начиная с формирования первого польского легиона. (...) Он будет использован только в войне против Австрии и союзных с Австрией государств. Ни в коем случае он не будет использован ни внутри страны против итальянского населения, ни вовне — против Французской республики. (...) Легион перестанет составлять часть итальянской армии с момента, когда будет призван национальным польским правительством на службу Польше". В идейной программе легиона Мицкевич провозглашает свободу слова и вероисповедания, равенство всех граждан перед государством, равноправие женщин, братство славянских народов. Забывая о судьбе, постигшей Ламенне, он пытался заручиться поддержкой папы римского Пия IX, пользовавшегося репутацией „либерала". На аудиенции у папы Мицкевич в резком тоне потребовал от него поддержать своим авторитетом освободительное движение народов. По рассказам свидетелей, папа несколько раз прерывал его: „Тише, тише, сын мой!", Мицкевич же, разгорячившись, крикнул: ,,3най, что дух божий живет ныне в блузах французских рабочих!". С полным пониманием отнесся к планам Мицкевича великий борец за свободу Италии Джузеппе Мадзини. Он издавна был поклонником польского поэта, теперь представилась возможность личной встречи. Два дня спустя по прибытии Мицкевича в Милан Мадзини написал ему: „Брат, разреши назвать тебя этим именем. Меня не объединяет с тобой братство по гению, но я чувствую братство стремлений, надежд и веры в крестовый поход человечества и моей родины, которая, будучи его частью и ради него, стремится к великим целям братства..." Создав зачатки польского легиона, Мицкевич возвращается во Францию, чтобы заняться вербовкой добровольцев в его ряды среди эмигрантов и собрать необходимые материальные средства. Легион идет на фронт и участвует в боях до конца, то есть до победы контрреволюционных сил в 1849 году. В марте этого года в Париже выходят первые номера газеты на французском языке „Трибуна народов". Его сотрудниками были представители разных прогрессивных направлений и разных народов; французы, поляки, итальянцы, русские, среди них был бельгиец, испанец и чилиец. В статье „Наша программа" Мицкевич писал: „Мы создаем народный европейский орган „Трибуну народов". Полные решимости провозглашать и защищать права Франции, поскольку они соответствуют интересам народного дела в Европе, мы призываем все народы взойти на эту трибуну со своим свободным словом... мы всегда будем на стороне тех, кто, храня верность прогрессивным стремлениям масс, будут работать над созиданием социального государства, отвечающего современным потребностям народа". ..Положение в Европе таково, что отныне ни один народ не может идти по пути прогресса обособленно, нe обрекая себя на гибель и не вредя общему делу". На страницах „Трибуны народов" было опубликовано около сотни статей Мицкевича. В них он разоблачал политику реакции, объединившейся во всем мире для подавления свободы, писал о необходимости общей борьбы народов, обличал буржуазию, надевающую иной раз маску прогресса, а в действительности всегда жестоко эксплуатирующую трудящиеся массы рабочих и крестьян, в которых Мицкевич видел подлинную силу Франции и других стран. Статьи Мицкевича в „Трибуне народов" — наглядное свидетельство кристаллизации его общественных идей. Мицкевич был по своим взглядам близок тогдашним социалистическим группировкам, в чем он, впрочем, сам признавался в своих статьях. Его отдаляла от социалистов только его „наполеоновская ориентация" ожившая после выбора президентом Франции племянника Наполеона. Мицкевич хотел видеть в Луи Наполеоне продолжателя Наполеона I, кумира своей молодости, которого он считал проводником идей французской революции и покровителем национально-освободительных движений в Европе. Этим Мицкевич отталкивал от себя некоторых революционеров, особенно русских, о чем рассказывает Александр Герцен в своих воспоминаниях „Былое и думы". „Трибуна народов" прекратила свое существование в ноябре 1849 года. „Весна народов" была