"О творчестве Горького", сборник статей под ред. И.К.Кузьмичева Горьковское книжное издательство, 1956 г. OCR Biografia.Ru
продолжение книги...
К. A. КОВАЛЕВСКИЙ.
БЕСПОКОЙНЫЕ РАССКАЗЫ
В литературе конца прошлого века довольно распространенными были так называемые «святочные рассказы». В них повествовалось о страдающих и униженных, о бедных мальчиках и девочках, которые в дни праздников замерзают под окнами богатых домов. Сентиментальные по форме и лицемерные по существу, эти рассказы призваны были умиротворить нечистую совесть мещанина.
Ненавидя всякую форму мещанского лицемерия, Горький решительно выступает против подобной литературы. 25 декабря 1894 года в газете «Нижегородский листок» был напечатан его рассказ «О мальчике и девочке, которые не замерзли». Уже само название рассказа звучало как вызов установившемуся литературному трафарету. Рассказ начинается небольшим авторским вступлением. «В святочных рассказах, — писал Горький, — издавна принято замораживать ежегодно по нескольку бедных мальчиков и девочек. Мальчик или девочка порядочного святочного рассказа обыкновенно стоят перед окном какого-нибудь большого дома, любуются сквозь стекло елкой, горящей в роскошных комнатах, и затем замерзают...». (1) Горький высмеивает сочинителей стандартных рождественских писаний: «Я понимаю хорошие намерения авторов святочных рассказов, несмотря на их жестокость по отношению к своим персонажам; я знаю, что они, авторы, замораживают бедных детей для того, чтобы напомнить о их существовании богатым детям, но лично я не решусь -------------------------------------- 1. М. Горький, Собр. соч. в 30 томах, т. 1, ГИХЛ, М. 1953, стр. 487 (в дальнейшем ссылки на произведения М. Горького, опубликованные в этом издании, будут даваться сокращенно в тексте). ------------------------------------- заморозить ни одного бедного мальчика или девочку даже и для такой вполне почетной цели... Неловко как-то умерщвлять одно живое существо для того, чтобы напомнить о факте его существования другому живому существу...» (т. 1, стр. 487). Вступление, ироническое по своей окраске, имеет значение своеобразного литературного манифеста. Горький восстает против шаблонных сюжетов, слезливого письма, изобличает ничтожество цели подобных произведений. Зачем выдумывать жалостливые и лживые историйки, когда сама жизнь в мире наживы, в мире социальной несправедливости ежедневно «замораживает», духовно калечит детей? Рассказ «О мальчике и девочке, которые не замерзли» — страница самой жизни, правдивая, бытовая история. Мальчик и девочка — голодные зверята, освоили искусство выклянчивать милостыню: сновать у ног прохожих, убегать от городовых. Попрошайничать посылает их тетка, пьяная, злобная и развратная. Холод гонит домой, в тепло, но дома их ждет сборище взрослых, которые заставляют детей плясать и угощают их водкой до рвоты. Ребята решили утаить часть выручки и устроили маленький пир в трактире: белый хлеб, колбаса, чай, слойки... Таков несложный сюжет рассказа. Разрабатывая его, Горький создает яркие образы детей, наивных, но знающих жизнь, ее «тайны». Это знание жизни калечит ребят. Мальчик — большой «реалист», рано усвоивший опыт взрослых. Улица приучила его к ловкости, изворотливости, напитала «житейской мудростью», наложила свой отпечаток на его речь, грубую и вместе с тем детски наивную. Трактир, наполненный сырой, дымчатой мглой, кислым, одуряющим запахом, шумом циничных ругательств и песен — привычен для него. Дворник Сигней, очень солидный человек, пьяница и вор,— предмет подражания...
«Ну, вот и все, — иронически заканчивает автор рассказ. — Теперь я спокойно могу оставить их оканчивать свой святочный вечер. Они — поверьте мне — уж не замерзнут! Они на своем месте... Зачем бы я их заморозил? По моему мнению, крайне нелепо замораживать детей, которые имеют полную возможность погибнуть более просто и естественно» (т. 1, стр. 494).
Эта концовка подчеркивает полемичность рассказа. Отметим, что Горький пользуется любым случаем, чтобы усилить ее: и авторским примечанием, и ироническим отступлением, и описанием пейзажа. Имена героев — Мишка Прыщ и Катька Рябая... В конце газетной колонки авторская сноска: «Не желая шокировать благовоспитанную публику, предлагаю переименовать героев моих в Мишеля и Катрин» (т. 1, стр. 488). Рисуя «святочный пейзаж» — морозный декабрьский вечер в городе, — автор полемически снижает обычную красивость подобных описаний ироническими сравнениями: «Небо было ясно, и в нем сверкало много звезд. Они сверкали так ярко, что казалось, будто их к этому вечеру кто-то прилежно вычистил щеткой с мылом, чего, конечно, не могло быть» (там же, стр. 488). Девочке холодно на улице, и она присела на корточки в угол ворот. «Не будь с ней Мишки, она, может быть, и замерзла бы; но этот опытный постреленок твердо решил мешать ей сделать этот обыкновенный святочный поступок» (там же). Таков был первый удар по установившемуся литературному жанру. С тех пор в рождественских и новогодних номерах газет, в которых сотрудничал в 90-е годы А. М. Горький, а впоследствии и в новогодних номерах журналов систематически появляются яркие, преимущественно сатирические рассказы, беспокоящие обывателя. 1 января 1896 года в «Самарской газете» был напечатан рассказ «Старый год». В этой сказке-аллегории старый год в последний день своей жизни, готовя торжественную встречу своему преемнику, собирает человеческие Свойства. Раньше всех пришло Лицемерие под руку со Смирением, затем Честолюбие, почтительно сопровождаемое Глупостью, истощенная и больная фигура — Ум, разбитое и колеблющееся существо — Вера, в ярких, но фальшивых украшениях Мудрость, находящееся в чести у времени Унынье, робкая и забитая Правда, как всегда больная и печальная, одинокая... Безрадостным был этот своеобразный смотр. Человеческие Свойства, страшно истасканные и измельченные самими людьми, жалки и уродливы. Без сил, без огня, они бесцветны, как и люди, потерявшие оригинальность дум, чувств и поступков. Люди старого года — старого мира вполне достойны этих свойств. Им, живущим по привычке или из любопытства и не отдающим себе отчета, зачем именно они живут, не нужен новый год. Его не будет до тех пор, пока не народятся новые люди и не обновят дум и чувств своих. Старый год остается со старыми людьми, переодевшись из савана в платье юноши. Трудно недооценить обличительную силу этой аллегории — надгробного слова старому миру и людям его. Думай, зачем ты живешь, действуй, ибо жизнь — действие, обнови свои мысли и чувства, стань новым человеком — вот о чем говорил Горький читателю. Красноречивым документом разгоравшейся литературной борьбы вокруг святочного рассказа был номер газеты «Нижегородский листок» от 25 декабря 1896 года. Здесь были напечатаны три святочных рассказа. Некто Кошевич в рассказе «Сон» взывал посочувствовать всем, «муку принявшим» в жизни сей. Фельетонист и литературный «лев» газеты Евгений Чириков в рассказе «Обида» разрабатывал обычную для себя детскую тему. Он добродушно иронизировал над своим героем — ребенком из обеспеченной, чиновной семьи, получившим на елке вместо желанной дорогой игрушки дешевенькую лошадку из папье-маше. Хотя Чириков и не замораживал мальчика, но идейка его творения была традиционна и тоща: жалостливое противопоставление бедных детей богатым. И в этом же номере напечатан рассказ Горького с полемическим заголовком «Рождественские рассказы». Горький сатирически обрисовывает писателя, подобного Чирикову, только что сочинившего трогательную рождественскую историйку. Она воспроизводится тут же как образец литературного штампа. Нищие — старуха и слепой старик, с утра отправляются за «кусками», чтобы вечером поспеть в церковь. Насобирали они мало, ибо «богатые не давали из свойственной им жадности, а бедные — из жалости к себе». В сумерках, в сильную вьюгу старики сбились с дороги и замерзли. Замерзая, старик, как и полагалось в таких случаях, видел церковь... Горький с иронией подчеркивает, что писатель вполне доволен собою: рассказ способен пробуждать чувство сострадания в людях. Сквозь дрему он размышляет о том, что праздники приносят только лишние материальные заботы и беспокойство. «...Люди сделали дни великих событий днями торжества своей глупости, — философствует писатель, засыпая.