подавлена очередной волной реакции. Два года спустя Луи Наполеон провозгласил себя императором Франции. Мицкевич с трудом изживал свое доверие к нему — трогательный пример наивности гениального человека, в котором поэт всегда брал верх над политиком. Он поддерживал в себе это доверие даже тогда, когда в высших учебных заведениях были уволены политически неблагонадежные профессора, в том числе друзья Мицкевича — выдающийся историк Жюль Мишле и философ-поэт Эдгар Кине. В конце концов и Мицкевич был уволен с кафедры Коллеж де Франс, где он, впрочем, уже несколько лет не имел права читать лекции и получал только половину жалования. Поэту, обремененному многочиеденным семейством, грозила крайняя нужда. Тогда друзья выхлопотали для него скромное место в библиотеке Арсенала. На фотографии Мицкевича того времени мы видим преждевременно состарившегося, седого мужчину с выражением смертельной усталости на лице. Это лицо человека, который никогда не щадил своих сил и жил в постоянном напряжении. В самом деле, в течение всей своей жизни Мицкевич в любой момент готов был перечеркнуть все свои планы и взять на себя самую трудную задачу, если он видел в ней возможность служить делу свободы своего народа и народов Европы. Свои личные невзгоды он считал не стоящими внимания перед лицом общих бедствий. Поэт, пользовавшийся мировой славой, он всю жизнь терпит нужду. Боготворимый миллионами людей, он одновременно со всех сторон подвергался злым нападкам: ретроградами как непоколебимый борец за свободу, левыми — за свой мистицизм, церковниками — как чуть ли не вероотступник... И все же достаточно было проблеска надежды, чтобы Мицкевич вновь активно включился в борьбу. В 1853 году началась русско-турецкая война. Часть польской эмиграции усмотрела в ней возможность вооруженного выступления против царизма. Поляк Михал Чайковский организовывал отряды так называемых „оттоманских казаков", входившие в состав турецкой армии. Мицкевич немедленно собрался в Константинополь. Болезнь Целины, скончавшейся в начале 1855 года, и отсутствие средств несколько задержали его отъезд. Поэт прибыл в Константинополь лишь в сентябре. Здесь он опять оказался вовлеченным во внутренние споры эмигрантов; правые группировки хотели формировать польский легион при английских войсках, воевавших на стороне Турции; Мицкевичу, делавшему ставку на отряды Чайковского, носившие более демократический характер, всячески препятствовали. Не смущало его и то обстоятельство, что Чайковский перешел в мусульманскую веру. „Я нашел Садика (то есть Чайковского), преисполненного все тех же чувств к Польше, знакомых мне. Все окружающие его придерживаются тех же убеждений, - писал Мицкевич в Париж. С юношеским жаром он начал сотрудничать с Чайковским. Скоропостижная, внезапная смерть пресекла его деятельность. По всей вероятности, Мицкевич заразился свирепствовавшей в то время в Турции холерой, хотя долгое время ходили, никогда, впрочем, не проверенные, слухи о том, что он был отравлен. Вынос тела скончавшегося в Константинополе поэта вылился в настоящую демонстрацию: в глухом молчании шли за его гробом представители разных народов. Один из очевидцев позднее вспоминал: „Нам казалось, что собрались одни поляки. Но это была ошибка. За нами, словно река, плыла толпа людей с черными тюрбанами на головах, толпа необозримая. Люди шли молча, храня скорбное молчание, разделяя наше горе и печаль... Я видел сербов, далматинцев, албанцев, греков, итальянцев; больше всего было болгар". Тело Мицкевича было перевезено во Францию и похоронено на кладбище в Монморанси. Чем была эта смерть для поляков и на родине, и на чужбине — лучше всего говорят слова поэта Зигмунта Красинского, написанные на весть о кончине Мицкевича: „Он был для людей моего поколения и медом, и молоком, и желчью, и кровью сердечной, мы все — от него..." В 1890 году прах поэта был перевезен на родину. Он покоится в Кракове, в склепе кафедрального собора Вавельского замка, рядом с гробницами польских королей.