— Никогда человек не бывает более обременен мелочами жизни, чем в праздник». Во сне его посещают тени замороженных героев: мальчик и девочка, замерзшие под окном богатого дома, где горела елка; женщина с изможденным и печальным лицом — она спешила в деревню с грошовыми гостинцами детям и замерзла в поле, сбившись с дороги. Среди многих других «жертв» фантазии писателя и последние герои — старик со старухой. — Зачем это? Какой смысл в этом? — терзался писатель и лепетал себе в оправдание, что замораживает людей из добрых побуждений: «Я пытаюсь размягчить сердце читателя, изображая перед ним в светлый праздник трагические будни бедняков. Он в праздник ест так вкусно и много — я напоминаю ему о людях, умирающих с голода. Он веселится — я рассказываю ему, как мерзнут слезы робко плачущих, загнанных жизнью людей... Я действую на сердце и верю, — оно — сердце читателя, способно сострадать, и убежден, что сытый при моей помощи будет в состоянии разуметь голодного... я...» Бесстрастный медленный голос прерывает этот жалкий лепет: «Для сытых даже реальные несчастья почти всегда только зрелище. Да если бы ты заморозил в одном из твоих рассказов всех бедных детей земного шара, ты принес бы только удовольствие своим читателям. Глупец! Когда действительность людей не трогает и их души не оскорбляет своей суровой мукой и пошлостью — твои ли фантазии облагородят человека... Море нищеты и несчастья прорывается сквозь плотину бессердечия, и работе моря мешают тем, что бросают в него горошины... И ты надеешься?» Каждое слово, как холодный гвоздь, впивалось в мозг писателя. Проснувшись с головной болью, с тоской в сердце, он прежде всего взял рассказ о слепом старике и старухе, прочитал его и... разорвал. Рассказ Горького перечеркивал в глазах читателя чувствительные фантазии Чирикова, Кошевича и им подобных писателей-мещан. В «Рождественских рассказах» Горький развивает идею рассказа «О мальчике и девочке, которые не замерзли», подчеркивая еще более отчетливо и резко, что писатели должны видеть и изображать действительную жизнь с ее общественными противоречиями, а не выдумывать фальшивые, трогательные историйки. «Рождественские рассказы» становятся средством борьбы писателя с мещанством. Горький вскрывает полную несостоятельность либеральных разглагольствований в защиту литературного трафарета. Жанр святочных рассказов ненавистен ему именно как олицетворение мещанства, как рассказики литератора-обывателя для обывателя-читателя. Несколькими днями позднее, 29 декабря, в «Нижегородском листке» был напечатан еще один святочный рассказ Горького «Навождение» (т. 2, стр. 461—470). Миллионщик Фома Мосолов тоскует после обеда на диване. «Куда жизнь идет? Чтой-то за новые порядки? Что за люди стали? Перед чем страх у них есть?» — такие вопросы язвят купеческую душу. В детях нет почтения к корню семьи — отцу с матерью. Сын поучает «цивилизации» отца — уменью возмещать расход по взяткам в удесятеренном размере, восстает против первобытности чувств... «Проклятая современность» ворвалась в застойный купеческий быт. Перед заснувшим Мосоловым появляется блуждающее существо и помогает миллионщику оглянуться «на пройденный путь жизни». Бессмысленна жизнь Мосолова, бесполезны купеческие труды. Оправдать жизнь, отдать свои миллионы на училища, гимназии, больницы, сотворить еще что-нибудь из того, что городу нужно, потешить себя, отомстить наследнику, только и ждущему отцовой смерти, такой озорной совет получил от Горького не только Мосолов, но и все нижегородские толстосумы в праздничный день. Мосолов, проснувшись, отплевывался от навождения, но задумался все-таки: «А что если... ахнуть эдак-то?» Конечно, Горький не думал о том, что нижегородские миллионщики последуют его совету и станут заботиться о нуждах города. Горожанам дорого обходились благодеяния «цивилизованных» купцов Башкировых, Сироткиных, Блиновых. Писателю была известна непомерная жадность «отцов города», и он острым пером фельетониста повседневно воевал с ними на страницах газеты. В этом рассказе он опять ставил перед читателем беспокойный вопрос: думай, зачем ты живешь, оправдана ли твоя жизнь, твои труды? 25 декабря 1897 года в «Самарской газете» опубликован очерк Горького «Скуки ради» (т. 3, стр. 291—308)— картинка быта глухой, маленькой станции. В угнетающе застойную жизнь вносит некоторое оживление остановка двух пассажирских поездов. На четыре минуты в сутки оживает станция. Поезда с грохотом уносятся по степи вдаль, в города. Ничтожны интересы станционных интеллигентов. Наиболее яркая фигура среди них — помощник начальника станции, «философ», вылавливающий афоризмы из газетных фельетонов. Томительная скука нависла над станцией в степи. Скуки ради стрелочник Гомозов сходится с кухаркой начальника станции — одинокой, забитой, некрасивой Ариной. Скуки ради бездельничающие чиновники глумятся над стрелочником и Ариной. Женщина не выносит издевательств и кончает жизнь самоубийством. Рассказ, как видно, отнюдь не праздничный. Обыденностью сюжета, реалистичностью письма он сильно выделялся в праздничном хоре беллетристов. Через год в «Нижегородском листке» под двумя святочными рассказами стоит подпись М. Горький. Подвал первой полосы — «Христославы» (1). Озорные ребята и не задумываются о судьбе своих литературных собратьев. Ранним рождественским утром они бойко принимаются за свой промысел, прерванный мальчишеской выходкой. В одном из темных коридоров мальчишки разливают на лестнице неостывший студень. За «преступлением» следует возмездие. Один из ребят — Яков, большой знаток жизни, нечаянно вымазал студнем «новое» рыженькое пальтецо, купленное совсем недавно на толкучем базаре — Балчуге... На улице началось движение. «Солнце светило, и лица у всех прохожих были такие розовые, сияющие, веселые. И иней на деревьях смотрел также пышно и по-праздничному весело». (2) Яшка, подавленный и несчастный, шел домой, готовясь к неизбежной порке. Его горе было, разумеется, более глубоко и реально, чем страдания обычных литературных рождественских мальчиков. Ни один писатель не уготовил такой развязки герою святочного повествования! Рассказ на второй странице «Фарфоровая свинья» (т. 3, стр. 395—400) особо значителен по своему идейному содержанию. В новогоднюю ночь безделушки и вещи, стоящие на каминной доске, ведут оживленную беседу. Они осуждают смешную привычку людей ежегодно в кон-
-------------------------------------------------- 1. «Нижегородский листок», 25 декабря 1898 г. 2. Там же
-------------------------------------------------- це декабря воображать, что пока люди, несчастные и ленивые, существуют на земле, возможно что-нибудь новое, что оно явится помимо их усилий. Фарфоровая свинья, считавшая себя лучше всех в комнате, во-первых, потому, что она свинья, а во-вторых, потому, что йоркширская, снисходительно спорит с гипсовым бюстом Гейне, маленьким чортиком из папье-маше и бронзовым Меркурием, возвышавшимся над мраморным утесом, в котором были вделаны часы. По ее мнению, люди несчастны потому, что глупы, не понимают, как просто быть счастливым. «Что такое счастье?— изрекает свинья.— Довольство собой... и ничто иное»... Каждый, недовольный собою, должен сделаться свиньей. Уже походить даже на простую свинью приятно, а тот, кто сравнится с свиньей йоркширской, достигает верха совершенства...
Фарфоровая свинья — яркий сатирический образ, олицетворение обывательского самодовольства. Она излагает целую программу растительного бытия. Прежде всего надо убедиться в пользе и необходимости хорошего питания, считает свинья. Это первый закон мещанской мудрости, потому что обмен соков важнее обмена мыслей. Анализ мысли человека, даже совершенного с точки зрения свиньи, всегда обнаружит немножко хорошего ростбифа, две-три капли красного вина, спаржу, трюфели, свежую дичь, наконец, — шампанское, которое дает мысли блеск и игру. Следующее за питанием место надо отдать идеям, вещает свинья. Особенно важно, оказывается, выбирать хорошие удобные идеи: дважды два — четыре, голодный должен есть, наука — всесильна, личность должна быть свободна, но в разумных пределах, бить блох жестоко, но не безнравственно. Такие идеи, простые и здоровые, вполне удовлетворяют, по мнению свиньи, общество. Но самое главное — нужно стараться иметь идеи при себе, но не в себе и избегать идей ядовитых, отравляющих самочувствие. Незачем, например, думать о небесах, так как вряд ли они существуют. Свиньи никогда их не видели, лишь однажды заметили в луже отражение чего-то совершенно пустого... Сатира Горького звучит здесь с щедринской силой! Как не вспомнить хотя бы знаменитый «Разговор свиньи с правдой» из цикла «За рубежом». Щедринская свинья также сомневалась, есть ли солнце на небе. Дело, конечно, не в тождестве персонажей и некоторых их высказываний. У Горького с такой же убийственной едкостью звучит издевка над либеральным «обществом». Фарфоровая свинья, например, поучает, что высказанные ею темы для разговоров в обществе — самые удобные и решительно никогда никого и ни к чему не обязывают. Впрочем, идеи совершенно не нужны тем, кто соблюдает равновесие духа и тела, кто убежден в том, что именно они — «соль земли и опора... э... и вообще — опора, устои, так сказать, или — иначе — столпы...» Так бичевал Горький в этом «свинском монологе» философию обывателя. Отметим, что сатира эта имела и особое злободневное значение на страницах «Нижегородского листка». Недоучившийся купеческий сынок С. Жуков издавал и самолично редактировал купеческую газетку «Волгарь», которую нижегородцы образно называли «Волдырем». В своих праздничных тошнотворных передовых статейках Жуков весьма сходно философствовал о столпах, опорах и устоях страны, которыми, разумеется, провозглашалось купечество.
Но вернемся к рассказу. Спорящие замечают, что люди отстают от жизни, отстают слишком на столетие, встречая последний год старого века, а жизнь так упрощенно-ничтожна, что даже свиньи судят о ней. Беседа прерывается хозяином, вошедшим в кабинет. Толстенький, румяный, он, очевидно, только что покушал и музыкально рыгал. Он не любит, оказывается, пессимистов. Жизнь не плоха, если освещена светочем науки, если кино — новинка того времени — показывает, как женщина садится в ванну... Нет, пессимисты те, у кого плохой желудок и кто не получает к рождеству награды... Вот она — свинячья философия образованного обывателя, философия тупого самодовольства! Ненависть писателя к мещанству проявилась в этом блестящем рассказе и в силе обличения, и в мастерстве разработки сюжета, и в сатирической яркости афоризмов. Аллегорическую форму Горький использовал не только для обличения. И в этом рассказе содержится характерный для писателя призыв: «Жизнь идет к своей цели и требует деяний от людей... Необходимые деяния уже созрели, но не совершены, ибо нет рук для работы дружной и святой — для работы над расширением жизни...» Вот они, «вредные идеи, отравляющие самочувствие»! Если философия йоркширской свиньи, философия мещанского благополучия и растительного прозябания, тебя не удовлетворяет, работай над расширением жизни, действуй, приближай новое время человечества. Передовые читатели, читатели-борцы понимали иносказания своего писателя.
Призывы Горького были обращены к людям дела. Героев либеральной болтовни он изобличал в своем цикле рождественских и новогодних рассказов. XIX век Горький проводил рассказом «В сочельник» (т. 3, стр. 515—521), напечатанным 25 декабря в «Нижегородском листке». Не аллегория, а бытовой эпизод предложен читателю. Автор ведет своего читателя в праздничный день в кабачок, чтобы выслушать рассказ «бывшего человека». Герои рассказа целый день проторчали на улицах, тщетно пытаясь заработать на подноске вещей. Сборы милостыни оказались незначительны. В сочельник прохожие не менее скупы, чем в будни. Тогда ловкость рук «бывших людей» пробуждает человеческую доброту... Они получают «подарки»: кошелек, носовой платок, коробку мармелада, бутылку прованского масла и две больших вареных колбасы... Теперь можно встретить праздник. К людям «дна» присоединяется нетрезвый человек в шубе, нищий духом. Ему, огромному, широкоплечему, душно и тесно в «порядочной», обывательской квартире, где все расставлено и развешано раз навсегда и все так приросло к месту, что даже землетрясение не смогло бы изменить установившийся порядок. Вещи вросли в жизнь, заполнили людей. «Порядочную» квартиру посещают «порядочные» люди, страшные по тупости душ своих, неспособные сделать жизнь содержательной и интересной.
Горький мастерски лепит в этом небольшом рассказе образ либерального, «кающегося» интеллигента. На первых порах этот образ даже вызывает симпатию собеседников. В речах большого человека они слышат вой и рев в кровь расцарапанного больного сердца. Буквально двумя фразами Горький образно характеризует прошлое интеллигента: когда-то у него было только три вещи из мебели: койка, стул и стол. Был еще портрет Герцена... Так было в далекие, очевидно, студенческие годы. Но вот бывший студент стал податным инспектором, стал жить «на порядочную ногу», в тепле и сытости, в плену вещей, в плену одеревеневших, туподушных обывателей. Интеллигент сознает, что и у него образовались обывательские привычки, подавили его, и он сам, и его жена становятся деревянными, живут «ради мебели». Невыносимо такое существование. Податной инспектор под праздник уходит из дому от стыда и завидует «бывшим людям», потому что им не стыдно жить... Он убежден, что «надо перестать жить порядочной жизнью», он приглашает своих собеседников переселиться в гостиницу (там все-таки чище, чем в подвале!), пьянствовать и думать, как жить. Но от обличительных тирад, от красивых слов не остается и следа, когда босяки предлагают податному инспектору подружиться с ними. Разве может кающийся интеллигент, задыхающийся от «порядочной жизни», встать на одну доску с «непорядочными»? В рассказе, конечно, нет и следа толстовской проповеди опрощения. Этот штрих употреблен Горьким для того, чтобы развенчать либерала, человека слова, а не дела. Податной инспектор, пожалуй, и мог бы на день, на два поселиться в гостинице с босяками, поить их водкой, но при одном условии — при соблюдении «дистанции». Он бы говорил и каялся, а они бы слушали. Сама идея равенства с «бывшими людьми» коробит его. Первое же «равное» высказывание босяка, от лица которого Горький ведет повествование, протрезвило инспектора. Люди «дна» благороднее, умнее, выше обывателей - мотив характерный для рассказов и пьес Горького. И в этом рассказе «бывший человек» произносит справедливый приговор над нищим духом интеллигентом: «Каждому скоту уготован судьбою хлев по природе его, и сколь бы скот ни лягался, — на месте, уготованном ему, он будет...». Основная идея рассказа — отрицание бездеятельной, растительной, обывательской жизни, обличение нищих духом,— так характерная для рассказов Горького этого цикла, — раскрывается в рассуждениях «бывшего человека»: «Мне всегда, когда я вижу большого и здорового человека, думается, что вот этот человек — несчастный есть. Потому что жизнь — не для здоровых и больших людей. Жизнь сделана для маленьких, слабеньких, худеньких, дрянненьких. Пустите осетра в болото — он сдохнет в нем, непременно сдохнет. А лягушки, пиявки и всякая другая дрянь не могут жить в чистой, проточной воде».
Читатель, живущий «на порядочную ногу», читатель, не задумывающийся над тем, как жить и зачем жить, и в этом году получил «праздничный подарок»: твой мир — болото, — говорил ему Горький, — твоя жизнь — жизнь пиявки. Мощным сатирическим ударом по торжествующему мещанину встретил М. Горький первый новый год нового века. Читателю «Нижегородского листка» бросались в глаза крупные буквы заголовка рассказа, так не подходящего к праздничному номеру: «Песни покойников». «Одиннадцать раз жалобно прозвучал колокол на колокольне св. Петра и Павла, и медные крики его утонули в диком вое вьюги...» (1). В снежных вихрях кружатся над городом белые стаи покойников. Город слишком близко , подступил к кладбищу, и близость житейского моря - мертвым обида. Мертвые жаждут покоя от тяжестей жизни. «Нам тесно, нам тесно!» — кричат тени и угрожают «живым мертвецам» — обывателям: «Мы ядом гниения поразим вам кровь вашу, души ваши». Читатель ошеломлен, газета валится из рук. Преуспевающий и самодовольный, он в новогодний день всеми своими порами ощущает покой устоявшейся жизни и... должен читать и думать о кладбище, о мертвых... А тени покойников продолжают свою странную песнь под завывания вьюги: «Живые! Послушайте мертвых — живите подальше от кладбищ. Жизнь — область безумств благородных, быть может, она лишь дурная привычка, а, может быть, недуг неизбежный...». «Vivos voco!» — «Зову живых!» — так афористично можно определить идею рассказа. Горький зовет истинно живых к жизни — подвигу, к благородным безумствам, утверждает жизнь как движение, борьбу за счастье. Бодрым призывом заканчивается песня, перерастая в радостный, торжествующий гимн: «Жизнь есть движение. Жизнь — радуга мыслей, надежд ощущений, желаний, догадок, побед,- поражений. Иллюзии счастья ее украшают, и в поисках счастья проходит она!». Герой новогоднего рассказа «Пузыри» (газета «Северный курьер», 1900 г.) — снова писатель. Но речь идет уже не об отношении писателя к жизни, проявляемом в празд- ----------------------------------
1. «Нижегородский листок», 1 января 1909 г. ------------------------------------- ничных рассказах. Вопрос берется шире и глубже. Вся деятельность писателя должна отображать действительную жизнь, очищать ее от всего мелочного, наносного, расширять жизнь, преобразовывать ее. Писатель — общественный деятель, он не может быть обывателем, мещанином по своим духовным запросам. Против писателей — мещан, против литературы, не помогающей преобразованию жизни, и выступает Горький в этом рассказе. Само название — «Пузыри» — глубоко символично. Пузыри — это писатели и критики, не осознавшие великое общественное значение литературы, преисполненные обычными обывательскими качествами: болезненным самолюбием, злобой, завистью. Их литература — мутная лужа, на поверхности которой они возникают и лопаются. Один из таких «пузырей» — «наш известный и талантливый беллетрист» Иван Иванович Иванов ежегодно устраивает для себя елку. На элке — свечи, вырезки из газет — хвалебные рецензии и резиновые игрушки — собаки, ослы, свиньи. Писатель ходит вокруг елки, останавливается против какой-либо бумажки, читает ее вслух радостно-трепещущим голосом и обращается с укоризненной речью к резиновой игрушке — прообразу враждебного критика. В рассуждениях самовлюбленного беллетриста, «почти Тургенева», звучат прямо-таки интонации Иудушки Головлева: «А ты все ругаешься... все разносишь меня... Ведь это ты из зависти, я знаю! Тебе завидно, что у меня такой большой талант... Нехорошо завидовать!.. Вот ты мне завидуешь, а я тебя за хвостик на елку повесил...» (т. 4, стр. 295). Рецензии перечитаны, но как бы еще насладиться ими? Иванов раскладывает их на диване и ложится на них... Исключительная по сатирической насыщенности сценка, апофеоз самовлюбленности! Во сне беллетрист слышит радостный хор критиков (лики у них были светлые и ласковые, а рты беззубые!), потом его венчает Слава — видавшая виды женщина, с обрюзглым, сильно разрисованным лицом. В объятиях этого существа герой наш и переносится на современный Парнас — в небольшую мутную лужу, окаймленную жидкой грязью. На поверхности ее вскакивали пузыри, куда-то плыли, толкая друг друга и шипя. Они, едва успевая отразить на миг окружающее их и серое небо над ними, рассуждали о красоте как смысле жизни, о гармонии звуков и слов, о творчестве как о бессознательном отражении потусторонних, таинственных сил. Произнося эти самовлюбленные, напыщенные речи, пузыри раздувались еще больше и... лопались. Полемическая заостренность сатиры ясна была каждому читателю. Горький выступает против «чистого искусства», против его сторонников, усиливавших свою реакционную проповедь накануне первой русской революции, как и обычно во времена больших социальных сдвигов. Подчеркнем, что место действия — небольшая мутная лужа, ограниченная жидкой грязью, а сами проповедники — пузыри. Горький снижает привычные образы «чистой поэзии» — славу, Парнас, и тем самым с памфлетной остротой и резкостью разоблачает проповедников искусства для искусства. Даже сам герой рассказа — законченный обыватель - понимает, как далеки от жизни литераторы-индивидуалисты. Пузырь в окружении себе подобных, он готовится произнести призывную речь: «Надо сказать так: — Господа! Вы все вне жизни! Берегитесь! Ибо она строго накажет! Вы, собравшись в этой трясине, обманываете себя, думая, что живете... К жизни, господа, к жизни! Бросим раздоры и - к жизни!..» (т. 4, стр. 300). Однако новоявленный пророк — такой же индивидуалист. Он думает не о литературе и ее значении, а о том, чтобы обратить на себя общее внимание, подняться выше всех. «Иван Иванович стал надуваться, чтобы найти в себе достаточно духа для подвига, и, надувшись, как мог, он вдруг громко сказал: — Господа! Вот я... Но тотчас же лопнул...» (там же, стр. 301). Выразительная, полная сарказма, концовка логически завершает сюжет. Этот рассказ — сатирическая обобщающая оценка буржуазной, вырождающейся литературы, ее творцов, уводивших читателей от реальной жизни, угощавших его «пузырями», «удобными идеями». 25 декабря 1900 г. в «Нижегородском листке» помещается короткая, но исключительно яркая аллегория «Перед лицом жизни». Перед жизнью двое недовольных ею: интеллигент с «раздвоенной душой», желающий стать властелином жизни, и человек с грубым, но добрым лицом, живущий в труде, без отдыха и света, и требующий только справедливости, чтобы взять потом все остальное. Эта яркость противопоставления глубоко раскрывает идею рассказа: обличение людей слова, их «пенкоснимательское фразерство», неспособность к делу, к борьбе. Интеллигент усталым голосом обвиняет жизнь в жестокости ее противоречий, в бессмысленности бытия. Индивидуалист, он хочет примирить свое основное противоречие: хочу и должен. Он хочет быть властелином, а не жертвой жизни, свободным в своих желаниях, а не подчиненным обществу. «Я человек, я дух и разум жизни, я должен быть свободен!» (т. 4, стр. 416). Громкие, «красивые» слова... Характерен прием Горького, употребленный для разоблачения индивидуалиста. Почти вся аллегория написана ритмической прозой. Ритм строго выдерживается в инвективах — обличительных тирадах индивидуалиста. Высокопарные речи прерываются прозаическими замечаниями человека, стоящего ближе к жизни, знающего, что такое труд. «Да вы говорите проще»,- советует он.— «Да вы с ней строго говорите, не жалуйтесь» (там же, стр. 416).
Мудр ответ жизни, ответ Горького: хочешь быть свободным — борись, победи, завоюй свободу. Достаточно ли силен человек для этой борьбы, верит ли он в свою силу? Нет такой силы у индивидуалиста, прекраснодушного, либерального интеллигента. Раб своих желаний, он не требует счастья, а просит его у жизни, как нищий. Прекрасным сатирическим мазком Горький добивает «властелина». Индивидуалист, закончив свои тирады, «улегся, как собака, у ног бесстрастной жизни, чтобы тихонько ловить куски с ее стола, ее объедки» (там же, стр. 416). Писатель заставляет отдать счастье человеку труда, тому, кто не клянчит, а требует справедливости, кто способен на борьбу за свободу, в ком есть сила целиком отдаться этой борьбе.
Идейное значение рассказа не нуждается в каких-либо пояснениях. Он ходил по рукам в царской России в гектографированных оттисках, неоднократно издавался за границей для нелегального распространения. Высоко ценил Горький «беспокойную книгу». Неслучайно так назвал он рассказ, помещенный в «Нижегородском листке» накануне 1901 года. Образованный обыватель любит почитать, так как «чтение — высокое удовольствие для культурного человека». Но «культурный» герой рассказа — законченный мещанин. Он завоевал благополучие, двадцать лет занимаясь не особенно легким и приятным делом — «гнул спину». Теперь он желает «отдохнуть от трудов жизни». И в книге ищет не какого-то нового слова, указаний, как жить, а отдыха. Культурному мещанину нравится, когда автор умеет показать светлые стороны жизни, когда и дурное описывает красиво, не покушаясь на священное право обывателя — спокойный отдых. Новая книга молодого писателя сначала нравится обывателю. «Нет этих, знаете, резкостей, экивоков в сторону обеспеченных людей, нет стремления выставить меньшого брата образцом всех добродетелей и совершенств, нет ничего дерзкого, все очень просто, очень мило...» (т. 4, стр. 419). Однако, прочитав книгу не отрываясь, обыватель лишается покоя, не может уснуть. Книга заставляет думать, спрашивает: «...зачем ты прожил сорок лет? Что ты внес в жизнь за это время? Ни одной свежей мысли не родилось в твоей голове, ни одного оригинального слова не сказал ты за эти сорок лет... И всегда ты заботился только об удобствах жизни, о тепле, о сытости...» (там же, стр. 420). Книга не давала заснуть, она сеяла иглы в постель омещанившегося интеллигента. «Люди страдают, чего-то хотят, к чему-то стремятся, а ты служишь... Чему ты служишь? Для чего? Какой смысл в этой службе? И сам ты не находишь в ней удовольствия, и другим ничего не дает она... Зачем ты живешь?» (там же, стр. 421). «— Зачем ты живешь?» — повторяли этот вопрос герои книги. И мещанин не находит ответа. Жизнь никогда не казалась ему особенно яркой, он смотрел на нее, как на обязанность, вошедшую в привычку. Жил, и — все тут. Горький создает в этом рассказе выразительный образ мещанина новейшей формации, мещанина «культурного», образованного, проучившегося одну половину жизни и забывавшего в другую половину то, чему выучился. Духовная узость, мелочность интересов такого «интеллигента» раскрывается не только в самом сюжете рассказа, но и в речи героя, в словарном составе и строе ее, в сравнениях, имеющих сугубо бытовую, «вкусовую» основу. («Люблю Тургенева — писатель тихий, кроткий, читаешь его, как густое молоко пьешь». Спокойные «красивые» рассказы сравниваются с имбирным вареньем: «Великолепное, вкусное варенье, и до известного момента его кушаешь с невыразимым наслаждением».)
Особое-значение имеют и афоризмы героя—образец мещанской мудрости: «Я знаю жизнь, как морщины на своих ладонях и щеках, меня нечему и некому учить»; «Книга должна утешать, баюкать нас»; «Человек должен спать»; «Человек нуждается в приятном, а неприятность он сам способен создать»... Фарфоровая свинья могла бы быть вполне удовлетворена этими «удобными афоризмами».
Рассказ о беспокойной книге стал у Горького «беспокойным рассказом», помогающим бороться с обывательщиной, разрушать устоявшийся мещанский мирок, мирок бесцветных, ветхих людей. Горький-журналист требовал от газеты, чтобы она могла «колотить по пустым башкам, как молот». Именно за это он ценил «Самарскую газету», на страницах которой острым пером фельетониста Иегудиила Хламиды воевал с Толстосумовыми — Тугодумовыми, с хозяевами старого города, с обывателями. Борьбу с ними продолжал он и в «Нижегородском листке». Новогодние и святочные рассказы Горького — яркий эпизод этой борьбы.
Большинство рассказов этого цикла не включались Горьким в собрание сочинений и не были известны нашему современному читателю. Часть из них читатель найдет теперь в 30-томном собрании, в книге «М. Горький. Забытые рассказы» (ОГИЗ, 1940). «Песни покойников» и «Рождественские рассказы» до сих пор остаются на страницах «Нижегородского листка». Обзор всех произведений этого цикла позволяет нам прийти к следующим выводам: Горький начал цикл в полемических целях, разрушая жанр «рождественских рассказов», как жанр кающейся и умиротворяющей литературы. По своему идейному значению рассказы Горького направлены на обличение мещанства всех видов, включая и мещанство «культурное», мещанство буржуазной интеллигенции. Острейшая критика «устоев» старого мира была органически связана с революционными призывами к борьбе за социальное переустройство жизни. Одним из действенных средств этой борьбы была литература. Создавая образы писателей—мещан по духу, Горький боролся с литературой старого мира за литературу «беспокойную», отражающую действительную жизнь и помогающую
преобразовать ее. Высокохудожественные, в большинстве случаев сатирические, новогодние и святочные рассказы великого писателя были «беспокойными» рассказами, помогающими взрывать мир социальной несправедливости, мир угнетения трудящихся и торжества имущих, самовлюбленных и тупых «хозяев жизни». Горький хорошо знал тех читателей, которым был ненавистен и торжествующий «хозяин жизни», и сам самодержавный строй царской России. К ним обращался писатель-буревестник с вдохновенным словом, призывая их к действию, к борьбе.
